С 23 сентября по 5 октября, почти целые две недели, мы жили покойно в Тарутинском лагере, не занимаясь французами. Нас укомплектовали рекрутами, лошадьми, зарядами, снабдили тулупами, сапогами, удовольствовали сухарями, а лошадей овсом и сеном вволю; тут выдали нам третное жалованье и сверх того нижние чины за Бородинское сражение награждены были по 5-ти рублей ассигнациями. Откуда что явилось! Из южной России везли к Тарутинскому лагерю по всем дорогам всякие припасы. Среди биваков открылись у нас лавки с разными потребностями для военных людей, завелась торговля и тут подлинно — все загуляли. Крестьяне из ближних и дальних селений приезжали в лагерь повидаться с оставшимися в живых родственниками и земляками; даже крестьянки толпами ежедневно приходили с гостинцами в полки, отыскивать мужей, сыновей, братьев. Я видел таких прихожанок, одушевленных воинским патриотизмом, которые говорили: «Только дай нам, батюшко, пики, то и мы пойдем на француза…» Казалось, вся Россия сходилась душой в Тарутинском лагере, и кто был истинный сын отечества, тот из самых отдаленных пределов стремился, если не сам собой, то сердцем и мыслью, к Тарутинскому лагерю, жертвуя последним достоянием. Всё драгоценнейшее для целой империи вмещалось в тесном пространстве этого лагеря — последние усилия России. В воинской прозорливости полководца заключалась последняя надежда погибающего отечества. Еще никто из вождей русских не был столь важен и велик в виду всей нации, как в то время князь Кутузов. На него устремлялись взоры целой России; от исполнения его планов зависела участь империи. Но князь был коренной сын России, вскормленный ее сосцами и питавший в себе неизменную любовь к ней; участь отечества близко лежала к счастью его сердца; он дорожил доверием монарха и всей нации. Таясь под скромной наружностью в своем лагере, он хитро расставлял сети пылкому врагу отечества, наконец опытный ум его восторжествовал над гордым любимцем фортуны — и непобедимый стал побежден.
Некоторые утверждали после событий, что голод и холод были главнейшими союзниками у нас для истребления французов. Но не в искусстве ли фельдмаршала состояло довести неприятеля до такой крайности, чтобы и самые бедствия природы обратить на него же? Можно ли не быть признательным к тому, с каким благоразумием наш полководец умел льстить высокомерному ожиданию Наполеона о заключении выгодного для него мира? Как хитро были пускаемы в неприятельскую армию слухи, будто наши войска находятся в самом жалком положении, терпят во всем крайний недостаток, будто лишь в первых рядах остались старые солдаты, а впрочем всё рекруты и ратники, будто потеря Москвы расстроила субординацию в войске! Для вероятия таких слухов, фельдмаршал явно поссорился с атаманом казаков Платовым: говорили, будто бы он подозревал его в измене, и удалил от армии. Стоустая молва доводила до слуха Наполеонова столь радостные для него, но в самой сущности ложные вести, между тем как атаман Платов, верный сын России, вызывал с Дона старого и малого и в непродолжительном времени привел 45 полков удалых молодцев. Наполеон, как завоеватель Европы, ослепленный своим величием, и поставлявший себя выше смертных, поддался обыкновенной человеческой слабости. Хитрые вести, столь благоприятные, простой полководец принял бы за нарочно подделанные, но он верил им со всей слепотой, потому что они льстили его ожиданиям. К довершению обольщения, вскоре за слухами, стали попадаться в руки французам наши курьеры с мнимыми донесениями фельдмаршала к государю, что русская армия находится в бедственном положении и вовсе не имеет духа сражаться, что фельдмаршал не смеет дать решительной битвы, а потому предоставляет его императорскому величеству единственное средство к спасению, ускорить заключение мира с какими бы то ни было пожертвованиями, полагая, что и неприятель, находясь сам не в весьма выгодном положении, ограничит свои требования. — Наполеон, конечно, с радостью читал перехваченные донесения, и охотно готов был умерить свои завоевания, оставляя за собой, на первый раз, хотя одни польские губернии и признаваясь сам себе, что он слишком поспешил исполнением великого плана: изгнать русских из Европы, но он забыл о старой лисице.
