Сокрушительница врага в собственных пределах, Россия, почти без отдохновения, после кровопролитных битв, идет освобождать Германию от ига завоевателя: она простирает дружественные длани к угнетенной узнице, предлагает ей свою бескорыстную помощь для сокрушения тяжких оков неволи, свой верный союз и, вызывая упадший дух потомков древних норманнов и тевтонов, оживляет в них надежду на приобретение потерянной свободы. Германия, удивленная событием настоящего, и призываемая Россией, которую чаяла видеть, подобно себе, порабощенной от неравной борьбы с сильнейшим врагом, Германия смотрит на ее страшное к себе приближение: видит язвы глубокие близ сердца ее, власы, омоченные кровью, но чело грозное, в руках оружие мстительное, с которым идет разрушать она завоевания врага своего; видит пример ее патриотической жертвы в сожжении древней столицы, усилие царя, рвение народа, и — стыдится своего усыпления. Но враг для России еще существует: силы его едва ли вполовину сокрушены, еще он ужасен для побежденной Германии. Усилия одной России едва ли достаточны оказать существенную помощь узнице. Дух национальной свободы медленно пробуждается от закоснелого рабства. Начало сделано: Пруссия первая заключила пламенный союз дружбы с Россией — честь прусскому монарху и его народу. Этот пример возбудил соревнование в прочих племенах германских. Только Австрия оставалась долго в нерешимости. Она колебалась в своих политических видах: с одной стороны связи родства с завоевателем и недоверчивость к искренности России, с другой стороны униженная гордость быть в зависимости от того, кто уже потерпел сильное поражение и приближается к своему падению, но еще велик в средствах, затрудняли ее выбор. До́лжно было не дать прийти в зрелость новым усилиям Наполеона, не дать ему времени утвердиться на раменах покоренных союзников, и потому Россия поспешила вступить в Германию. Одно мужественное ее присутствие там, где могущество врага ничтожно перед ней, могло оживить дух возрождающейся независимости в народах: красноречие дипломатов без силы оружия не бывает действительно. Германия, жаждущая свободы, но еще стенающая под влиянием власти Наполеоновой, могла бы еще с новым смирением пожертвовать для него собой, но Русские войска двинулись, и все замыслы врага остались ничтожными: он ускорял только средства для собственной гибели.
С новым 1813 годом главная российская армия, под предводительством фельдмаршала князя Кутузова-Смоленского, перешла свои границы в разных местах. Государь император с фельдмаршалом и войсками, стоявшими около Вильны, перешли р. Неман при м. Мериче в первый день нового года и дали направление главным силам в Западную Пруссию; с ними считалось около 46 000 войска. В Западной армии генерала Чичагова, стоявшей в Мариенбурге, находилось 16 000; она присоединилась к правому флангу главной армии, имевшей свою квартиру в Иоганнисбурге. Правее Чичагова, до устья Вислы, простирался 40 000-й корпус Витгенштейна, которого главная квартира была в Эльбинге.
До выступления за границу, корпус генерала Милорадовича состоял из полков 8-й и 11-й дивизий, с принадлежащей к ним артиллерией, и сводных батальонов. В авангарде его было 6 полков казачьих с башкирцами, 1 полк уланский, 2 гусарских и 6 драгунских, под начальством генерала Корфа. Всего в этом корпусе считалось около 11 600; корпусная квартира находилась в Гродно.
С квартир мы выступили в первый день нового года и следовали по Белостокской области в Ганёнзы.
В этой области жители были столько же бедны, как и в Литве, хотя избы у них с трубными печами и с каминами.
В Ганёнзах мы стояли три дня. Здесь получили укомплектование людьми и лошадьми.
За нами следовал корпус генерала Дохтурова, имевший около 8 000. Левее нас находился корпус барона Остен-Сакена, с 6 000 человек.
