ТЯЖЕЛОЕ ПОЛОЖЕНИЕ
На следующий день к полудню (2 ноября) мы дошли до реки Хугадо, текущей по кривой от запада к югу. По ней нам надлежало подняться до перевала через горный хребет, являющийся причиной петли Имана. Эта речка длиною версты три с половиной. Подъем на хребет и спуск с него одинаковой крутизны, приблизительно в 30 градусов, а высота перевала относительно Имана равна 1250 футам.
Теперь перед нами было два ключа: один шел к северу, другой — к западу. Нам, вероятно, следовало идти по правому, но я по ошибке взял северное направление. Сейчас же за перевалом мы стали на бивак, как только нашли дрова и более или менее ровное место.
Утром 3-го ноября мы съели последнюю юколу и пошли в путь с легкими котомками. Теперь единственная надежда оставалась на охоту. Поэтому было решено, что Дерсу пойдет вперед, а мы, чтобы не пугать зверя, пойдем сзади шагах в трехстах от него. Наш путь лежал по неизвестной нам речке, которая, насколько это можно было видеть с перевала, текла на запад.
Мы все надеялись, что Дерсу убьет что-нибудь, — но напрасно. Выстрелов не было слышно. После полудня долина расширилась. Здесь мы нашли маленькую, едва заметную тропинку. Она шла влево на север, пересекая кочковатое болото.
Голод давал себя чувствовать. Все шли молча, никто не хотел разговаривать. Вдруг я увидел Дерсу; он тихонько переходил с места на место, нагибался и что-то подбирал с земли. Я окликнул его. Он махнул мне рукой.
— Ты что нашел? — спросил его Г. И. Гранатман.
— Медведь кушай рыбу, — отвечал он, — голова бросай, моя подбирай.
В самом деле, на снегу валялось много рыбьих голов. Видно было, что медведи приходили сюда уже после того, как выпал снег.
«На безрыбье и рак — рыба». Во время голодухи можно покормиться и медвежьими объедками. Все дружно принялись за работу, и через четверть часа у людей все карманы были набиты рыбьими головами.
Увлеченные работой, мы не заметили, что маленькая долина привела нас к довольно большой реке. Это была Синанца с притоками Даягоу[1], Маягоу[2] и Пилигоу[3]. Если верить удэхейцам, то завтра к полудню мы должны будем дойти до Имана.
Перейдя на другую сторону реки, мы устроили бивак в густом хвойном лесу. Какими вкусными нам показались рыбьи головы! Около некоторых голов было еще много мяса, такие головы были счастливыми находками. Мы разделили их поровну между собою и поужинали вкусно, но несытно. Ночью температура сильно понизилась, но так как в дровах не было недостатка, то мы спали хорошо. Моим спутникам в эту ночь снились пироги и разные закуски.
На рассвете 4-го ноября мы встали голодными. Теперь путь наш лежал вниз по реке Синанце. Она течет по широкой межскладчатой долине в меридиональном направлении с некоторым склонением на восток. Река эта очень извилиста. Она часто разбивается на протоки и образует многочисленные острова, поросшие тальниками. Ширина ее 20-25 саженей и глубина 12-15 футов. Леса, растущие по обеим сторонам реки, смешанные, со значительным преобладанием хвои.
Я заметил, что в этих местах снега было гораздо больше, чем на реке Кулумбе. Глубина его местами доходила почти до колен. Идти по такому снегу было трудно. В течение часа удавалось сделать версты две, не больше.
Расчет на охоту не оправдался, не оправдались также надежды найти опять рыбьи головы. Казак Кожевников один раз видел кабаргу и стрелял в нее, но промахнулся.
Судя по времени, мы уже должны были дойти до Имана. За каждым поворотом я рассчитывал увидеть устье Синанцы, но дальше шел лес, потом опять поворот, опять лес и т. д.
В сумерки мы достигли маленького балагана, сложенного из корья. Я обрадовался этой находке, но Дерсу остался ею недоволен. Он обратил мое внимание на то, что вокруг балагана были следы костров. Эти костры и полное отсутствие каких бы то ни было предметов таежного обихода свидетельствовали о том, что балаган этот служит путникам только местом ночевок и, следовательно, до реки Имана было еще не менее перехода.