Вот как мудрый полководец наш умел продлить время, которым сам много выигрывал, а неприятеля доводил до последней крайности, покуда настало время холода и голода, а вместе с тем настала пора нанести решительный удар страшному врагу силами человеческими, при содействии небесных. Так опытный ум восторжествовал над гордым любимцем фортуны — и непобедимый стал побежден!
В то время как наши войска продолжали отступление через Москву, первый из русских партизан, полковник Ахтырского гусарского полка Давыдов, стал делать набеги на большую дорогу, между Вязьмой и Гжатском. Потом фельдмаршал назначил еще партизанами на Можайскую дорогу самого полковника Давыдова, Сеславина, князя Кудашева и наконец капитана Фигнера.
Между тем как главные силы нашей армии отдыхали в Тарутинском лагере, неприятельские фуражиры и разные отряды его были истребляемы нашими партизанами и народом. Эта малая война распространилась по всем окрестностям Москвы и действовала с ужасным ожесточением: она доводила наконец французов до отчаяния. Отважные партизаны наши, ободряя крестьян, приготовленных к мести на врага воззванием государя и внушением духовенства, открыли народную войну во всей ее силе, со всеми ужасами. Тысячи примеров явили тогда в народе русском истинных сынов и героев отечества; всё, что представляет нам древняя история великого в делах сильного патриотизма, повторилось в наши времена, и русские могут похвалиться своим Муцием Сцеволой.
Из числа всех известных партизан наших, особенно прославившийся необыкновенной отважностью в набегах, был, к чести русской артиллерии, капитан Фигнер.
Прежде, нежели приступлю к описанию его партизанских подвигов, должен нечто сказать о нем самом и о первоначальной его службе.
Александр Самуилович Фигнер происходил от благородной фамилии германских баронов. Дед его, выехавший при императоре Петре I-м из Германии, имел титул барона Фигнера фон Рутмерсбах, но в котором году точно, в какой находился службе и как утратил титул барона, за давностью времени неизвестно. Сын его, Сумуил Фигнер, служил в российской службе от самых нижних чинов и, быв штаб-офицером, был определен директором казенного хрустального завода, что близ С.-Петербурга, потом, с чином статского советника, украшенный орденами, вышел в отставку и вскоре, на открывшуюся ваканцию в Псковской губернии, определен вице-губернатором. Второй сын его, Александр Самуилович, наш партизан, родился 1787 года и в юных летах был отдан в Артиллерийский корпус, там, проходя науки, он оказал много быстрых успехов, отличия и также в некоторых случаях обнаруживал свою необыкновенную отважность. На 14-м году возраста он был выпущен в артиллерию офицером и отправился в Корфу, при генерал-лейтенанте Бороздине, назначенном туда военным губернатором. Из Корфу Фигнер нашел случай побывать в Италии и прожил несколько месяцев в Милане. Имея отличные ко всему способности, он скоро выучился итальянскому языку и говорил им как природный итальянец. Фигнер нередко вспоминал о счастье протекшего времени, проведенного им в благословенном краю Италии, под ясным небом умеренного климата, среди всякого изобилия для приятной жизни, среди изящностей самой природы, наук и художеств, припоминал с участием то почтенное семейство в Милане, где он жил в союзе любви и дружбы.
Из Италии Фигнер перешел в Молдавию. В юных летах, будучи простым офицером, он отличался против турок; измерил под Рущуком крепостной ров со всей отважностью неустрашимого артиллериста и с пушками находился всегда в передней сапе траншей, на гласисе крепости, откуда турки не смели показываться, потому что он всегда бил их картечью. За всё это, имея от роду 19 лет, в чине поручика, получил он лестный знак отличия: орден Св. Георгия 4-й степени, лестный тем более, что сам главнокомандующий, генерал Каменский, снял тот крест с убитого генерала Сиверса[1], и возложил на Фигнера, как бы передавая юному герою всё мужество и неустрашимость павшего на вершине чести.