7 января вышли мы из Ганёнзы и, перейдя р. Бобр, вступили в герцогство Варшавское. Офицеру быть в первый раз за границами своего отечества, столько же лестно, как кадету получить прапорщичий чин. Всё заграничное обращало на себя мое внимание; какое-то приятное чувство льстило самолюбию. Вот и мы за границей, думал я; теперь старые товарищи не будут хвастать, что только они одни и видели свет, иную землю, иных людей. Каждый ничтожный предмет занимал меня. Уже я стал усматривать различие в настоящем от прошедшего; всё мне представлялось лучшим. Несмотря на то, что жители герцогства Варшавского были разорены непомерными требованиями французов, они казались в лучшем состоянии против литовцев: избы их чище и по хозяйству они зажиточнее. В селениях, около каменных костелов, полубритые, подобно малороссиянам, польские мужики являлись в синих кафтанах: народ крупный и здоровый. На квартирах они принимали нас с глупой боязнью, но, видя кротость мнимых неприятелей своих, услуживали нам охотно из последнего, что имели. Везде находили мы достаточное продовольствие, за которое с нас не требовали никакой платы.
Таким образом, при благоприятной погоде, подошли мы к р. Висле, оставив от себя большую дорогу из Белостока в Варшаву.
15 января вступили мы в Праашницы. Войска прошли чрез местечко церемониальным маршем мимо корпусного командира генерала Милорадовича.
Целью нашего движения было занятие Варшавы, защищаемой 35 000-м корпусом австрийцев, под командой князя Шварценберга, и 8 000-м корпусом поляков. Австрийцы занимали еще правую сторону Вислы, но с приближением русских уступали им, со всей вежливостью врагов, готовых помириться; в авангарде австрийские офицеры встречались с нашими дружелюбно и оставляли нам свои магазины в целости.
19 января вступили мы в город Сухоцин. Мне с товарищами показали квартиру у ксёнза, который, волей или неволей, угощал нас, чем мог, и весьма негодовал на Наполеона, причинившего ему такое беспокойство. Здесь на несколько дней нас остановили. По вечерам, у бригадного командира нашего полковника Малеева собирались музыканты, причем имел удовольствие слышать одного польского виртуоза на виолончели. Будучи всем довольны в продолжение похода и не встречая нигде неприятелей, мы проводили время в своем обществе весело.
В городе Плонске находилась корпусная квартира генерала Милорадовича. К нему приезжали варшавские депутаты, в присутствии которых наши войска парадировали. Князь Шварценберг, имея 45 000, мог бы защищать Варшаву и всю линию крепостей по Висле до некоторого времени, но он, как видно, не намерен был жертвовать силами австрийцев для поддержания упадающего величия Наполеонова, ненавистного для его нации. Шварценберг вступил в переговоры с генералом Милорадовичем об отступлении своем из древней столицы Польши — для этого было заключено перемирие между русскими и австрийцами. В продолжение переговоров, французские чиновники, члены конфедерации, министры и все патриоты, правители герцогства, удалились в м. Ченстохово, на границу Силезии, предавши участь своего отечества действию обстоятельств. По силе договора, князь Шварценберг с австрийцами отошел в Галицию, поляки с князем Понятовским отдалились в Петрикау, а генерал Ренье с саксонцами пошел к Калишу. После этого, 16 января авангард наш вступил в опустевшую столицу герцогства Варшавского.
В крепости Модлине оставался еще упрямый гарнизон. Генерал-лейтенанту Маркову поручено было обложить крепость. 24 января мы переправились через Вислу, при д. Смошеве. За Вислой представлялось более отличия близ окрестностей столицы, некогда процветавшего королевства: селения были чаще и благовиднее, жители состоятельнее, и наречие языка правильнее. Берега Вислы покрыты были хорошим дубовым лесом; еще не было весны, но местоположение являло прелестные виды.
Мы подходили к предместью города, Воля называемому, где некогда бывали шумные сеймы для избрания королей польских, потом направили путь к Модлину и, сделавши переход более 40 верст, в полночь стали перед крепостью на левом берегу Вислы, где в первый раз от своих границ вступили опять на сырые биваки.
Кр. Модлин построена в 1811 году, на правом берегу Вислы, при устье р. Бобра, в ней оставалось гарнизона около 5 000 поляков, саксонцев и французов, под командой калеки-коменданта, генерала Денделя. Крепость была снабжена достаточно съестными и военными припасами; земляной вал, хотя не мог бы выдержать правильной осады, однако упорное сопротивление осажденных могло быть продолжительно. Несмотря на то, что мы крепость обложили со всех сторон и пресекли ее внешнее сообщение, отчаянный комендант всякое приближение наших войск встречал ядрами.
