12 октября, между тем как в Малоярославце во весь день продолжалась жестокая битва, и город переходил из рук в руки несколько раз, наш 4-й корпус после всех пришел к месту сражения, уже ввечеру. На походе мы слышали беспрерывную ружейную стрельбу, а потом увидели город в пламени. Перестрелка с обеих сторон почти до полуночи не прекращалась. Казаки, за цепью стрелков, стояли в линии перед горевшим городом, откуда из пламени, как адские тени, выскакивали итальянцы и задирали наших стрелков. Среди глухой ночи, свет от пламени, отражаясь на грозном ополчении русских и на окружающих высотах, по всему пространству представлял великолепную картину военных ужасов. За городом, по ту сторону реч. Лужи, на высоком берегу, сверкали бивачные огни неприятелей. 4-й корпус, с казаками, во всю ночь оставался в полном вооружении перед пылающим городом, для прикрытия движения всей армии, которая с прочими корпусами становилась по Калужской дороге в боевую позицию, в 2,5 верстах от города.
Кровопролитная битва в Малоярославце замечательна как по упорности войск, сражавшихся с обеих сторон, так и потому, что генерал Дохтуров, с отрядом Дорохова имея не более 10 000 войска, держался целый день против 20 000-го корпуса вице-короля итальянского. Если бы Дохтуров позволил сбить себя с места и дал бы свободу неприятелю прорваться по этому пути к Калуге, тогда положение нашей армии было бы весьма невыгодное. Сам Наполеон казался тут нерешительным: двигаясь постоянно всеми силами к Малоярославцу и далее, он мог бы достигнуть своей цели: слабый корпус генерала Дохтурова не был бы в состоянии остановить стремление всей его армии.
13 октября, на рассвете пасмурного дня, мы увидели перед собой обгорелый, дымящийся город, от которого стояли немного далее ружейного выстрела. Не видно было ни одного неприятельского стрелка: все они, попрятавшись, сидели за развалинами домов и заборов. Мертвая тишина согласовалась с мрачностью дня и с предметами опустошений: тайный ужас скрывался в этой тишине. Вскоре приказано было нам перейти назад за ручей и присоединиться к армии. Полки, стоявшие всю ночь под ружьем, стали свертываться в колонны и отступать в порядке, медленно, тогда неприятель пробудился и пустил в нас из города несколько гранат, которые лопались на воздухе, не причиняя нам вреда. Мы благополучно перешли ручей и стали в общую позицию армии на правый фланг, оставив за собой перед городом одну легкую кавалерию.
Наполеон в Малоярославце мог видеть ужасные следы упорной битвы, показавшей ему отличную храбрость итальянцев и мужество русских. С высоты уцелевшей колокольни он мог рассмотреть нашу армию, построенную в боевом порядке. Конечно, с изумлением заметил он, что намерение его пройти стороной к Смоленску, было проникнуто нашим фельдмаршалом. Что ему оставалось предпринять? Пройти к Калуге не иначе возможно было, как через нашу армию. Для этого надлежало дать генеральное сражение, но он сверх чаяния увидел русскую армию столь многочисленную, готовую встретить его, что не мог решиться на битву, имея при себе не более 10 000 войска голодного и изнуренную кавалерию — сражение могло б быть проиграно и тогда, разбитый открытой силой, он погубил бы свою славу. Итак, невозможность выиграть сражение заставила его предпринять, по необходимости, ретираду, через Боровск и Верею, на большую Можайскую дорогу, к Вязьме и Смоленску, чтобы предупредить русскую армию, которая могла кратчайшим путем прийти прежде него, к Вязьме через Мядынь и Юхнов, а в Смоленск через Ельню. Большая Можайская дорого была ужасно опустошена — ретирада по ней представляла все бедствия и несметные потери, однако Наполеон решился идти по ней, он находился в великой крайности, и, может быть, слишком увеличил необходимость гибельной своей ретирады по опустошенной дороге. Если бы, проникнув наше намерение защищать Калужскую дорогу, он, тотчас, несмотря на грозный вид всей нашей армии за Малоярославцем, приказал своим войскам от Вереи и от Можайской дороги своротить влево и пробираться через Юхнов, который оставался еще без защиты, то и сам с 70 000 войска мог бы фланговым маршем, чрез сел. Болдаково и Кременское, пройти в Мядынь, а потом в Юхнов, выдерживая натиск нашей армии, которая не преминула бы его преследовать. Этот путь не произвел бы столь ужасного расстройства, потери и гибели его войску, какие последовали вскоре на ретираде его по опустошенной дороге. От Юхнова, Наполеон мог бы беспечно следовать по хлебородной и свежей для него стране, через Масальск и Ельню, ведя за собой русскую армию и не подвергаясь фланговым нападениям. Посему отступление на Боровск, Можайск и Вязьму, для такого полководца как Наполеон, кажется, непростительно; ежели надобно было ему из двух зол избирать одно, то надлежало избрать менее вредное, а он поступил напротив.