Получив столь отличную награду, Фигнер полетел к родным во Псков. Приезд любимого сына, через девять лет разлуки, с таким отличием в молодых летах, привел его родителя, почтенного старца, в чрезвычайное восхищение, но чрез месяц после свидания счастливый отец умер от апоплексического удара, в 1811 году.
От сего времени начался новый период жизни Александра Фигнера. Оставшись при овдовевшей матери своей в Пскове, успел он благонравием и скромностью привлечь на себя от всех знакомых покойного отца своего внимание и уважение, что вскоре доставило ему счастье жениться на Ольге Михайловне, дочери статского советника Бибикова, бывшего, незадолго прежде отца его, во Пскове вице-губернатором.
Фигнер, с переменой состояния своего, имел необходимость отправиться в Крым, для сдачи там бывшей в его ведении команды, после того перешел на службу в артиллерийскую роту, расположенную близ С.-Петербурга. Возвратившись в дом родителей жены своей, он намерен был, для поправления расстроенного здоровья, проситься в отставку, но вдруг возгоревшаяся война против французов вызвала его на поприще брани, искать заслуг и славы. Он определился тогда 11-й бригады в 3-ю легкую роту, штабс-капитаном, и приехал к нам перед начатием кампании, под Вильной, в с. Яшуны.
Александр Фигнер был пригожий мужчина, среднего роста, сын Севера, крепкий мышцами, круглолиц, бел, светло-рус. Его большие, светлые глаза были исполнены живости; голос у него был мужественный; он имел здравый ум, дар красноречия, в предприятиях неутомимую деятельность, пылкое воображение. Презрение ко всякой опасности и беспримерная отважность показывали в нем всегдашнюю неустрашимость и присутствие духа. Он знал языки немецкий, французский, итальянский, польский и молдаванский так же хорошо, как русский. Кроме обыкновенных познаний, необходимых артиллерийскому офицеру, он знал тактику, стратегию, древнюю и новую историю, читал много хороших книг и признавался, что не любил только немецкой метафизики и мистицизма.
С такими достоинствами явился Александр Фигнер на поприще воинской славы, в Отечественную войну, и стал известным партизаном в России и в Европе.
После того, как мы с ним расстались под Москвой, 2 сентября, я не имел о нем никаких известий до самого Тарутинского лагеря. Тут он явился опять, к живейшей радости любивших его товарищей. Мы тотчас заметили в наружности его перемену: он был с отращенной бородкой; волосы на голове его были острижены в кружок, как у русского мужичка. При всех наших распросах и при всей его веселости от удачного исполнения поручений, не могли мы выведать всего, что он делал в Москве. Я напомнил ему об ужасном взрыве порохового погреба, потрясшем под нами землю. Он усмехнулся, но, потупив взоры, заговорил о другом: скромность налагала на уста его печать какой-то тайны. Впрочем, по дружескому настоянию, Фигнер мало-помалу рассказал нам, что расставшись со мной, он тотчас переоделся русским мужиком и пошел в Москву, тогда как пожар стал распространяться и французы занялись грабежом. Потом, из числа оставшихся в Москве разного звания людей, он составлял для истребления неприятелей вооруженные партии, делал с ними, среди пламени, в улицах и в домах, засады, нападал на грабителей по силам и распоряжался так, что везде французы были убиваемы, особенно по ночам. Так Фигнер начал истреблять неприятелей, с шайкой удальцов, в самом городе, среди ужасов пожара и грабежа. Французы видели в развалинах пылающей русской столицы методическую войну отважного и скрытного мстителя, тщетно они искали, даже имели его перед глазами — и не могли найти. В простой одежде мужичка, он днем бродил между французскими солдатами, чем мог им прислуживал, между тем вслушивался в их разговоры, потом распоряжался со своими удальцами для ночных нападений, и к утру — по всем улицам являлись тела убитых французов. Наконец сказал он поглаживая бородку: «Хотелось мне пробиться в Кремль, к Наполеону, но один каналья, гвардеец, стоявший на часах у Спасских ворот, несмотря на мою мужицкую фигуру, шибко ударил меня прикладом в грудь. Это подало подозрение, меня схватили, допрашивали: с каким намерением я шел в Кремль? — Сколько ни старался я притворяться дураком и простофилей, но меня довольно постращали и с угрозой давали наставление, чтобы впредь не осмеливался ходить туда, потому что мужикам возбраняется приближение к священному местопребыванию императора…» После за Фигнером стали присматривать, однако он ускользнул из Москвы, сделав там, что надобно было.