За ночь на 26 января выпал большой снег: так, с начатием военных действий, польская зима мстила нам за жестокость русской. Висла еще оставалась под ледяной корой.
Пользуясь дневкой, я вздумал прогуляться, поездить верхом по берегу и осмотреть крепость, лежащую по ту сторону реки. Биваки наши были скрыты за леском, и в ожидании формальной осады войска отдыхали. В товарищи для рекогносцировки пригласил я поручика Бодиско. Накинув на себя шинели, мы без всякого вооружения поехали по берегу к крепости через лесок, вовсе не ожидая встретиться с неприятелями. Каково ж было наше изумление, когда, выехав из леса, вдруг очутились мы на ружейный выстрел от укрепления или тет-де-пона, по сю сторону реки! Перед воротами укрепления стояли две большие фуры с сеном и при них неприятельские фуражиры; на валу ходили часовые. Увидевши нас, они остановились и рассматривали. Но как мы были без оружия и ехали шагом, то могли привести их в сомнение, так что они не знали, принять ли нас за своих или за неприятелей. Товарищ мой хотел повернуть лошадь назад, чтоб ускакать, но я остановил его и советовал лучше продолжать путь ближе к укреплению, чтобы оставить неприятелей в сомнении, иначе приударят в нас из ружей, и мы, встревожив своих, будем виноваты. Таким образом, не переменяя вида, мы продолжали ехать к укреплению мимо фуражиров, которые, не почитая нас для себя опасными, пошли своим путем перевозить фураж по льду в крепость; часовые всё на нас смотрели, однако оставались в нерешимости. Нам надобно было только проехать мимо куртины и фаса бастионного, на котором стояли пушки; будучи на полуружейный выстрел от вала, мы не без причины опасались, чтобы какой-либо из стрелков не вздумал в нас прицелиться и испытать свою меткость. Но только мы выехали за угол бастиона, как вдруг ударили по лошадям, пустились во всю прыть и тогда только себя обнаружили. Проскакавши сажень сто, мы опять попались было на беду к своим казакам. Они, видя нас скачущих от крепости, приняли было за неприятелей и, опустив пики, стали лавировать для встречи, но мы, махая шапками, давали им разуметь, что для них нимало не опасны, когда же подъехали, то один бородач сказал: «Какая нелегкая сила занесла вас туда! ведь вы бы могли пропасть ни за денежку. То-то молодость!» — «Своя охота, дядюшка, пуще неволи», — отвечал я, и мы возвратились в биваки, как ни в чем не бывалые.
В полдень войскам приказано сняться с лагеря и идти к Варшаве. Это много нас обрадовало, потому что мы опасались засидеться под Модлином в блокаде. Вся пехота, построившись в дивизионные колонны, с барабанным боем и музыкой пошла по льду, мимо крепости; артиллерию пустили по берегу. Храбрый колченогий комендант не позволил мимо себя парадировать русским столь отважно: он из крепости пустил в наших музыкантов несколько ядер, которые однако силой гармонии были отведены в сторону, не сделав никакого диссонанса. Перебежавшие из крепости говорили, что комендант очень сердит на русских и, прыгая на одной ноге (другая была отстрелена), упивается отважностью до изнеможения. Блокировать эту крепость осталось несколько полков 2-го корпуса.
27 января ночевали мы в 15 верстах от Варшавы, в небольшом селении. Генерал Милорадович уже занял город, и генерал Дохтуров с корпусом оставлен был в нем военным губернатором. Городские старшины встретили победителей с хлебом и солью и представили ключи на бархатной подушке. Войска наши входили парадно, при великом стечении народа. На квартирах приготовлены были для них лакомые обеды, однако на этот раз гостеприимству доброхотов не доверяли: приказано было солдатам кушать свою спартанскую кашицу с дебелыми сухарями, а польские потравы оставить неприкосновенными. Одна знатная варшавская Армида, говорили, приготовила в очаровательном саду своем, в загородном доме, великолепный стол, разукрашенный цветными гирляндами, где прелестные нимфы ее были прислужницами — для угощения генералов и штаб-офицеров, победителей Наполеона, однако эта приветливость казалась также подозрительной, и русские не вверялись сладкой отраве лукавых патриоток польских.
