Погибший (Ожешко; Сементковский)/ОЗ 1883 (ДО)

Погибшій
авторъ Элиза Ожешко, пер. Р. И. Сементковскій (1846—1918)

Оригинал: польск. Stracony. — Перевод опубл.: 1883. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», № 10, 1883.

ПОГИБШІЙ

РАЗСКАЗЪ ЭЛИЗЫ ОРЖЕСКО.

…Выходя изъ палаты гражданскаго и уголовнаго суда я встрѣтился съ однимъ изъ судей, который также собирался уходить.

— Какъ я радъ, что васъ встрѣтилъ, вскрикнулъ судья, увидѣвъ меня. — Мы только что послали вамъ оффиціальную бумагу; но я хотѣлъ лично переговорить съ вами.

— Чѣмъ могу служить?

— Мы хотѣли просить васъ принять на себя защиту молодого человѣка, который обвиняется въ очень тяжкомъ преступленіи.

Я поклонился, молча, въ знакъ согласія.

— На дняхъ, сказалъ я: — у меня будетъ даже больше свободнаго времени, чѣмъ обыкновенно.

— Ну, вотъ и отлично, воскликнулъ судья. — Мы тотчасъ же сдѣлаемъ распоряженіе, чтобы дѣло Калинскаго было вамъ передано.

Фамилія эта поразила меня; она принадлежала одному изъ самыхъ видныхъ дворянскихъ семействъ нашей губерніи. Двухъ лицъ, носившихъ эту фамилію, я даже знавалъ лично; одинъ изъ нихъ былъ Янъ Калинскій, богатый помѣщикъ, съ аристократическими замашками, но, тѣмъ не менѣе, вполнѣ порядочный человѣкъ; другой былъ его сынъ, молодой человѣкъ, красивый, образованный и очень симпатичный. Слышалъ я также мелькомъ о братѣ перваго, Маврикіи Калинскомъ, который, однако, никогда въ городѣ не бывалъ и о которомъ говорили, что онъ страстный охотникъ, и имѣетъ нѣсколько дѣтей. Вообще, это была семья, пользовавшаяся всѣми благами міра сего: знатнымъ происхожденіемъ, блестящими связями, богатствомъ и добрымъ именемъ.

Поэтому, я не допускалъ и мысли, чтобы преступникъ, защиту котораго на меня возложили, былъ членомъ этой семьи. Но каково было мое удивленіе, когда я на другой день, перелистывая дѣло Калинскаго, на первой же страницѣ прочиталъ: Романъ, сынъ Маврикія и Елизаветы (урожденной Дембичъ) Калинскихъ. Тутъ же стояла цифра, означавшая возрастъ преступника: ему было 19 лѣтъ и 3 мѣсяца.

И такъ, это былъ сынъ того страстнаго охотника, верховыя лошади котораго славились на всю губернію, племянникъ Калинскаго — аристократа, который именно въ это время устраивалъ въ своемъ имѣніи какой-то обширный заводъ; словомъ, членъ семьи, занимавшей видное положеніе въ обществѣ. Что же такое совершилъ молодой человѣкъ?

Я долго просидѣлъ, зарывшись въ бумагахъ, лежавшихъ передо мною. Давно уже я не читалъ дѣлъ съ такимъ вниманіемъ. Прочитавъ послѣдній листъ, я вскочилъ съ мѣста и невольно воскликнулъ: странно, очень странно!