Исполнив с успехом данное поручение, отважный и незабвенный мститель наш явился в Тарутинский лагерь, к фельдмаршалу. Князь Кутузов, вместо всяких приветствий, поцеловал его, и эту награду Фигнер почитал себе за величайший знак отличия, но князь доставил ему впоследствии времени существеннейшее возмездие, своим ходатайством у трона высочайшей милости относительно его тестя, причем в своем донесении, с представлением журнала военных действий за октябрь, означил о нем: «Всегда находится в самой близи к неприятелю…» Фигнер не желал собственно для себя никаких наград, но все плоды заслуг своих дарил — семейству. Так к воинской доблести он присоединил еще добродетель истинного гражданина.
Засим фельдмаршал поручил ему составить партизанский отряд и действовать, для одной цели с прочими, в тылу неприятеля.
Всякому партизану предоставлено было, на собственный произвол, выбирать себе подчиненных по роду оружия, какое находил он приличным для своих предприятий, потому Фигнер, еще не заслуживший общего доверия, на первый раз был в затруднении. Но ему скоро пришла счастливая мысль: для истребления мародёров неприятельских обратиться к своим. Известно, что по флангам и в тылу всякой армии, бывает всегда, под видом усталых и фуражиров, немалое число рассыпающихся по селениям и дорогам, праздношатающихся вооруженных людей всякого рода войск, называемых мародёрами или бродягами. Фигнер нашел довольно таких из легкой кавалерии, пеших посадил на крестьянских лошадей, увлекательным красноречием умел соединить их к общему участию, для приобретения добычи и с двумя сотнями разнокалиберных удальцов начал производить свои набеги. Днем обыкновенно он прятал их в чащу леса, а сам, переодевшись французом, поляком или итальянцем, иногда с трубачом, а иногда один, ездил к неприятельским форпостам: тут делал он выговор пикетному караулу за оплошность и невнимательность, давая знать, что в стороне есть партия казаков; в другом месте извещал, что русские занимают такую-то деревню, а потому для фуражирования лучше идти в противную сторону. Таким образом, высмотрев положение, силу неприятелей, и расположив их по своим мыслям, он с наступлением вечера принимал настоящий вид партизана и с удальцами своими являлся, как снег на голову, там, где его вовсе не ожидали и где французы, по его уверению, почитали себя в совершенной безопасности. Таким способом, отважный Фигнер почти ежедневно присылал в лагерь главной квартиры по 200 и 300 пленных, так что стали уже затрудняться там в их помещении и советовали ему истреблять злодеев на месте.
С помощью крестьян, которых Фигнер собирал, вооружал и чрез которых узнавал о силе и положении неприятелей, увеличивая беспрестанно свою партию прибылыми удальцами, он успел, недалеко от Москвы, на Можайской дороге, отбить неприятельский парк, состоявший из шести новых пушек, с зарядными палубами, со всей прислугой и упряжью, который четыре месяца шел из Италии под слабым прикрытием, с тем вместе попалась ему небольшая казна золота. Деньги раздал он сподвижникам своим, всё прочее сжег, а пушки заклепал и зарыл в землю. При этом он имел неосторожность оставить из числа пленных итальянцев нескольких при себе, они после разбежались, и один унтер-офицер, заметив отважность Фигнера, с отличными способностями во вред французам, описал им все его подвиги, храбрость и хитрости. С тех пор в армии неприятельской имя Фигнера стало ужасно, и голова его была оценена.
