Мальчики мчались къ поселку, онѣмѣвъ отъ ужаса. Они оглядывались только по временамъ опасливо назадъ, какъ бы боясь погони. Всякій пень на дорогѣ казался имъ человѣкомъ и врагомъ; дыханіе у нихъ такъ и спиралось; а когда они поровнялись съ коттэджами, лежавшими ближе къ селу, то лай проснувшихся сторожевыхъ собакъ заставилъ ихъ летѣть, какъ на крыльяхъ.
— Если бы намъ только добѣжать до стараго кожевеннаго завода, прежде чѣмъ я упаду! — шепталъ Томъ отрывисто, едва переводя духъ. — Я выбиваюсь изъ силъ.
Гекльберри только тяжело отдувался въ отвѣтъ, и оба они не сводили глазъ съ цѣли своихъ надеждъ, напрягая послѣднія силы для ея достиженія. Но вотъ она уже близко, и оба они разомъ, плечо съ плечомъ, ринулись въ открытую дверь и упали, признательные и изнеможенные, среди покровительствующей имъ тьмы. Мало по малу пульсъ ихъ сталъ биться спокойнѣе, и Томъ проговорилъ:
— Гекльберри, какъ ты думаешь, что выйдетъ изъ этого?
— Если докторъ Робинсонъ умретъ, то выйдетъ висѣлица, я думаю.
— Что ты, неужели?
— Я знаю, повѣрь.
Томъ поразсмыслилъ немного и спросилъ:
— А кто разскажетъ? Мы?
— Что ты бредишь? Представь себѣ, что если оно такъ повернется, что Инджэна Джо не повѣсятъ, ты думаешь, онъ не убьетъ насъ когда-нибудь? Это уже такъ же вѣрно, какъ то, что мы здѣсь лежимъ.
— Я именно это и думалъ, Гекъ.
— Если уже кому надо разсказывать, такъ пусть Меффъ Поттеръ это дѣлаетъ, коли онъ до такой степени глупъ. Это ему, вѣчно пьяному, впору.
Томъ помолчалъ, продолжая раздумывать, потомъ прошепталъ:
— Гекъ, Поттеръ не знаетъ. Какже онъ разскажетъ?
— По какой причинѣ не знаетъ?
— Потому, что его оглушило ударомъ въ ту минуту, какъ Инджэнъ Джо и убилъ. Подумай, какъ могъ онъ видѣть?.. Подумай, какъ ему знать?..
— Правда твоя, Томъ!
— И потомъ… этимъ ударомъ его, можетъ быть, и совсѣмъ покончило!
— Нѣтъ, Томъ, это невѣроятно. Онъ былъ наспиртовавшись, я это хорошо видѣлъ; да притомъ, когда же онъ безъ этого и бываетъ? А я знаю, что когда мой отецъ налижется, то его хоть церковью по головѣ дуй, его не пройметъ. Онъ самъ это говоритъ. Такъ должно быть и съ Меффъ Поттеромъ, разумѣется. Но если человѣкъ совершенно трезвъ, то отправится на тотъ свѣтъ отъ такой колотушки, не спорю.
Послѣ новаго молчаливаго раздумья Томъ спросилъ:
— Гекки, ты готовъ держать языкъ за зубами?
— Томъ, намъ слѣдуетъ держать языкъ за зубами. Этотъ индѣйскій дьяволъ не задумается утопить насъ, какъ пару котятъ, если мы выболтаемъ все, а его не повѣсятъ. Слушай, Томъ, намъ надо поклясться другъ другу… это мы должны сдѣлать… поклясться, что будемъ молчать.
— Я согласенъ, Гекъ. Это самое лучшее. Возьмемся за руки и произнесемъ клятву въ томъ, что…
— О, нѣтъ, этого мало для такого случая. Это годится въ пустыхъ, обыденныхъ вещахъ… особенно съ дѣвочками, потому что онѣ все равно какъ-нибудь да выдадутъ васъ и выболтаютъ все, если расхорохорятся… Но въ такомъ важномъ дѣлѣ, какъ это, надо, чтобы было написано, и кровью.