По всем соображениям, Малоярославец решил перевес нашей армии над неприятельской. Довольно странно, что в одну и ту же ночь, с 13 на 14 октября, обе армии отступили от города. Казалось, оба полководца были в недоумении один к другому, и оба не доверяли своим силам. Наполеон потянул войска к Боровску, оставив только корпус Даву и кавалерийскую дивизию в Малоярославце, для замаскирования своего отступления. Князь Кутузов, также со всей армией, отступил к с. Гончарову и даже, говорят, намерен был идти за Оку, если бы Наполеон пошел за ним. Против Малоярославца остался только авангард, состоявший из двух пехотных и двух кавалерийских корпусов, под начальством генерала Милорадовича.
14 октября, поутру, неприятельские фланкёры начали задирать казаков, которые отступали; видя это, и пехота наша поднялась с места. Мы отошли назад 16 верст и никак не полагали избегнуть дела, а потому стали в боевой порядок на избранном месте. Но маршал Даву, отдалив нас, пошел с своим корпусом к Боровску и оставил перед нами только одну кавалерию.
Отсюда начались те ужасные и небывалые в военной истории бедствия, истребившие прекрасную, победоносную армию французскую. Жизненных припасов у нее вовсе не было; от недостатка фуража лошади падали сотнями и служили в пищу тем, кого на себе носили. Неприятель бросал повозки и фуры на дороге, а зарядные ящики взрывал от недостатка упряжных лошадей. Туча всех бедствий: голод, холод, болезни, огнь и меч обрушились на великую армию Наполеонову; завеса гибели над ней опустилась, и смерть, лютая смерть, являясь в ужасных видах, стала поглощать своих жертв. Так возлетело мщение из пепла сожженной Москвы.
15 октября еще продолжали мы отступать и заняли новую позицию, удивляясь, что не только не видим за собой неприятеля, но даже не слышим отдаленного выстрела, как вдруг получили радостное известие, что перед нами нет ни души французской: все они улетели… Мы тотчас двинулись вперед и к вечеру заняли Малоярославец.
Взирая на обгорелые развалины домов и церквей, на обезображенные трупы убитых, на мертвую тишину и пустоту, на курящийся смрад, нельзя было не содрогаться от таких ужасов ожесточенной брани. Одна церковь еще оставалась на площади, до половины с верха обгоревшая; в каменных стенах нижней ее части были пробиты ружейные бойницы; внутренность церкви как будто служила цитаделью для защищавшихся и была пределом стремления русских. За церковью стояли вблизи каменные ворота с простенками, и над воротами изображение нерукотворного образа Иисуса Христа. Эти ворота обратили на себя наше внимание: по всему их пространству, от верха до низа, они были избиты пулями русских, которые подступали к церкви; не оставалось на вершок места без пятна от пули; даже едва можно было по краскам различить над воротами образ спасителя. Впрочем, все пули, сбивши только штукатурку, оставались под стеною на земле сплюснутыми. По этим пулям и пятнам на стене в воротах можно было судить о жестокости ружейного огня со стороны русских.