Фигнер, желая дать своей партии надлежащее устройство, стал вводить порядок и дисциплину, мародерам это не понравилось и они от него разбежались. Показав свои способности наносить вред неприятелю ничтожными средствами, Фигнер явился к фельдмаршалу и просил регулярного войска. Князь Кутузов позволил ему взять 800 человек из легкой кавалерии, гусаров, уланов и казаков, с офицерами, каких он сам выберет. Фигнер оправдал столь лестное к себе доверие фельдмаршала; он не забыл артиллеристов: из роты подполковника Тимофеева взял поручика Селецкого, из своей — поручика барона Щлиппенбаха и фельдфебеля Катомина. Я очень желал быть с ним в отряде, но он просил меня остаться хозяином в роте, носившей его имя.
С партией устроенных войск Фигнер стал ужаснее для французов. Тут еще более развились его воинские способности. Искусными маневрами, скрытностью маршей, нечаянностью, быстротой, с верными проводниками, по сокровенным тропинкам, он производил славнейшие набеги: разбивал сильные партии французов, сжигал обозы, перехватывал курьеров и тревожил часто неприятелей под самой Москвой. Наполеон принужден был отрядить на Можайскую дорогу пехотную и кавалерийскую дивизии, для укрощения отважных набегов Фигнера и других партизан.
Однажды Фигнер со своим отрядом был окружен почти с трех сторон французами, но хитрым маневром ушел и вот как: неприятельская кавалерия, окружая Фигнера, хотела истребить его вместе с партией, но покуда производились для этого движения, Фигнер заметил опасность и, пользуясь местоположением с лесочками, разделил свою партию на две части: одной из них дал вид своего неприятеля, а с другой принял оборонительное действие. Первые, показавшись из-за леса, устремились на вторых, стали их теснить, гнать, причем поднялась сильная перестрелка и ручная схватка, так что, в виду французов, Фигнер с партией казался разбитым, рассеянным и взятым в плен. Эта хитрость остановила действительного неприятеля, который, зевая на фальшивую сшибку, упустил из рук удалого партизана.
Рассказывали еще один случай, как Фигнер чуть не был пойман и однако спасся еще чудеснее. Отряд французов в одном месте подстерег его и, сделав нападение, вогнал в лес, примыкавший к болоту. Уже день склонился к вечеру, и поздно было продолжать дальнейшее действие в лесу, однако опасаясь выпустить из рук вредного наездника, французы окружили лес, будучи уверены, что непроходимое болото за лесом воспрепятствует его бегству, а с рассветом дня он сам попадется к ним, живой или мертвый. Фигнер действительно находился в самом затруднительном положении: болото казалось непроходимым ни для конного, ни для пешего. Пользуясь темнотой ночи, он попробовал с двумя товарищами пройти пешком через болото, шириной на полверсты; кое-как, с помощью шестов, по кочкам, им удалось перебраться на ту сторону и, к счастью, верстах в двух они нашли деревушку. Фигнер тотчас собрал немногих крестьян, объявил им опасность своей партии, указал средство для спасения и велел немедленно нести на берег солому и доски. Этими материалами он выстлал по болоту дорожку, к полуночи возвратился в свою западню, где товарищи его, завалившись за пеньками, сторожили французов, которые вокруг леса развели огонь и шумели. Фигнер со всей осторожностью велел своим, поодиночке, переводить лошадей по дощатой дорожке. Когда лошадей перевели, он велел пешим стать в ширину болота на известном расстоянии, и первый, оставаясь с краю от леса, стал передавать чрез ближнего дальним доски и солому; таким образом он успел переправить всю партию и даже изгладить след дороги. — С рассветом дня, французы приступили к лесу со всех сторон и пошли облавой в добром порядке, наконец сошлись все у болота и зевали друг на друга: куда он девался с казаками?… Его не было, и след простыл. Конные сунулись в болото, но лошади стали вязнуть, и пешие не могли переступить шага. Эта шутка столько изумила французов, что они долго не могли образумиться и почитали Фигнера ужасным разбойником, который их истребляет и морочит, как дьявол.
Отважность Фигнера простиралась до того, что он однажды, под самой Москвой, напал на гвардейских кирасиров Наполеоновых в лагере, ранил их полковника и вместе с пятьюдесятью человеками увел в плен.