Томъ одобрилъ такую мысль всей душою. Кругомъ было глухо, темно, страшно; время, обстоятельства, все окружающее соотвѣтствовало дѣлу. Онъ нашелъ чистую щепочку, лежавшую въ полосѣ луннаго свѣта, досталъ кусочекъ сурика изъ кармана, подсѣлъ такъ, чтобы свѣтъ падалъ на его работу, и съ усиліемъ вывелъ слѣдующія строки, прикусывая себѣ языкъ при каждой чертѣ внизъ и разжимая зубы, когда велъ черту кверху:
Гекъ Финнъ и |
Гекльберри пришелъ въ восхищеніе отъ графическаго искусства Тома и возвышенности его слога. Онъ вытащилъ булавку у себя изъ полы и хотѣлъ уколоть себѣ палецъ, но Томъ воскликнулъ:
— Стой! Не дѣлай этого. Тутъ можетъ быть зелень.
— Какая такая зелень?
— Ядовитая. Вотъ какая. Попробуй-ка проглотить ее, и тогда увидишь.
Онъ развернулъ послѣ этого нитку съ одной изъ своихъ иголокъ, и оба мальчика надкололи себѣ ею большой палецъ и выдавили изъ него по капелькѣ крови. Потомъ, долго налаживаясь, Томъ успѣлъ начертить начальныя буквы своего имени, употребляя мизинецъ вмѣсто пера, научилъ Гекльберри какъ вывести «Г» и «Ф», и дѣло съ клятвой было покончено. Они зарыли щепку у самой стѣны, съ какими-то очень страшными обрядами и заговорами, и стали увѣрены, что уста ихъ отнынѣ скованы и ключъ отъ этихъ оковъ заброшенъ.
Какая-то тѣнь проскользнула черезъ проломъ на другомъ концѣ полуразрушеннаго зданія, но мальчики не замѣтили ея.
— Томъ, — спросилъ шепотомъ Гекльберри, — что же, благодаря этому, мы уже должны никогда не проговориться?
— Разумѣется, что бы тамъ ни случилось, мы должны держать языкъ за зубами; иначе погибнемъ, развѣ не знаешь?
— Да… понимаю, что такъ.
Они перешептывались еще нѣсколько времени. Вдругъ какая-то собака завыла протяжно и страшно, близехонько, шагахъ въ десяти отъ нихъ. Мальчики прижались другъ къ другу, цѣпенѣя отъ ужаса.
— На котораго это изъ насъ она? — едва могъ выговорить Гекльберри.
— Не знаю… Выгляни въ щель… Поскорѣе!
— Нѣтъ, Томъ, ты самъ!
— Не могу… не могу я, Гекъ!
— Пожалуйста… Вотъ она опять!
— О, слава Богу, я радъ! — прошепталъ Томъ. — Это Буль Гарбизонъ[1].
— Ну, это хорошо… А то я уже перепугался до смерти, Томъ. Я думалъ, что это бродячій песъ.
Собака завыла опять. Сердце у мальчиковъ снова упало.
— Слушай, это не Буль Гарбизонъ! — шепнулъ Гекльберри. — Взгляни, Томъ!
Томъ, дрожа отъ страха, согласился и приложилъ глазъ къ щели. Онъ проговорилъ едва слышнымъ шепотомъ:
— О, Гекъ! Это бродячая собака!
— Скорѣе, скорѣе, Томъ! На кого она?
— Гекъ, на обоихъ насъ! Вѣдь мы совсѣмъ рядомъ.
— О, Томъ, не сдобровать намъ, значитъ! И я знаю, про себя-то, куда попаду. Я такой дурной.