Голод сильно мучил людей. Тоскливо сидели казаки у огня, вздыхали и мало говорили между собою. Я несколько раз принимался расспрашивать Дерсу о том, не заблудились ли мы, правильно ли мы идем, но он сам был в этих местах первый раз, и все его соображения основывались лишь на догадках. Чтобы как-нибудь утолить голод, казаки легли раньше спать. Я тоже лег, но мне не спалось. Беспокойство и сомнения мучили меня всю ночь. Если завтра мы ничего не убьем и не дойдем до Имана, будет плохо. Летом без пищи можно продержаться несколько дней, но зимой голодные легко замерзают.
Утром Дерсу проснулся раньше всех и разбудил меня. Снова Появились опасения за предстоящий путь. Надо идти, пока еще есть возможность, пока еще двигаются ноги. Но едва мы тронулись в путь, как я почувствовал, что силы уже не те: котомка показалась мне вдвое тяжелее, чем вчера; через каждые полверсты мы садились и отдыхали. Хотелось лежать и ничего не делать. Плохой признак! Так пробились мы до полудня и прошли очень мало. Не было сомнения, что при таких условиях дойти до Имана нам не удастся и сегодня. По пути мы раза два стреляли мелких птиц и убили трех поползней и одного дятла, но что значили эти птицы для пяти человек.
Между тем погода начала хмуриться, небо опять заволокло тучами. Резкие порывы ветра подымали снег с земли. Воздух был наполнен снежной пылью, по реке кружились вихри. В одних местах ветром совершенно сдуло снег со льда, в других, наоборот, намело большие сугробы. За день все сильно прозябли. Наша одежда износилась и уже не защищала от холода.
С левой стороны высилась скалистая сопка. К реке она подходила отвесными обрывами. Здесь мы нашли небольшое углубление вроде пещеры и развели в нем костер. Дерсу повесил над огнем котелок и вскипятил воду. Затем он достал из своей котомки кусок изюбриной кожи, опалил ее на огне и стал ножом мелко крошить, как лапшу. Когда кожа была изрезана, он высыпал ее в котелок и долго варил. Затем он обратился ко всем со следующими словами:
— Каждый люди надо кушай. Брюхо обмани. Силы мало-мало прибавляй. Потом надо скоро ходи; отдыхай не могу. Тогда сегодня, солнце кончай, наша Иман найди есть.
Уговаривать никого было не нужно. Каждый готов был глотать все что угодно. Хотя кожа варилась долго, но она была все же настолько тверда, что не поддавалась зубам. Дерсу не советовал есть много и останавливал жадных, говоря:
— Не надо много есть — худо.
Через полчаса мы снялись с привала. Действительно, съеденная кожа хотя и не утолила голода, но дала желудку механическую работу. Каждый раз, как кто-нибудь отставал, Дерсу начинал ругаться.
День уже кончился, а мы все шли. Казалось, что реке Синанце и конца не будет. За каждым поворотом открывались все новые и новые плесы. Мы еле волочили ноги, шли, как пьяные, и если бы не уговоры Дерсу, то давно стали бы на бивак. Часов в шесть вечера появились первые признаки близости жилья: следы лыж и нарт, свежие порубки, пиленые дрова и т. д.
— Иман далеко нету, — сказал Дерсу довольным голосом.
Все почувствовали прилив энергии и пошли бодрее. Как бы в ответ на его слова, впереди послышался отдаленный собачий лай. Еще один поворот, и мы увидели огоньки. Это было китайское селение Сянь-ши-хеза[4].
Через четверть часа мы подходили к поселку. Я никогда не уставал так, как в этот день. Дойдя до первой фанзы, мы вошли в нее и, не раздеваясь, легли на кан. Не хотелось ни есть, ни пить, хотелось только лежать.