В начале ретирады французов из Москвы, Фигнер открыл шедший по дороге большой транспорт с награбленным имуществом, защищаемый сильным прикрытием. Не имея при себе, для нападения и разбития его, достаточно войска, он обратился с предложением к генералу Дорохову, находившемуся поблизости с довольно сильным отрядом, но генерал, по каким-то причинам, не хотел содействовать Фигнеру, тогда он согласился с другим, не менее славным, партизаном Сеславиным. Они вместе ударили на неприятельский транспорт и хотя не могли совершенно истребить его, однако Фигнеру удалось отбить часть обоза, из которого он прислал ко мне пуд серебра для ротного образа: оно состояло из окладов, содранных французами с церковных образов.
Между тем, в Тарутинском лагере наши войска не только отдохнули, но и поправились, как будто в квартирах. Солдаты имели крепкие шалаши, которые подновлялись из ближайших лесов, окружавших лагерь. Но как в октябре стали показываться по утрам морозы, а пасмурные дни давали чувствовать холодную осень и приближение зимы, то офицеры строили для себя землянки и надевали тулупы; в биваках не переводился огонь, около которого согреваясь, мы воображали о несчастной участи, какой скоро подвергнутся французы в нашем климате.
В это время дошло до нас приятное известие о действиях корпуса графа Витгенштейна, как он разбил маршала Удино и, очистив путь от Себежа к Полоцку, защищал С.-Петербургскую дорогу. Вскоре затем услышали мы о взятии штурмом укрепленного французами города Вереи, отрядом генерала Дорохова. Впрочем, о победах этих не воссылалось молебствий, как прежде бывало: они казались уже делом обыкновенным. — Говорили, что в Белоруссии Наполеон прокламациями возмущал крестьян против помещиков, обещая им вольность и свободу от барщины.
Слухи носились также, что положение неприятельской армии со дня на день становилось бедственнее. Найденные в Москве жизненные припасы скоро извелись у них, и не оставалось иного средства кормиться, как падшими лошадьми. Из всех недостатков для существования войска, ощутительнейший был в фураже. Большие партии фуражиров отъезжали верст за тридцать в сторону, для добывания себе и лошадям пропитания, причем часто попадались в засады наших партизан, и каждый клок сена стоил крови.
23 сентября, в главную квартиру нашего фельдмаршала прибыл от Наполеона адъютант его, граф Лористон. Для принятия посланника, князь Кутузов позволил между авангардами враждующих сил сделать на несколько часов перемирие. Между тем приказано было переместить войска. Некоторые полки перевели из лагеря за с. Леташовку, для того чтобы скрыть от неприятеля настоящее положение войск, и размещением их, по обширности места, дать вид многочислия.
Наш 4-й корпус находился тогда еще между авангардом и армией. Приказано было во всех полках, к вечеру развести веселые огни, варить кашицу с мясом, петь песни и везде играть музыке. Таким образом, по всему лагерю, открылась у нас иллюминация и шумное веселье; радость всех была непринужденная, когда услышали, что в этот вечер приедет от Наполеона к фельдмаршалу посланник, просить мира, тогда мы уже совершенно были уверены, что наша берет и скоро погоним французов из России, так что костей своих не унесут с собой.
Известно, как фельдмаршал умел провести Наполеона пустыми переговорами и перепиской о мире, между тем как победитель Европы находился в жестокой необходимости предпринять ретираду. Князь Кутузов вознамерился нанести авангарду его, расположенному за р. Чернишной, первый удар, для начала последующих поражений.
Ночью с 5 на 6 октября, войска наши, по диспозиции, двинулись из лагеря, для общего нападения на французов. Армия выступила правым флангом пятью колоннами. 20-й егерский полк и 10 казачьих полков, под командой графа Орлова-Денисова, открыли марш и обходили левый фланг неприятеля, в подкрепление казакам следовала гвардейская дивизия легкой кавалерии. Потом шли пехотные корпуса 2-й, 3-й и 4-й, составляя правый фланг общей атаки, под начальством генерала Бенигсена. Войска переправились через реч. Нару по приготовленным мостам. От средины лагеря, против Тарутина, перешел через Нару 6-й корпус генерала Дохтурова; 7-й и 8-й пехотные корпуса находились на левом фланге общей атаки. За корпусом генерала Дохтурова следовал большой резерв, состоявший из 5-го корпуса, из кирасиров и всей резервной артиллерии. Главный удар должны были произвести казаки в тылу неприятеля, но фельдмаршал, как видно, полагал встретить сильное сопротивление, а потому и двинул всю армию.