Внутренность церкви представила нам особенно неприятное зрелище. Набожные солдаты содрогались при виде следов нечестия неприятельского к святыням: содранные с образов медные оклады с слабою позолотою или посеребрёные, обманувши блестящею своею наружностью алчных грабителей, валялись по полу вместе с поверженными и расколотыми образами, с лоскутьями риз, между соломою, среди всякой нечистоты. Царские двери выломаны, алтарь поколот, вси священная утварь разбита, разбросана… Но когда мы прошли далее к ризнице, нас поразило новое явление: мы увидели почти столетнего, седого, измученного, с подбитыми глазами, едва движущегося старца — церковного старосту. Пребывая верным своей обязанности в священном храме и не устрашаясь видимой гибели, он оставался среди всех ужасов в твердом уповании на промысл всевышнего. Дрожащим голосом рассказывал он нам, как сделалась вдруг в городе тревога, жители разбежались, кто как успел, а враг, ворвавшись, предался всякого рода бесчинству; несколько из вбежавших в церковь стали драть с образов оклады, все ломать, бросать и опрокидывать с криком и бранью. Между тем сам старец спрятался в каморку, под ризы, но алчный враг, всюду обшаривая добычи, добрался и до него. Бедного старика вытащили на середину: иной грозил ему штыком, другой саблею; стали его бить и допрашивать по-русски, где спрятан хлеб и деньги? Объятый ужасом, старец не мог им ничего отвечать; его хотели было заколоть, но один поляк сказал: «Что марать саблю в крови бездушного? бросьте его!» —
Потом, видно, враг узнал о приближении русского воинства: тотчас поднялась в городе тревога, забили в барабаны, и все нечестивцы из церкви повыскакали вон. Тогда старик, собравшись кое-как с силами, уплелся в отдаленный уголок, прикрылся лоскутьями порванных риз и ни жив, ни мертв, творя молитву, ожидал, что будет. Вдруг вбежали в церковь еще буяны и во всю ночь пробивали дыры в стенах. С наступлением дня явились для старца новые ужасы: он слышал, как начали стрелять из пушек и ружей; видел, как загорелся над его головой храм, угрожавший ежечасно подавить всех своими горящими развалинами. Несмотря на пламень, церковь несколько раз наполнялась врагами; треск ружейных выстрелов, мешаясь с криком сражающихся вне церкви, усиливался и опять отдалялся, потом старец слышал стон раненых, говор идущих на смерть и снова треск выстрелов приближался и пули рассыпались над его головой. Одним словом, он уверял, что на том свете, в аду, не может быть страшнее того, что он видел наяву. Дня три старец ничего не ел, и в нем едва оставался дух жизни. Солдаты со священным изумлением смотрели на него, как на святого, удивлялись его спасению, и кто что имел, отдавал сердешному из последнего: грош или сухарь. Старик, увидев своих, был вне себя и как будто ожил от радости; с напряжением голоса рассказывал каждому о своем спасении и о всех ужасах сражения. Остался ли он в живых, чтоб пользоваться достойно всеобщим уважением?… Мы спешили за р. Лужу, подняться на крутой берег и для ночлега заняли оставленные неприятелем биваки.
16 октября, авангард генерала Милорадовича пошел к Мядыни, а с нами за Малоярославцем остались только два полка, Елецкий и Полоцкий, и мои 8 пушек (четыре находились в отряде генерала Дорохова), сверх того три казачьи полка. Этот отряд, под начальством генерала Карпова, составлен был для преследования неприятеля. Но мы не видели французов: они так скоро уходили, что казаки не успевали догонять их.
На другой день отряд наш соединился с авангардом генерала Милорадовича, при с. Егорьевском, потом пошли мы прямо на Гжатск и у сел. Головина ночевали.
Во время наших переходов через селения мы не видали в них ни души крестьян, выключая одних старух, которые кое-где показывались, как пустынные привидения. Войска для ночлегов располагались на биваки близ самых селений, где находили для себя довольно дров и соломы, покуда еще не приблизились к большой опустошенной дороге. Тяжело, грустно смотреть, как, расположившись близ деревушки, пойдут из всех полков команды за дровами и соломой: заборы трещат, крыши распадаются и целые домишки мигом исчезают. Потом все солдаты, как муравьи, с тяжелыми ношами тащатся в лагерь и строят себе новую деревеньку. Большие селения доставляли пристанище и офицерам: иногда мне с товарищем доставалась крайняя избушка, в которой мы с удовольствием валялись на соломе, после продолжительной бивачной жизни.
На походе встречались нам воины-мужички, верхом на своих возовиках: иной с косой, утвержденной на длинном древке, другой со штыком, прикрученным к дубине, третий с большим гвоздем, прикрепленным к дрючку, наподобие пики, или с рогатиной за спиной; редкий являлся с правильным оружием. Выезжая к нам из леса, где скрывались их семейства с имуществом, они нас приветствовали, поздравляли с бегством врага-супостата, и, являя грозный вид вооружения, рассказывали о своих подвигах. Мы охотно вступали с ними в разговоры, и слышали довольно любопытные анекдоты о их войне.