Естественно, что наше появление вызвало среди китайцев тревогу. Хозяин фанзы волновался больше всех. Он тайком послал куда-то двух рабочих. Спустя некоторое время в фанзу пришел еще один китаец. На вид ему было лет тридцать пять. Он был среднего роста, коренастого сложения и с типично выраженными монгольскими чертами лица. Наш новый знакомый был одет заметно лучше других. Держал он себя очень развязно и имел голос крикливый. Он обратился к нам на русском языке и стал расспрашивать, кто мы такие и откуда идем. Речь его была чистая, правильная, нековерканная; слова свои он часто пересыпал русскими пословицами. Затем он стал уговаривать нас перейти к нему в фанзу, назвал себя Ли Тан-куем, сыном Ли Чин-фу, говорил, что его дом лучший во всем поселке, а фанза, в которой мы остановились, принадлежит бедняку и т. д. Затем он вышел на улицу и о чем-то долго шептался с хозяином фанзы. Последний подошел ко мне и тоже стал просить, чтобы мы перешли к Ли Тан-кую. Нечего делать, пришлось уступить. Откуда-то взялись рабочие, которые успели уже перенести наши вещи. Когда мы шли по тропе, Дерсу тихонько дернул меня за рукав и сказал:
— Его шибко хитрый люди. Моя думай, его обмани хочу. Сегодня моя сии не буду.
Мне самому китаец этот казался подозрительным и очень не нравились его заискивания и фамильярность.
Селение Сянь-ши-хеза расположено на правом берегу Имана. Здесь было 22 китайских фанзы с населением в 196 человек. На другом конце поляны около леса находилось брошенное удэхейское стойбище, состоявшее из восьми юрт. Все инородцы в числе 65 человек (21 мужчина, 12 женщин и 32 детей) бросили свои жилища и ушли на Вагунбе.
Минут через пять мы подошли к дому Ли Тан-ку’я. Вокруг него стояло несколько фанз для рабочих и охотников, а за ними виднелись амбары, кузница, сарай, конюшня и т. п. Мы вошли. Хозяин хотел было меня и Г. И. Гранатмана поместить в своей комнате, но я настоял на том, чтобы казаки и Дерсу ночевали вместе со мною. После этого Ли Тан-куй принялся нас угощать. Каким вкусным показался нам чай с лепешками, испеченными на бобовом масле! На время мы даже забыли свои подозрения. Когда я утолил первые признаки голода, опасения появились вновь. Ли Тан-куй хотя и угощал нас, но в этом угощении не было радушия: в каждом движении его сквозила какая-то задняя мысль. Дерсу все время осторожно следил за ним. Я решил тоже не спать, но не в силах был преодолеть усталость. После ужина я почувствовал, что веки мои слипаются сами собою; незаметно для себя я погрузился в глубокий сон.
Ночью я проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Я быстро вскочил на ноги. Рядом со мной сидел Дерсу. Он сделал мне знак, чтобы я не шумел, и затем рассказал, что Ли Тан-куй давал ему деньги и просил его уговорить меня не ходить к удэхейцам на Вагунбе, а обойти юрты их стороною, для чего обещал дать специальных проводников и носильщиков. Дерсу отвечал ему, что это не от него зависит. После этого он, Дерсу, лег на кан и притворился спящим. Ли Тан-куй выждал, когда, по его мнению, Дерсу уснул, тихонько вышел из фанзы и куда-то уехал верхом на лошади.
— Надо наша завтра на Вагунбе ходи. Моя думай, там что-то худо есть, — закончил он свой рассказ.
В это время снаружи послышался конский топот. Мы сунулись на свои места и притворились спящими. Вошел Ли Тан-куй. Он остановился в дверях, прислушался и, убедившись, что все спят, тихонько разделся и лег на свое место. Вскоре я опять заснул и проснулся уже тогда, когда солнце было высоко на небе.
Проснулся я от какого-то шума и спросил, что случилось. Казаки доложили мне, что к фанзе пришло несколько человек удэхейцев. Я оделся и вышел к ним на улицу. Меня поразила та неприязнь, с какой они на меня смотрели.
После чая я объявил, что пойду дальше. Ли Тан-куй стал уговаривать меня, чтобы я остался еще на один день, обещал заколоть чушку и т. д. Дерсу в это время подмигнул мне, чтобы я не соглашался. Тогда Ли Тан-куй начал навязывать своего проводника, но я отказался и от этих услуг. Как ни хитрил Ли Тан-куй, но обмануть ему нас не удалось.
От Сянь-ши-хезы тропа идет по правому берегу реки у подножья высоких гор. Версты через две она опять выходит на поляну, которую местные китайцы называют Хозенгоу[5]. Поляна эта длиною верст пять, а шириною от одной до двух верст. На Хозенгоу я насчитал 19 фанз, в которых живет около 200 китайцев.