Ночь была не очень темна, хотя и с облачным небом; погода сухая, но земля влажная, так что войска шли по ней без всякого стука: даже не слышно было колес под артиллерией. Все шли очень осторожно: никто не смел курить трубки, высекать кремнем огня, кашлять и ежели надобно было говорить, то говорили шепотом, лошадей удерживали от ржания, словом, всё приняло вид таинственного предприятия. Таким образом шли мы во всю ночь, и сон не смел прикасаться к веждям нашим: все заняты были предстоящим. Небо, от бивачных огней неприятеля, покрылось светлым заревом и показывало нам места его расположения. Мы оставляли огни влево за лесом и к 4-м часам утра обошли неприятеля.
4-й корпус, подошед к лесу до назначенного места, повернул влево и стал в сомкнутых колоннах; егеря вышли вперед. Тут с час времени стояли мы в нетерпении, покуда правее нас прошли 2-й и 3-й корпуса, опоздавшие от ошибки проводника. Дело началось с правого фланга и уже при рассвете дня. Только что слышны стали оттуда пушечные выстрелы, как наши егеря бросились в лес и страшной стрельбой ударили в ближайших французов. Мне велено было тотчас с двумя пушками выехать на долину, правее леса; я увидел правее себя егерей 2-го корпуса, бегущих для занятия впереди их другого леса, за которым и против нас неприятель бивакировал около обгорелых развалин деревушки Денди, за речкою. Французы уже стояли в линии, однако приметно казались встревоженными. У них тут не было артиллерии, а потому от нескольких выстрелов из наших пушек они расстроились и стали отступать. Две колонки французов, занимавших левее меня лес, бросились из него бежать через поляну, для соединения со своими, тогда у нас не случилось кавалерии, чтобы схватить их. Я пустил в них два ядра и, зарядив пушки картечью, погнался за ними поближе, но меня остановили, потому что прикрытие пехоты отставало. Колонки между тем, к досаде нашей, перешли ручей и спаслись. Атака сделалась всеобщей, и французы, увидев себя окруженными со всех сторон, стали отступать без выстрела, уже не в колоннах, а толпами и бегом. Казалось, если бы ранее начали дело, то можно б было застать их спящими, и перехватать живьем в самых биваках. Французы, по-видимому, были уверены в скором заключении мира и, почитая настоящее бездействие авангардов продолжением перемирия, находились в полной беспечности и весьма плошными. Причину несовершенного успеха нашего нападения полагали в том, что 2-й корпус, имевший несчастье при первой встрече с неприятелем лишиться корпусного командира своего, храброго генерала Багговута, замедлил действие, но граф Орлов-Денисов сделал решительный удар во фланг и в тыл неприятеля, бросившись на него со всеми казаками. Французская дивизия легкой кавалерии стояла на краю этого фланга и не успела построиться, как уже была опрокинута казаками, причем потеряла всю свою артиллерию. Между тем пехота 2-го и 3-го корпусов, предводимая генералом Бенигсеном для содействия кавалерии, теснила неприятеля так сильно, что беспорядок в войсках его увеличился и совершенное поражение было неминуемо.
4-й корпус наш подвигался медленно и невольно позволял перед собой уходить неприятельской пехоте, потому что при нем не было кавалерии, а 6-й корпус не успел примкнуть к нему, без чего опасно было нам выставлять левый фланг свой. Казалось, в общем исполнении обширного действия этой атаки не было соблюдено в частях надлежащей связи и расчета времени.
Между тем генерал Милорадович, левее нас за речкой, по большой дороге, с кавалерией ударил на польскую гвардию и отбил весь обоз князя Понятовского. 6-й корпус и резервы только двинулись с места лагеря, не приняв участия в деле.