На другой день перешли мы в Градиск, по направлению к Калишу, за генералом Ренье, который с войсками там расположился. Чем далее отходили от Варшавы, тем явственнее обнаруживалось благосостояние жителей, несмотря на то, что они много пожертвовали французам.
За м. Стрембово сошлись мы с австрийцами. Нам надобно было проходить чрез одну деревню, которой они еще не занимали. Разохотившись идти вперед, мы поднялись с ночлега слишком рано, а потому принуждены были дожидаться, покуда дружественные неприятели наши кончили свой завтрак и уступили нам место. Небольшой ручей перед деревней разделял враждующие силы. На крутой берег нашей стороны столпились чугуевские уланы, егери и артиллерия, составлявшие авангард, под начальством генерала Мелиссино. На противоположном берегу, за мостиком, стояла корчма и при ней пикет австрийских кирасиров, в шишаках без плюмажа. Мы бы могли начать военные действия, если бы не сделано было перемирия, но чтобы поторопить немецкую медлительность, с нашей стороны послали парламентера — навстречу ему выехал австрийский офицер. Они вступили в приятельский разговор, после которого поехали в деревню к начальнику войск, чрез полчаса австрийцы уступили нам свои квартиры.
Таким образом проходили мы герцогство Варшавское без боя и не встречая неприятеля. Прошли чрез местечки Скерневицы и Парженчово, из которых первое довольно значительно: оно принадлежало одному французскому маршалу и приносило ему, с окрестными дачами, около 50 000 франков годового дохода. Наполеон награждал своих генералов щедро арендами из завоеванных земель — оттого-то, будучи обязаны ему своим достоянием, они столь ревностно служили для его пользы.
За Варшавой часто встречались нам местечки и города с хорошими строениями. Для ночлегов мы останавливались на мызах, где нас принимали с боязнью и невольным доброхотством, но мы везде обходились дружелюбно. После больших трудов прошедшей кампании в России и скудного продовольствия в разоренной Польше по ту сторону Вислы, мы входили в благословенные страны трудолюбия и образованности, гостили в покойных квартирах и начали отвыкать от своей походной кашицы с сухарями. Впрочем, на мызах редко где оставались хозяева: нас встречали большей частью управители, которых благоразумию вверено было от господ охранение оставшегося. Начальство наше строго предписывало, чтобы войска обходились с жителями миролюбиво и ничего не требовали излишнего; за прихоти же всякому предоставлялось платить наличными, у кого были. К чести русских солдат, они не прихотливы: теплая квартира и сытный обед для них были некоторой наградой за труды и нужды, перенесенные в своем отечестве. Кто более разумел и чувствовал, тот вместо мщения оказывал более снисхождения к покоряющимся. Поляки были с своей стороны признательны за наше снисхождение и прославляли подвиг истребления Наполеоновой армии, уверяя притом, что мы отныне беспрепятственно дойдем до Парижа, ибо французы боятся духа русских.
3 февраля при м. Униево перешли мы р. Варту: берега ее низки и покрыты лесом. Зима уже начинала распускаться и мы, подходя к мосту, были по пояс в воде. На берегу, среди леса, встретились нам развалины древнего замка, где некогда скрывалась прекрасная Лодоиска.
На другой день остановились близ м. Домбра, в деревне одного помещика, называвшегося Смоленским. Сам хозяин был вдов и страдал подагрой, единственное утешение его составляли две миленькие дочери, от осьми до девяти лет. Они были не застенчивы и с первого свидания познакомились с нами, забавляя нас своей детской откровенностью. Старшая особенно была остра и любезна, она, как искусный хиромантик, смотрела нам в ладони и по чертам их предсказывала, кому долго жить и кому скоро умереть. Ладонь моей руки она долго рассматривала и наконец сказала: «О! Пан бендзешь длуго жиць! Слова малютки-пророчицы врезались в мою память и если я подлинно буду долго жить, то ее невинное изречение останется для меня священным пророчеством. Самого хозяина мы редко видали — он едва мог выходить за стол. Между разными известиями об остатках разбитой Наполеоновой армии рассказывал он нам, в каком жалостном и бедственном состоянии спешили удалиться в свое отечество полумерзлые, обгорелые, оборванные, проголодавшиеся воины Наполеона! С каким смирением входили они в дома и, притаившись около теплой печи, умаливали хозяина дать им кусок хлеба! Опасно было оставлять их в доме — они несли с собой заразу смертоносных болезней. Некоторые, менее претерпевшие бедствий, и сохранившие воинственный вид, не щадили оставляемого ими края, забирали последнее, что им попадалось, даже не уважая гостеприимства, уносили со стола серебряные ложки и другие вещи, если хозяин имел неосторожность выставлять их. Так одни и те же люди изменяются по обстоятельствам: жестокие бедствия физически и нравственно обезображивают существо человека.