— Ахъ, что дѣлать! Все это отъ игры въ карты, да оттого, что дѣлаешь то, что запрещаютъ именно дѣлать. Я могъ бы быть такимъ хорошимъ, какъ Сидъ, если бы только захотѣлъ… Да нѣтъ, не могло мнѣ захотѣться, разумѣется. Но если это только пронесетъ теперь мимо меня, обѣщаюсь начать такъ долбить въ воскресной школѣ…
Н Томъ принялся слегка всхлипывать.
— Ты себя считаешь дурнымъ! — сказалъ Гекльберри, тоже начиная всхлипывать. — Да ты, Томъ Соуеръ, передо мной одна сласть! О, Боже мой, Боже, хотѣлъ бы я хотя на половину имѣть, столько хорошаго за свой счетъ…
Томъ отступилъ назадъ и прошепталъ:
— Смотри, смотри, Гекъ! Она стоитъ къ намъ задомъ!
Гекъ взглянулъ съ радостью на душѣ.
— И вправду! Ахъ, дьявольщина! А прежде какъ?
— Дай прежде. Только я, дуракъ, не подумалъ объ этомъ. Ну, это отлично, ты знаешь. Но на кого же она?
Вой прекратился, но Томъ навострилъ уши.
— Шшъ!.. — прошепталъ онъ. — Что такое?
— Какъ будто… свинья хрюкаетъ… Нѣтъ, это кто-то храпитъ, Томъ.
— Да?.. Но откуда это слышится, Гекъ?
— А съ того конца, кажется. Оттуда доносится, будто… Отецъ захаживалъ, бывало, сюда ночевать съ свиньями, но только, прахъ побери, если уже онъ храпитъ, то вещи съ мѣста сдвигаетъ. Къ тому же, я знаю, онъ не воротится въ нашъ городокъ никогда.
Духъ предпріятій снова воскресъ въ душѣ мальчиковъ.
— Гекъ, ты рѣшишься пойти, если я тебя поведу?
— Не очень-то хочется, Томъ. Что если это Инджэнъ Джо?
Томъ поколебался. Но искушеніе усиливалось и мальчики рѣшились пойти съ условіемъ, что пустятся бѣжать, если храпъ замолкнетъ. Они стали красться на ципочкахъ, слѣдуя одинъ за другимъ. Въ пяти шагахъ отъ храпѣвшаго, Томъ наступилъ на дощечку и она переломилась съ трескомъ. Спавшій простоналъ, поежился и повернулъ лицо такъ, что луна его освѣтила. Это былъ Меффъ Поттеръ. Когда онъ зашевелился, у мальчиковъ замерло сердце, ноги приросли къ полу, но теперь они успокоились, выбрались на ципочкахъ вонъ, черезъ проломъ въ досчатой стѣнѣ и остановились, немного отойдя, чтобы распроститься. Въ ночномъ воздухѣ пронесся снова протяжный, жалобный вой. Они оборотились и увидали, что бродячая собака стоитъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Поттера, прямо къ нему своей мордой, вздернутой кверху.
— О, Господи, это она ему предвѣщаетъ! — воскликнули разомъ оба мальчика.
— Однако, Томъ, — сказалъ Гекъ, — бродячая собака выла въ полночь у дома Джонни Миллера, недѣли двѣ тому назадъ уже будетъ, и въ тотъ же самый вечеръ на перила къ нему сѣлъ блудящій огонекъ и жужжалъ, а до сихъ поръ никто у нихъ не умеръ!
— Знаю это. А что еще будетъ? Притомъ развѣ Грэси Миллеръ не споткнулась объ очагъ и не обгорѣла страшно въ слѣдующую же субботу?
— Да, а все же не умерла. Теперь она выздоравливаетъ.
— Такъ-то оно такъ, но подожди еще, посмотри, что будетъ. Повѣрь, это уже покойница, какъ и Меффъ Поттеръ покойникъ. Такъ говорятъ негры, а они все знаютъ на счетъ этихъ вещей, Гекъ!