«Сперва, — говорил один воин-мужичок, — мы боялись бить француза, чтобы нас за то не потянули в суд, — когда и удавалось в одиночку загубить нехристя, то прятали окаянных в колодцы и под солому. Ну, уж как пришел приказ из губернского, и нам исправник сказал: „Ребята! бей француза напропалую!“ — тогда-то мы развернулись».
У таких воинов были предводителями отставные солдаты или казаки; иные сами выбирали из своих ребят в воеводы дюжего бурмистра или удалого целовальника. С приближением неприятельской партии к селению, пономари трезвонили во все колокола, тогда вооруженные, кто чем, со всех сторон стекались на площадь, и если мародёры были по их силам, то на них нападали и одолевали, а иначе разбегались в лес, куда уже наперед прятали жен, детей и лучшие пожитки.
Заметив несколько французских бродяг, зашедших в пустые избы, они тотчас собирались вокруг домов, заваливали двери, и, обложив соломою, угрожали сжечь, если не спардонятся. «Таким способом, — говорил другой воин-мужичок, — к нашему выборному залезли в избу трое французишков; вот мы и, слышь ты, их окружили, и пуком зажженной соломы грозили запалить; тогда они закричали: «Пардон! помилуйте!» Выборный, взявши топор под руку, стал сбоку у двери и крикнул: «Ну, пардон! вылезай вон!» Вот один высунул из дверей голову; выборный хвать его топором, — и тот свалился. Немного погодя, полез другой и высунул руки; выборный и этого сшиб. Третий долго не хотел выходить, хотя его стращали огнем. «Ну, не бойсь, и тебя помилуем,» — сказали ему. Что делать! полез сердечный, только не головой, а высунул сперва ноги; Выборный хватил его по ногам, а мы придушили. Из наших, — продолжал мужик, — у иных была такая охотишка бить этого поганого зверя, что для охоты покупали их у казаков. Можно-ль, батюшко, стерпеть; ведь посмотри, как запаскудил окаянный храмы божии, и Москву-то раззорил злодей. Никак в нем сидит сам сатана — туда ему и дорога».
Забавный анекдот рассказывал нам мужичок о двух французских латниках, зашедших к ним в деревню. Эти кавалеристы были рослые и в полном кирасирском вооружении, а потому мужики боялись подступить к таким рыцарям. Великаны вошли в избу и, показывая крестьянам деньги, давали разуметь, чтоб принесли водки и хлеба. Мужики долго совещались, как бы этих страшных гостей сбыть с рук; наконец решились накормить и напоить. «После чего, конечно-де, великаны лягут спать, тогда и душу вон». Тотчас принесли водки, хлеба, молока, и с этими дарами послали к богатырям старую бабу. Французы обрадовались пище и давали бабе деньги, но она их не приняла, боясь, чтоб ее не заморочили ими. «Вот они стали пить да есть, — говорил мужик, — и, поглядывая на нас, по-своему бормотали. Мы будто бы разошлись и оставили одного парня подсматривать за ними…» История продолжалась таким образом: наевшись и напившись, один кирасир скинул латы, шишак и лег на скамью, положив подле себя обнаженный палаш; другой не ложился и не скинул ни лат, ни шишака, но сел за стол, положил перед собой пистолет и, облокотившись, оперся лицом на оба кулака. Богатыри, опасаясь крестьян, довольно взяли предосторожности и, казалось, посменно хотели отдыхать, но как они оба были чрезвычайно утомлены, то, после порядочного угощения, кирасир, лежавший на скамье, скоро захрапел, да и часовой на кулаках тоже прикорнул. Тогда парень дал знать миру, что заснули. Мужики того и ждали: собравшись вновь и перешептываясь на дворе, советовались, как приступить. Вызвались охотники: один с топором, другой с затяжной петлей на канате. Оба разулись и, перекрестившись, вошли тихонько в избу, потом подкрались, каждый с своим снадобьем, к сонным богатырям, и, взглянувшись, разом, один хватил топором в голову лежачего, а другой накинул петлю на сидячего. Первый богатырь только что вздрогнул и протянулся, а другой вскочил, но за концы каната крестьяне уже держались миром при дверях, снаружи: он не успел опомниться и схватить пистолета, как был уже вытащен силой каната за шею вон. Этот богатырь старался только удержать давление петли, чтобы не задушили. Следуя притяжению каната, он сунулся прямо на мужиков, но они ухитрились развести концы каната в противные стороны, тогда богатырь стал между двумя силами: сунется ли к одной стороне, другая его тянет, бросится ли к этой, первая поправится. Таким образом долго они с ним возились, как с добрым медведем, напоследок, боровшись и напрягая силы, великан (продолжал мужик) умаялся, батюшко, и повалился, как глыба — тут-то мы его доколотили, чем попало».