Все иманские китайцы хорошо вооружены и живут очень зажиточно. Они относились к нам крайне враждебно. На мои вопросы о дороге и о численности населения они отвечали грубо: «Бу чжи дао» (т. е. не знаю), а некоторые говорили прямо: «Знаю, да не скажу».
Немного дальше и несколько в стороне было удэхейское стойбище Вагунбе, состоящее из 4 фанз и юрт. По сведениям, здесь обитали 85 инородцев (29 мужчин, 19 женщин и 37 детей).
Когда мы подходили к их жилищам, они все высыпали нам навстречу. Удэхейцы встретили меня далеко не дружелюбно и не пригласили даже к себе в юрты.
Первый вопрос, который они задали мне, был такой: почему я ночевал в доме Ли Тан-куя? Я ответил им и, в свою очередь, спросил их, почему они так враждебно ко мне относятся. Удэхейцы отвечали, что давно ждали меня и вдруг узнали, что я пришел и остановился у китайцев на Сянь-ши-хеза.
Скоро все объяснилось: оказалось, что здесь произошла целая трагедия. Китаец Ли Тан-куй был цай-дун’ом долины Имана, эксплуатировал инородцев и жестоко наказывал их, если они к назначенному времени не доставляли определенного числа мехов. Многие семьи он разорил совершенно, издевался над ними, женщин насиловал, детей отбирал и продавал за долги. Наконец двое из удэхейцев — Масенда и Само из рода Кялондига, выведенные из терпения, поехали в Хабаровск с жалобой к генерал-губернатору. Последний обещал им помочь и между прочим сказал, что я должен прийти на Иман со стороны моря. Он велел им обратиться ко мне, полагая, что на месте я легко разберусь с этим вопросом. Удэхейцы вернулись, сообщили сородичам о результатах своей поездки и терпеливо стали ждать моего прихода. О поездке Само и Масенды узнал Ли Тан-куй. Тогда для примера другим он приказал избить жалобщиков палками. Один из них умер во время наказания, а другой хотя и выжил, но остался калекой на всю жизнь. Тогда в Хабаровск поехал брат убитого Гулунга. Ли Тан-куй велел его схватить и заморозить на реке. Узнав об этом, удэхейцы решили с оружием в руках защищать товарища. Создалось осадное положение. Уже две недели удэхейцы сидели на месте, не ходили на охоту и, за недостатком продовольствия, терпели нужду. Вдруг до них дошла весть, что я пришел на Сянь-ши-хеза и остановился в доме Ли Тан-куя. Я объяснил им, что мне ничего не было известно из того, что случилось на Имане и что, придя в Сянь-ши-хеза, я до того был утомлен и голоден, что не разбирая воспользовался первой попавшейся мне фанзой.
Вечером все старики собрались в одну юрту. На совете решено было, что по прибытии в Хабаровск я обо всем доложу генерал-губернатору и попрошу его выслать на Сяо-ши-хеза отряд казаков. Весной 1907 г. на место происшествия был откомандирован А.М. Казаринов с отрядом казаков, который арестовал Ли Тан-куя и выселил из местностей Сидатун и Сянь-ши-хеза поголовно всех китайцев.
Когда старики разошлись, я оделся и вышел из юрты. Кругом было темно — так темно, что в двух шагах нельзя было рассмотреть человека. О местонахождении удэхейских жилищ можно было только узнать по искрам и клубам дыма, которые вырывались из отверстий в крышах. Вдруг в тихом вечернем воздухе пронеслись странные звуки: то были удары в бубен, и вслед за тем послышалось пение, похожее на стон и плач. В этих звуках было что-то жуткое и тоскливое. Как волны, они неслись в стороны и таяли в холодном ночном воздухе. Я окликнул Дерсу. Он вышел и сказал мне, что в самой крайней юрте шаман лечит больного ребенка. Я отправился туда, но у самого входа в юрту натолкнулся на старуху; она загородила мне дорогу. Я понял, что присутствие мое при камлании нежелательно, и пошел назад по тропе.
В той стороне, где находились китайские фанзы, виднелись огоньки. Я почувствовал, что прозяб, вернулся в юрту и стал греться у костра.