Погостив два дня у доброго подагрика и простившись с его любезными дочками, 6 февраля пришли мы в одно селение, не доходя десяти верст до Калиша. Здесь услышали о славной победе, одержанной генералом Винценгероде, разбившем 10 000-й корпус французов под начальством генерала Ренье. В начале февраля правый берег Одера был уже очищен от неприятелей, и Старая Пруссия освобождена от ига французов.
На другой день пришли в гор. Плещев, где и пробыли три дня. Городок небольшой, в нем довольно каменных строений и он чище прочих, пройденных нами, потому что между жителями находилось более пруссаков, нежели поляков и жидов; последних в прусских владениях мы редко встречали: они наиболее гнездятся в Литве, Белоруссии и Польше.
В Плещеве мне с товарищем досталась квартира у немца табачника и фабриканта выбоек. Он отвел нам свою мастерскую залу, наполненную по всем стенам и углам разной утварью. Немец старался сколько можно лучше приспособить помещение для наших кроватей и в суетах ворчал про себя: Verdammter Napoleon! was hat er gemacht! (Проклятый Наполеон! что он наделал!). Вскоре потом аккуратный немец представил нам свою дородную супругу и двух малюток, рекомендуя их весьма чинно; толстая немка, в ушастом чепце, в белом фартуке, сделала перед нами книксен и, повернувшись кругом, стала приготовлять стол для обеда. Фабрикант выбоек не мог быть зажиточным, однако на столе у него явились чистая скатерть и салфетки, фаянсовая посуда и блестящие жестяные ложки. Дети носили кушанье. Первый явился нам немецкий вассер-суп или водяная похлебка, заправленная маслом, в которую пущено было несколько кусочков белого хлеба, потом жареная баранина с картофелем и вареный чернослив. Это было обыкновенное кушанье, которым нас кормили во всей Пруссии, с той только отменой, что у иных хозяев вместо чернослива подавали иногда яичницу или блины. Но как для нас, русских, привыкших к фундаментальной пище, немецкие супы и госпитальные порции баранины и чернослива были не ощутительными в желудке, то мы нередко в дополнение таких обедов, требовали от удивленных хозяев молока, масла, сыру и своим аппетитом расстраивали их чуланную экономию. Вместо музыки за обедом хозяин, переменяя тарелки, рассказывал нам анекдоты о французах, бежавших из России: иной, по его словам, был без носа, другой без ушей, третий без пальцев — все они походили более на нищих, а не на тех гордых завоевателей света, какими казались, идучи в Россию. Немец удивлялся, как мы, русские, можем жить среди столь жестокой зимы своего отечества, а еще более удивлялся, как могли мы сберечь от мороза свои носы и уши! Чтобы совершенно угостить нас, доброхотный немец сбегал в лавочку и принес старого, кислого, как уксус, рейнвейна. Мы прихлебнули за его здоровье и, долив рюмку, потчевали его самого. Экономный немец отговаривался, но, видя нашу настойчивость, взял рюмку и позвал жену, потом за здоровье наше отхлебнул половину, а другую дал жене, она, обтерши руки фартуком и сделав книксен, выпила размерно еще половинку, а остальное разделила детям. Таким образом они четверо выпили одну рюмку вина.
Это немецкое оригинальное угощение нас немало забавляло. Впрочем мы довольны были и тем: заграничное содержание нам почти ничего не стоило. Правительства между собой рассчитывались, а мы гостили у немцев на квартирах по билетам из ратгаузов.
