Когда еще мнѣ было девять,
Какъ Кантэнакъ—стакана, строфъ
Искала крыльчатая лебедь—
Душа, вдыхая Петергофъ.
У насъ была большая дача,
Въ саду игрушечный котэджъ,
Гдѣ я, всѣхъ взрослыхъ озадача,
Отъ нѣги вешней могъ истечь.
Очаренъ Балтикою дѣвной,
Оласканъ шелестами дюнъ,
Уже я грезилъ королевной
И звономъ скандинавскихъ струнъ.
Я съ первыхъ весенъ былъ отрансенъ!
Я съ первыхъ весенъ былъ грезэръ!
И золотомъ тисненный Гранстрэмъ —
Мечты галантный кавалеръ.
По волнамъ шли сѣдые дѣды
Не паруса ли каравеллъ?—
И отчего-то изъ „Рогнѣды“
Мнѣ чей-то дѣвій голосъ пѣлъ…
А въ штормъ высокій теноръ скальда
Его глушилъ — возвѣстникъ славъ…
Шелъ на могильный холмъ Руальда
По брынскимъ дебрямъ Изяславъ.
Мечты о дѣтствѣ! вы счастливы!
Вы хаотичны, какъ восторгъ!
Вы упояете, какъ сливы,
Лисицы, зайчики безъ норкъ!
Но все-таки мнѣ девять было,
И былъ игрушечный котэджъ,
Въ которомъ — правда, это мило? —
Отъ грезъ ребенокъ могъ истечь…
Въ котэджѣ грезилъ я о Варѣ,
О смуглой сверстницѣ, о томъ,
Какъ, разъ, у мамы въ будуарѣ
Я повѣнчался съ ней тайкомъ.
Ну да, нашъ бракъ былъ озаконенъ,
Иначе въ девять лѣтъ нельзя:
Коробкой тортной окороненъ,
Поцѣловалъ невѣсту я.
Прошло. Прошло съ тѣхъ поръ лѣтъ двадцать,
И золотымъ осеннимъ днемъ
Случилось какъ-то мнѣ скитаться
По кладбищу. Цвѣло кругомъ,
Пестрѣло. У Коммиссаржевской
Благоухала тишина.
Вдругъ крестъ съ досчечкой, полной блеска
И еле слышимаго плеска:
Варюша С.—Моя жена!
Я улыбнулся. Что же болѣ
Я сдѣлать могъ? Ушла—и пусть.
Смѣшно бы говорить о боли,
А грусть… всегда со мною грусть!
И все еще мнѣ девять. Дача—
Въ столицѣ дачъ. Сырой покровъ
Туманъ, конечно. Это значитъ—
Опять все тотъ же Петергофъ.
Сижу въ котэджѣ. Рядъ плетеныхъ
Миньонныхъ стульевъ. Я—въ себѣ.
А предо мною два влюбленныхъ
Наивныхъ гла́за. То—Бэбэ.
Бэбэ! Но надо же представить:
Моя сосѣдка; молода,
Какъ я, но чуточку лукавитъ.
Однако, это не бѣда.
Мы съ ней вдвоемъ за файвъ-о-клöкомъ.
Она блондинка. Голосъ чистъ.
И на лицѣ лазурноокомъ—
Улыбка, точно аметистъ.
Бэбэ печальна, но улыбитъ
Свое лицо, а глазы внизъ.
Она молчитъ, и чай нашъ выпитъ.
И вскорѣ насъ принудитъ миссъ,
Подъѣхавъ въ англійской коляскѣ,
Съ собою ѣхать въ Монплезиръ,
Гдѣ франтамъ будетъ дѣлать глазки,
А дѣти въ неисходной ласкѣ
Шептать: „но это жъ… votre plaisire?“
Череповецъ! Пять лѣтъ я прожилъ
Въ твоемъ огрязненномъ снѣгу,
Гдѣ каждый реалистъ острожилъ,
Гдѣ было пьянство и разгулъ.
Что не учитель—Передоновъ,
Что не судеецъ—Хлестаковъ.
О, сколько муки, сколько стоновъ,
Наивно-жалобныхъ листковъ!
Давно изъ памяти ты вытекъ,
Ничтожный городъ на Шекснѣ,
И мой литературный выдвигъ
Замедленъ по твоей винѣ…
Тебя забвѣю. Вѣчно мокро
Въ твоихъ обѣльменныхъ глазахъ.
Пускай грядущій мой біографъ
Тебя разноситъ въ пухъ и прахъ!
О, Суда! голубая Суда!
Ты, внучка Волги! дочь Шексны!
Какъ я хочу къ тебѣ отсюда
Въ твои одебренные сны!
Осѣверивъ свои стремленья,
Тебя съ собой перекрыливъ,
Къ тебѣ, рѣка моя,—оленья
За твой стремительный извивъ.
Твой правый берегъ весь олѣсенъ,
На берегу лиловый домъ,
Гдѣ возжигала столько пѣсенъ
Пѣвунья въ тускло-золотомъ.
Я вновь желаю васъ оперлить,
Рѣка и дѣва, двѣ сестры:
Вѣдь каждая изъ васъ, какъ стерлядь:
Прозрачно-струйны и остры.
Теките въ свѣтъ, душой поэта,
Вы, русла моего пера,
Сестра-мечта Елисавета
И Суда, греза и сестра!
Петербургъ.
Декабрь. 1912.