Слыша такие рассказы, нельзя было не содрогаться ожесточению русского народа против своих разорителей: возбужденный фанатизм выходил за пределы человечества. Так в народной войне исчезают всякие правила, и неприятели следуют единственно побуждению ожесточенного сердца: истреблять друг друга утонченным варварством.
20 октября, авангард генерала Милорадовича находился в 10-ти верстах от Гжатска. Мы видели пламя, пожиравшее город, который занят был казаками. Приближаясь к Можайской дороге, слышали взрывы пороховых ящиков. Большая дорога была у нас уже перед глазами: сквозь аллею высоких дерев мы видели французов, шедших густыми колоннами, с великой поспешностью. Солдаты горели нетерпением ударить на них; уже генерал Чоглоков повел свой полк и крикнул: «Ребята! за мной!…» — но его остановили, потому что стало смеркаться, и покуда он успел бы дойти до неприятелей, ночь скрыла бы их. Только кавалерия генерала Корфа имела небольшую сшибку при Царево-Займище. На ночь мы стали в боевую позицию и расположились биваками, но как огни наши могли быть замечены неприятелем, и мы сами, поблизости к нему, подвергались нечаянному нападению, то в полночь опять переменили место, и стали так, что нас не было видно. Холодный ветер с морозом предзнаменовали скорую зиму. Приближаясь к опустошенной дороге, мы сами начали терпеть нужду и особенно лошади наши: фуража вовсе не было, и бедные животные кормились только гнилой соломой с крыш. Еще у меня был небольшой запас овса от Тарутинского лагеря: будучи хозяином в Фигнеровой роте артиллерии, я весьма экономил овсом и только лакомил им лошадей. День ото дня становилось тягостнее; исправность артиллерии зависела от лошадей, а потому я старался сберегать их, покрывая попонами; канониры же кормили их иногда сухарями.
На другой день войска шли параллельно с неприятелем, верстах в трех от большой дороги и не предпринимали ничего до следующего дня. На биваки, для ночлега, остановились при с. Спасском.
22 октября, в 12-ти верстах от Вязьмы, на рассвете дня, услышали мы впереди пушечные выстрелы. Там кавалерия нашего авангарда уже вступила в дело, тогда пехоте велено было поспешить, и все побежали вперед. За дер. Максимовой пехота построилась в колонны; егеря и мои два орудия пошли вперед. Генерал Чоглоков приказал нам занять лежащий впереди лес, примыкавший к большой дороге. Между цепью стрелков, я на отвозах пошел с двумя заряженными единорогами вперед. Стрелки вошли в лес тихо, без выстрела, и, не доходя большой дороги, остановились. Вскоре я увидел по большой дороге идущую французскую артиллерию, тотчас крикнул егерям, чтоб они ударили из ружей, а сам бросил из единорогов две гранаты и, зарядив их картечью, пошел к дороге. Ко мне тотчас явились казаки, которых один Гаврилыч приманил, махая шапкой. Французы выставили против нас стрелков, от которых я должен был отбиваться картечью, за стрелками их, против моих орудий, показались красные гусары, но увидев за мной казаков, они не осмелились сделать нападения. Я со стрелками всё подвигался вперед, по тропинке, между кустарником; французы нехотя уступали, отчего завязалась у нас жаркая перестрелка с ними. Скоро мы вышли на большую дорогу и вправо за ней, в лощине, увидели притаившуюся колонну французской пехоты, в серых шинельках. Опасаясь, чтоб они не ударили нам во фланг, я остановил егерей, велел единорогам приготовиться встретить неприятеля, а сам поскакал назад и привел рысью еще две свои пушки, которые поставил вправо на возвышении. Только что успели из них пустить в колонну два ядра, как вся она из лощины побежала через поле, тогда казаки бросились через дорогу и кололи бегущих без пощады. После того, я с егерями и казаками совершенно овладел дорогой — оставшиеся позади нас неприятельские войска должны были своротить вправо и пробираться к городу через поле. За ними послан был Елецкий полк с майором Тишиным, и 6 орудий 2-й легкой роты с поручиком Дядиным, к которым я велел примкнуть и своим двум пушкам, а сам, с двумя единорогами, остался на большой дороге, потом, вместе с егерями и казаками, напирая на