Они разстались въ раздумьи.
Когда Томъ взобрался снова въ свою спальню, ночь была уже почти на исходѣ. Онъ раздѣлся очень осторожно и заснулъ, радуясь тому, что никто не замѣтилъ его отсутствія. Онъ не зналъ, что слегка похрапывавшій Сидъ не спалъ и лежалъ такъ, проснувшись, уже около часа.
Когда Томъ проснулся, то Сидъ успѣлъ уже одѣться и уйти. Судя по свѣту, по всей атмосферѣ, было уже поздненько. Томъ изумился. Почему его не разбудили, не тормошили, по обыкновенію, чтобы онъ всталъ? Это не предвѣщало хорошаго. Онъ одѣлся въ какія-нибудь пять минутъ и сошелъ внизъ, чувствуя себя изломаннымъ, соннымъ. Вся семья сидѣла еще за столомъ, но уже отзавтракавъ. Никто не возвысилъ голоса для упрека, но всѣ глаза отворачивались отъ Тома, господствовало молчаніе и на всемъ лежала печать торжественности, наполнявшая страхомъ душу виновнаго. Онъ сѣлъ и старался весело болтать. Но это былъ тщетный трудъ; никто не промолвилъ ничего, не улыбнулся ему въ отвѣтъ, такъ что онъ самъ умолкъ, и сердце у него совсѣмъ замерло.
Послѣ завтрака тетка увела его къ себѣ, и онъ почти обрадовался при мысли, что его высѣкутъ. Но вышло иное. Тетка стала плакать надъ нимъ и спрашивать, какъ могъ онъ поступать такъ и не щадить ея бѣднаго стараго сердца; она сказала въ заключеніе, что пусть же онъ такъ и продолжаетъ, губитъ себя и ея сѣдую голову вгоняетъ въ могилу; уговаривать его болѣе не стоитъ. Это было хуже тысячи розогъ, и душа у Тома заныла сильнѣе его тѣла. Онъ плакалъ, просилъ прощенія, обѣщалъ исправиться, повторялъ эту клятву, и былъ, наконецъ, отпущенъ, чувствуя, что простили его лишь на половину и что ему удалось внушить лишь небольшое довѣріе.
Онъ вышелъ въ такомъ угнетенномъ состояніи духа, что не думалъ даже объ отмщеніи Сиду, поэтому тотъ совершенно напрасно поспѣшилъ улизнутъ черезъ заднюю калитку. Грустно и угрюмо побрелъ онъ въ школу и позволилъ высѣчь себя, совмѣстно съ Джо Гарперомъ (за то, что играли въ карты еще наканунѣ), съ равнодушіемъ человѣка, душа котораго обременена слишкомъ большими горестями для того, чтобы обращать вниманіе на бездѣлицы. Потомъ онъ сѣлъ на свое мѣсто, поставилъ локти на столъ и уперся подбородкомъ въ ладони, устремивъ на стѣну неподвижный взглядъ мученика, страданія котораго достигли предѣла и стали невыносимыми. Локоть его упирался во что-то твердое. Просидѣвъ долго въ томъ же положеніи, онъ сдвинулся, наконецъ, медленно, неохотно, и взялъ, вздыхая, этотъ предметъ. Это было что-то, завернутое въ бумажку. Онъ развернулъ, и у него вырвался протяжный, исполинскій вздохъ. Сердце его надорвалось: въ бумажкѣ была мѣдная кнопка отъ каминной рѣшетки!.. Это было тѣмъ послѣднимъ перышкомъ, которое надломило спину верблюда.
- ↑ Еслибы у м-ра Гарбизона былъ невольникъ, по имени „Буль“, то Томъ назвалъ бы его „Гарбизоновъ Буль“. Но, говоря о сынѣ или собакѣ какого-нибудь лица, можно было сказать „Буль Гарбизонъ“ или т. п.