Наконец, в 10 часов утра, наш 4-й корпус занял неприятельские биваки у сел. Денди. Мы с изумлением увидели остатки поеденных французами лошадей, около балаганов, составленных из дверей, столов и проч. Поваренная посуда, котлы и чайники оставались на дымящихся очагах, они обнаружили, что французы имели еще крупу и горох, только нуждались, кажется, в хлебе и говядине. Нам попался тут красивый вороной жеребенок, с сафьянным нагрудником и бубенчиками, который, видно, откармливался у них вместо телятины.
Неприятель в этот день был прогнан за с. Спас-Куплю; канонада продолжалась и с отдалением утихала.
Подвигаясь вперед за сел. Денди, по большой дороге, и уже не видя перед собой неприятеля, мы нашли на одно место у леса, где стоял обоз князя Понятовского. Тут увидели несколько опрокинутых фур, от разрушенной канцелярии порванные бумаги, ордера, табели. На поле встретилось нам несколько убитых и раненых лошадей; местами валялись, в обношенных мундирах, закоптевшие от бивачного огня трупы французов. В одном месте лежало человек тридцать русских егерей, порубленных, и между ними несколько убитых французских кирасиров: это были латники Мюрата, напавшие на колонну 20-го егерского полка и произведшие страшную сечу.
К вечеру, когда канонада утихла, мы остановились. Навстречу к нам возвращались раненые кавалеристы. Один улан вез на руках прекрасную пятилетнюю девочку, которая плакала неутешно: он нашел ее во французском обозе, подле убитой матери. Этот улан говорил, что у французов в лагере много было женщин; в числе отбитых попалось несколько московских красавиц.
По совершении поражения, вся наша армия отступила к Тарутинскому лагерю, только 2-й и 4-й корпуса оставались ночевать при сел. Винково. Мы почитали себя победителями и радовались, что уже ночуем на отнятой земле. Каждый из нас с большим любопытством рассматривал все предметы, брошенные неприятелями; удостоверясь, что они точно ели лошадей, мы не могли надивиться их терпению и преданности к Наполеону.
Перед вечером явился к нам Фигнер. Он рассказывал, как во время нападения примкнул со своей партией к казакам и участвовал в горячей сшибке с французскими кирасирами, как он близок был к Мюрату, который в одной рубашке едва мог спастись, как при переправах через речки французы везде бросают свои фуры, повозки и сами взрывают зарядные ящики, как лошади их не везут, а они сами бегут сломя шею. После чего Фигнер, напившись чаю, уехал к своей партии, в авангард.
Ночью велено было опять развести в биваках веселые огни и петь песни, потому что Мюрат посылал через наш лагерь к фельдмаршалу парламентера, просить сердце убитого друга своего, генерала Дери. По этому можно было заключать, сколь чувствительно для него долженствовало быть поражение на реч. Чернишне.
9 октября, генерал Дорохов, занимавший гор. Боровск, уведомил фельдмаршала, что неприятельский корпус войск показался в с. Фоминском. Он предполагал, что назначение этого корпуса — связь авангарда с Смоленской дорогой. Фельдмаршал, желая достовернее узнать о силах показавшегося неприятеля, отрядил туда генерала Дохтурова с 6-м корпусом. Между тем деятельный партизан, полковник Сеславин, открыл действительное направление всей армии Наполеоновой на старую Калужскую дорогу, о чем немедленно уведомил генерала Дохтурова, находившегося в с. Аристове, на марше к Боровску. Фельдмаршал, узнав намерение Наполеона, обойти левый фланг нашей армии, тотчас приказал генералу Дохтурову, вместе с отрядом генерала Дорохова, обратиться к Малому Ярославцу и удержать в нем неприятеля, покуда все войска наши успеют прийти туда для подкрепления. 12 октября генерал Дохтуров нашел Малый Ярославец уже в руках французов. Тогда вся русская армия поднялась из Тарутинского лагеря, выключая 2-й и 4-й корпуса, составлявшие авангард под командой генерала Милорадовича.
Примечания
править- ↑ Этот отличный артиллерийский генерал, со многими артиллерийскими же офицерами, как назначенная жертва, в охотниках убит на стенах Рущука, во время штурма.