По утрам хозяйка приносила нам ячменный кофе со сливками и сахару кусочков шесть, величиной с горошину, но у нас был свой запас сахару, а чай мы брали иногда из аптеки. Во всей Германии редко где потчевали нас чаем: везде его почитают там за лекарственную траву и держат в аптеках, откуда отпускают желающим лотами и золотниками.
Водка здесь большей частью картофельная и так слаба, что русскому, привыкшему пить перед обедом по рюмке, надобно выпивать по стакану. Немцы ужасались, когда видели, что наши солдаты могли без вреда выпивать их водки сразу по кварте и более.
По высочайшей милости государя императора все офицеры получили здесь не в зачет полугодовое жалованье. Ассигнации мы тотчас разменяли на прусские талеры. Деньги тут нам весьма кстати пригодились: вступая в пределы Германии, страны́, преисполненной предметами вовсе для нас новыми, страны, населенной людьми более нас образованными, мы хотели всё видеть, всем насладиться; кажется, многие из наших мелкопоместных дворян не живут так изобильно, опрятно, экономно и с такой доброй нравственностью, как большая часть немецких поселян.
11 февраля пришли мы в с. Вискитки и остановились для ночлега в бедной мызе помещицы, шестидесятилетней паненки, которая была весьма не рада гостям своим.
Теперь вступили мы в Познанский округ, населенный пруссаками; деревни их выстроены правильно, с прямыми улицами и жилища красивы, как карточные домики.
На другой день ввечеру пришли в с. Мхи, принадлежащее пану подстольному Беньковскому. Звание подстольного принадлежало к придворному штату королей, где находились также паны подчашие, виночерпии, сокольничьи, паны конюшные, подстременные и проч. В России, при царях до Петра I-го, придворный штат состоял из подобных же званий.
После большого перехода в дождливую погоду, по грязной дороге, нам приятно было вступить для отдыха в великолепную мызу пана подстольного. Я[1], командующий ротой, два моих товарища барона и третий офицер из фельдфебелей, обмокшие от дождя и закиданные грязью, совестились входить в богато убранные комнаты и остались в нижнем этаже, в простых покоях.
Тут в первый раз стали мы квартировать истинно по-барски. В первый вечер, покуда переодевались, ливрейный слуга принес нам чай в саксонском фарфоре, с густыми сливками и с бисквитами: после утомительного, дождливого перехода мы приняли этот дар слаще небесной манны. Вскоре доложили нам, что наверху хозяин с хозяйкой ожидают нас к столу. Мы вошли в залу, освещенную блеском аргантских ламп и свечей в канделябрах, нас встретил весьма почтенный, пожилой, одетый в кунтуше хозяин и принял дружески, с пожатием руки, потом рекомендовал свое семейство. Мы, как умели, отвечали на приветствия, извиняясь, что против воли своей причинили им беспокойство. Хозяйка, весьма любезная дама, хотя, к сожалению, слабая здоровьем, просила нас распоряжаться в ее доме, как в собственном своем, требовать всё, что нам угодно будет, и ежели кому-либо из нас понадобится куда ехать, то предлагала даже свой экипаж и лошадей. Все наши благодарения были слабы за такое приветствие. Кроме хозяйки мы поклонились еще двум миленьким паннам, из которых одна была очень хороша. Здесь подлинно нашли мы походный рай, когда узнали, что в этой мызе назначены нам кантонир-квартиры на неопределенное время. Российские войска, очистив правый берег Одера, остановились в ожидании дальнейших событий, по соображениям политиков и дипломатов. Мы не могли надивиться своему переходу из одной крайности в другую: после трудов походной и скудной жизни, вдруг теперь очутились среди всякого довольства для вкуса и сердца. Последствия прошедшей кампании в России стали для нас ощутительны. Нельзя было не прославлять до небес решимости государя императора нашего, двинувшего свои войска для освобождения Германии. Он доставил нам славу и удовольствие прогуляться за границей, увидеть то, чего мы не видали, и погостить вволю у приятелей и неприятелей — gratis[2].