французов и выдерживая жестокий огонь их, наткнулись мы на обоз. Тут прикрытие встретило нас градом пуль и ядрами, но моя картечь, штыки егерей и пики казаков общим ударом расстроили защитников — весь обоз достался нам в добычу. В этой схватке увидел я трогательное зрелище: старый казак, с седой бородой, пробитый в грудь пулей, шатался на лошади, с потупленными взорами; смертная бледность покрывала лицо его. Он был поддерживаем двумя молодыми казаками, которых горестные лица и слезы на глазах давали ясно разуметь, что это был их отец. Но прочие товарищи их веселились найденной в обозе добычей. Я подъехал к одной опрокинутой фуре, из которой высыпалось множество книг; их никто не трогал — это была моя добыча. Наскоро пересмотрев кое-какие, я наполнил ими оба передка единорожных лафетов. Книги большей частью были медицинские — мне достались сочинения Боннета, Флора ботаническая и еще несколько физических. В то же время мой барабанщик нашел в кусту французского стрелка, который, не успев уйти с своими, спардонился, но барабанщик, вытащив его за шиворот, торжественно спросил меня: «Ваше благородие! Что прикажете с ним делать?» — «Отдай казакам!» И только что он выпустил француза и сказал: «Ребята! возьмите его!» — как несколько пик устремилось на беззащитного, который, видя неминуемую гибель, стал бегать и увертываться, но скоро был сбит и заколот… Я укорял себя в смерти этого несчастного, не ожидая такого лютого мщения от ожесточенных. — Вскоре подъехал к нам генерал Милорадович, похвалил наше стремление и, подкрепив еще пехотой и драгунами, велел сильнее давить неприятеля.
Французский корпус вице-короля, по левую сторону дороги, еще держался на выгодной позиции, но когда мы, стремясь по дороге, стали сбивать левый фланг его и охватывать тыл, тогда он начал отступать к городу. С этой стороны действовала на него почти вся наша 11-я дивизия: особенно батальон 33-го егерского полка, казаки и мои два единорога не позволяли французам ни минуты держаться на дороге. После выстрелов картечью из единорогов, колонна неприятельская расстраивалась, егеря с криком «ура!» бросались на нее в штыки, а казаки кололи бегущих, тогда новый град пуль всех нас останавливал и заставлял опять начинать с картечи. В этом действии у меня ранили одного фейерверкера, трех канониров и двух убили. Генерал Милорадович, заметив наше удальство, прислал адъютанта спросить, чьей роты артиллерия? — отвечали: «Фигнера!» — и адъютант записал мою фамилию и двух фейерверкеров.
В подкрепление 11-й дивизии, пополудни, генерал Милорадович прислал 26-ю дивизию генерала Паскевича. Тогда войска большой массой стали теснить неприятеля к городу, перед которым вице-король и маршал Даву с своими корпусами стояли в твердой позиции и встретили нас батареями. С нашей стороны выставили также батарею, и с обеих сторон открылась сильная канонада. Тут я не был в действии: находившись с самого утра в горячем деле со стрелками, мои канониры измучились и прострелялись зарядами.
Между тем кавалерия генерала Уварова, присланная от большой армии, ударила в правый фланг неприятеля; генерал Платов стал с казаками обходить левый фланг; тогда французы принуждены были сойти с позиции и отступили к городу. Колонны 11-й и 26-й дивизий двинулись за ними. Генералы Чоглоков и Паскевич, с наступлением вечера, довершили поражение: первый с Перновским, а второй с Белозерским полками вошли в пылающий со всех сторон город и штыками очистили улицы от неприятеля; все оставшиеся в домах для защиты были истреблены или взяты в плен. Неприятель, вытесненный за город, потерял бы остальное, если бы маршал Ней, расположив корпус свой по Дорогобужской дороге, не прикрыл спасавшихся.
В этом сражении участвовала большая часть Наполеоновой армии против авангарда генерала Милорадовича. Смелость, с которой ученик Суворова напал на превосходного в силах неприятеля, показывала в нем уверенность в мстительной храбрости русских. Преимущество нашего оружия было очевидно: неприятель почти вовсе не имел кавалерии, и артиллерия его противу прежнего действовала слабо и неудачно.