Калинскій обвинялся въ томъ, что убилъ палкою съ желѣзнымъ набалдашникомъ извѣстнаго шулера самаго низкаго разбора. Убійство совершено было въ захолустномъ городкѣ, ночью, въ погребѣ, бывшемъ на дурномъ счету у мѣстной полиціи. Обвиняемый упорно запирался; но улики были слишкомъ уже убѣдительны и ясны. Между нимъ и шулеромъ завязалась, въ комнатѣ, въ которой они были одни, шумная перебранка; хозяйка и гости, игравшіе въ сосѣдней комнатѣ въ билліардъ, вбѣжали на шумъ этотъ въ комнату и нашли своего товарища лежавшимъ на полу, безъ признаковъ жизни, а Калинскій успѣлъ уже выбѣжать. Изъ раны убитаго струилась кровь; на рукавѣ сюртука подсудимаго найдено было пятно, которое эксперты признали кровянымъ; у самаго трупа лежало портмонэ съ шифромъ Калинскаго. Подсудимый, хотя и утверждалъ упорно, что въ моментъ совершенія преступленія не былъ уже въ погребѣ, но не могъ доказать своего alibi, между тѣмъ, какъ ночной сторожъ показывалъ подъ присягой, что видѣлъ, какъ онъ выбѣжалъ изъ погреба и пробѣжалъ по переулку за нѣсколько секундъ до суматохи, вызванной убійствомъ. Цѣль преступленія казалась очевидною: подсудимый убилъ шулера, чтобы отнять у него небольшую сумму денегъ, которую видѣли у него за четверть часа до преступленія и которая не была найдена на трупѣ. При обыскѣ на другой день, у подсудимаго въ сюртукѣ оказалась соотвѣтствующая сумма денегъ. Подсудимый утверждалъ, что деньги эти онъ выручилъ за золотой медальонъ, проданный имъ за два дня передъ тѣмъ какой-то вдовѣ Дзѣнцерской, но послѣдняя показала, что она не покупала у подсудимаго ни медальона, ни другого цѣннаго предмета и не понимаетъ, почему подсудимый ссылается на нее. Другого источника происхожденія упомянутыхъ денегъ подсудимый указать не могъ или не хотѣлъ, упорно настаивая на исторіи съ медальономъ, которая, въ виду показанія Дзѣнцерской, пріобрѣтала характеръ лжи и увертки. Тѣмъ не менѣе, настойчивость, съ которою Калинскій давалъ свое показаніе, произвела на меня впечатлѣніе.

Вотъ въ какомъ видѣ въ общихъ чертахъ представлялось это дѣло. Уже самое нахожденіе члена семьи Калинскихъ въ заведеніи, состоявшемъ подъ надзоромъ полиціи, казалось мнѣ страннымъ, такъ какъ молодые люди той среды, къ которой принадлежалъ мой кліентъ, обыкновенно очень дорожатъ внѣшнимъ приличіемъ. Ихъ удовольствія бываютъ очень часто преступны, но рѣдко грязны. Своими нравами они мараютъ салоны, но рѣдко удостоиваютъ своимъ присутствіемъ улицу. Въ этомъ противорѣчіи и заключалась главная загадка этого дѣла, которая занимала меня въ теченіи цѣлыхъ сутокъ и наконецъ привела въ осенній дождливый день къ воротамъ тюрьмы.

Не въ первый разъ я переступалъ порогъ мрачнаго зданія, кругомъ опоясаннаго высокою стѣною. Мнѣ хорошо были знакомы большія тяжелыя двери, снабженныя замками и желѣзными засовами, и затѣмъ, темная сводчатая подворотня, за которой слѣдовалъ узкій и длинный мощенный дворъ, окруженный съ четырехъ сторонъ каменными зданіями. Дворъ этотъ походилъ на громадный колодезь, такъ что человѣкъ, стоявшій тутъ и смотрѣвшій вверхъ, видѣлъ только узкую полосу неба и длинные ряды торчавшихъ надъ крышей сѣрыхъ трубъ. Напротивъ входныхъ воротъ находились другія ворота, а за ними виднѣлся вдали другой маленькій, четырехугольный дворъ, также окруженный стѣнами, который въ самые ясные дни оставался сырымъ и мрачнымъ. Вокругъ этого второго двора расположены были камеры преступниковъ, приговоренныхъ уже судомъ къ тяжкимъ наказаніямъ. Я велѣлъ доложить смотрителю, что хочу повидаться съ Романомъ Калинскимъ. Мнѣ отвѣтили, что его, въ данную минуту, нѣтъ въ тюрьмѣ, потому что сегодня его очередь разносить арестантамъ обѣдъ. Въ тоже время, мнѣ сообщили, что онъ вскорѣ вернется, и попросили меня обождать въ пріемной.

Я, однако, предпочелъ остаться на дворѣ. Правда, и тутъ воздухъ былъ тяжелый и душный, но, тѣмъ не менѣе, здѣсь дышалось все-таки легче, чѣмъ въ сырой, мрачной и пыльной пріемной. Къ тому же, на дворѣ находились арестанты, ожидавшіе обѣда. Я глядѣлъ на эти мрачныя или циничныя, болѣзненныя или грубыя лица, съ всклокоченными волосами, и задумался такъ глубоко, что не слышалъ, какъ за мною открылась дверь.

— Вотъ арестантъ, котораго вы хотѣли видѣть, сказалъ мнѣ смотритель.