Первый ужин и все последующие обеды у пана подстольного были для нас очень лакомы: после грубой военной пищи мы нескоро привыкли к французским супам и соусам. Одному из наших офицеров они вовсе не нравились. Поручик К***, в начале российской кампании, служил в нашей роте фельдфебелем. Фигнер взял его к себе в партизаны и за усердие к службе он был произведен в поручики, после чего из рядовых стал нашим товарищем. Родившись солдатом, поручик К*** не был деликатен, а потому за границей в обхождении с иностранцами весьма забавлял нас своей неловкостью. Теперь первый раз в жизни привелось ему гостить в великолепных палатах, сидеть за большим столом, где болтают вовсе непонятным для него языком, кушать на фарфоре серебром, знакомить желудок вместо добрых пахучих щей с разноцветными супами и соусами, наконец отвечать пантомимой и пальцами на затейливые вопросы прекрасных дам. Такое положение было ему в тягость, и он сам чувствовал, что попал не в свою тарелку.
Как начался первый день, так продолжались и все прочие в продолжение целых двух недель. Каждое утро ливрейный слуга приносил нам в саксонском фарфоре кофе и чай с бисквитами, обед всегда был изобильный и лакомый. К нам стали приезжать в гости соседи, с которыми приятно было знакомство. Офицеры других рот нашей бригады, не имея подобной квартиры, завидовали нашему благополучию. Мы проводили время чрезвычайно приятно и весело. Каждый вечер было у нас собрание дам и кавалеров: шутили, играли, резвились. Со мной в походе была гитара; мы пели романсы и танцевали мазурки. Хозяйская племянница, панна Текла, более всех одушевляла наше общество. Мы забывали о военном времени и предавались нежнейшим упоениям сердца. Здесь мы испытали в полной мере, как польки образованы, любезны и привлекательны. Замужние любят содержать дом в отличном порядке. Нельзя не заметить, что они были единственные обладательницы воли и мыслей своих мужей, ревностнейшие патриотки, способные возжечь пламя национального энтузиазма легким дуновением. Чтоб быть достойным обладания сердцем благородной польки, быть достойным горячей любви ее, кажется, сам мужчина должен иметь совершенства во всех отношениях.
В соседстве с нашим хозяином жил один скупой, богатый пан, диогеновской физиогномии, которая столько впечатлелась с первого раза в моей памяти, что я нарисовал в нашей комнате углем портрет его над камином, он имел прелестную цуречку (дочь), панну Анну, которая соперничала красотой с нашей Теклой и была предметом обожания некоторых сентиментальных артиллеристов. Мы туда часто ездили в гости к бригадному командиру, квартировавшему с своей ротой у отца панны Анны. Там так же было весело, как и у нас: те же шутки, игры, песни и танцы. Несмотря на скупость польского Диогена, жена умела расшевелить его, для удовольствия молодых гостей, к разным затеям, в том предположении, что, может быть, кто из них женится на панне Анне — без приданого. Точно, один из ротных командиров готов был рискнуть на это, но панна Анна сама казалась довольно разборчивой и, видно, дорожила своими прелестями столько же, сколько и выбором по сердцу… Маменька ее была очень любезная дама. Нередко, выдавши из чулана для ужина припасы, она входила в залу, где, отирая о платочек замучнённые пальчики свои, становилась в кружок с нами и прелестно вертелась в мазурке, не уступая дочери.
Но время летело быстрее молнии и уносило наши радости — только в горестях оно идет медленно, свинцовыми стопами. Две недели протекли для нас, как две минуты; сказан поход, и — всё умолкло. Все стали задумчивы, печальны; место разговорчивости заступила унылая молчаливость; слышны были одни вздохи, и даже являлись слёзки. Столько нас очаровало гостеприимство наших неприятелей!
26 февраля настал день разлуки. Хозяин искренно благодарил нас за мирное квартирование с ротой в его селении, хозяйка благодарила за удовольствие, доставленное нашим обществом в ее семействе, но мы более почитали себя обязанными благодарить их за радушное гостеприимство, которого не ожидали. Комплиментам тут не было места: чувства взаимной признательности изливались в искренних выражениях. Мы простились с теплым участием дружбы. С обеих сторон невольные слезы были верным залогом искренности. Тяжко разлучаться там, где мы оставляем свои радости, счастье сердца, прелесть жизни…
С мрачной думой пустились мы опять в печальную существенность настоящего. Долго, долго обитатели Мхов не исчезали из мыслей наших, и кто был там со мной, тот, прочитавши это, конечно вспомнит с живейшим удовольствием о любезной и доброй фамилии Беньковских.