К ночи я собрал свою роту артиллерии, сделал счет убитым и раненым при 4-х орудиях, находившихся в действии, и потом расположился близ самого города, причем занял для себя с артиллеристами место у стены большого каменного дома, стоявшего при въезде, на краю улицы, тут приладились мы без балаганов, развели веселые огни и заварили кашицу. Пламень распространялся по всему городу, причем слышны были иногда взрывы и выстрелы. Около нас валялись убитые и полумертвые французы. Перед нами по дороге взад и вперед беспрестанно ездили и ходили. От пожарного и бивачного огня было так светло, как в торжественные дни от иллюминации. Мы точно торжествовали славную для нас победу, причем уже видели свое превосходство над страшным неприятелем и надеялись вскоре увидеть последнее его истребление. К нашему огоньку подъезжали офицеры погреться или выпить стакан чаю с черствыми сухарями, которые оставались у нас единственными кормильцами, но удовольствие, что гоним неприятеля из отечества, заменяло все лакомства.
Между многими гостями к нашему огоньку подсел один мушкетер Перновского полка, раненый в руку, и державший в другой руке золотой штаб-офицерский эполет. Этот солдат с энтузиазмом рассказывал, как полк их, предводимый генералом Чоглоковым, распустив знамена, с барабанным боем бросился первый в штыки на французов, чрез их пули, как французы, устрашась столь смелого нападения, давили и гнали друг друга, а перновцы любого кололи и мигом очистили улицу, как из домов, сквозь окна, много вредили им французские стрелки, которых однако они выгнали и половину перекололи, а остальных, спардонившихся, полонили. Сам мушкетер в первой стычке пырнул штыком во французского полковника и сорвал с него эполет, но будучи ранен штыком французского гренадера, упал и остался для перевязки раны, не позволяя никому взять у себя эполета. Он гордился этим трофеем. За такой подвиг нельзя было не дать молодцу стакана чаю.
Занимательнее всего была одна русская женщина, московская мещанка довольно хорошо одетая. Она пришла к нашему огоньку с воплем и слезами, укутывая на руках грудного младенца. «Ах! Батюшки, родимые! спасите!» — кричала она. Я подозвал ее и, посадив подле себя, стал утешать, потом дал чаю и расспрашивал, откуда она и как зашла сюда? Ободрившись, женщина объявила, что взята из Москвы в услуги к одному женатому французскому полковнику, который в нынешнем сражении убит, а жена его с обозом попалась за городом казакам; она же, кормилица, успела уйти и спрятаться в одном доме, но среди пожара и всех ужасов теперь не знает, куда приклонить голову, чтобы спасти не столько себя, как бедного сиротку. Она беспрестанно его нянчила, давала груди, и обливала горькими слезами. «Да ведь он француженок? — сказал я. — Что тебе жалеть его?» — «Ах, если б вы знали, — говорила она, — как были добры и ласковы эти господа! Я жила у них, как у родных своих. Можно ли мне не любить их бедного сиротки? Он со мной не расстанется: разве только одна смерть разлучит нас!» Добрая женщина заливалась слезами и, прижимая к груди спокойного малютку, нянчила его, повторяя: «О, бедный, бедный сиротка!» Это явление было для всех очень трогательно. Любопытные собирались вокруг женщины, которая, желая укрыться от нескромных взоров глазеющих солдат и будучи уже несколько успокоена, поблагодарила меня за прием и потом, отходя, сказала, что пойдет искать себе безопасного пристанища, покуда можно будет добраться до Москвы.
Военный шум начал мало-помалу утихать; настала полночь, огни угасли. Под открытым небом, зарывшись в солому и накрываясь тулупами и бурками, засыпали мы в различных мечтах воображения, полного сильными впечатлениями целого дня.
Так на военном поприще нередко встречаются явления, каких не бывает в мирной жизни. Война представляет все ужасы и бедствия человеческие, потрясающие душу — они возвышают нас среди всяких опасностей. Кто не бывал на войне, тот не научился презирать смерть. Обыкновенные несчастья в мирной жизни ничтожны пред военными бедствиями. Здесь не достает ни вздохов, ни слез: источник их иссякает, и сердце воина твердеет, подобно той стали, которой он наносит смерть врагу отечества.