Я прислонился спиною къ стѣнѣ, чтобы пропустить входившихъ. Какъ разъ въ эту минуту запирали ворота за нѣсколькими солдатами въ полномъ вооруженіи. Нѣсколько другихъ солдатъ шли спереди, а между ними ступали арестанты съ длинными и толстыми коромыслами, на которыхъ висѣли большіе дымившіеся котлы. Я тотчасъ же догадался, который изъ арестантовъ былъ Калинскій. Онъ былъ моложе другихъ, съ нѣжнымъ цвѣтомъ лица, самый красивый изъ всѣхъ.

Входя на дворъ, товарищъ молодого арестанта, несшій другой конецъ коромысла, отъ утомленія или по лѣни, опустилъ нѣсколько плечо, и замедлилъ шагъ.

— Эй, любезный! закричалъ Калинскій, не поварачивая головы. — Выпрямись и иди проворнѣе.

Голосъ у Калинскаго былъ свѣжій и звонкій. Въ немъ слышались и приказаніе, и ласка. Старикъ-бородачъ, который еле передвигалъ ноги, внезапно выпрямился и пошелъ твердымъ и ровнымъ шагомъ.

По срединѣ двора арестанты опустили котлы на землю; солдаты отступили на нѣсколько шаговъ, и все тюремное населеніе начало стекаться къ котламъ съ глиняными мисками и деревянными ложками въ рукахъ.

— Я позову теперь Калинскаго, сказалъ мнѣ смотритель.

Онъ хотѣлъ уже идти, но я его остановилъ.

— Пусть сперва пообѣдаетъ, отвѣтилъ я: — я подожду.

Въ сущности, я хотѣлъ присмотрѣться со стороны къ Калинскому и, кромѣ того, шумная сцена, разыгравшаяся на дворѣ, возбуждала мое любопытство. Смотритель, знавшій меня давно, не противорѣчилъ. Мы усѣлись на скамьѣ, предназначенной для отдыха солдатъ. Вокругъ котловъ началась давка, раздались грубыя шутки, смѣхъ и крики озлобленія. Солдаты внимательно слѣдили за движеніями толпы, готовые во всякую минуту возстановить порядокъ. Между тѣмъ, мужчины, съ лицами, обросшими волосами, исхудалыми и желтыми, и женщины, въ пестрыхъ и грязныхъ юбкахъ, съ изорванными тряпками на головахъ, толпились у котловъ, толкали другъ друга, и перебранивались. Все это сливалось въ одинъ глухой шумъ. Вдругъ весь этотъ безпорядочный гулъ грубыхъ, сиплыхъ или пискливыхъ голосовъ покрылся звукомъ того же серебристаго голоса, который приказалъ недавно арестанту-лѣнтяю выпрямиться и идти проворнѣе. Калинскій протиснулся впередъ и, остановившись у самыхъ котловъ, высоко поднялъ руку.

— Постойте! вскричалъ онъ. — Становитесь въ ряды. Разъ, два, три! Одинъ за другимъ! Эй, ты, бородачъ, зачѣмъ такъ толкаешься! А ты, Магдаленка, посторонись, не то тебя задавятъ! Теперь стойте смирно! Ну, начинай, Егоръ! Наполнилъ миску? Ладно. Теперь твоя очередь, Миша. Продолжайте: Василій, Магдалена, Катя! Можете брать по очереди! И не толкаться!

Я слушалъ и смотрѣлъ съ удивленіемъ. Очевидно, голосъ и жесты этого молодого человѣка производили впечатлѣніе на толпу. Эти люди съ мрачными или циничными лицами повиновались ему, какъ дѣти; по его приказанію становились въ ряды, подходили къ котламъ и наполняли миски не раньше, чѣмъ онъ называлъ каждаго по имени. А онъ, съ своей стороны, зная нетолько имя, но и характеръ каждаго арестанта, придавалъ голосу своему различное выраженіе. Нѣкоторыя имена онъ произносилъ мягко и тепло, другія шутливо, третьи, наконецъ, жестко и повелительно. Выраженіе лица его тоже измѣнялось соотвѣтственно интонаціямъ голоса. Иногда губы его складывались въ шутливую улыбку; но были минуты, когда брови молодого арестанта гнѣвно сдвигались, а глаза его, прямо устремленныя на строптиваго товарища, пріобрѣтали блескъ стали.

Когда всѣ миски были наполнены, Калинскій снова поднялъ руку.

— Теперь, скомандовалъ онъ: — садитесь! Вотъ такъ, вокругъ котловъ!

Арестанты усѣлись въ два ряда, образовавъ большой замкнутый кругъ. Калинскій все еще стоялъ съ пустою мискою; онъ скрестилъ руки на груди и обвелъ всѣхъ арестантовъ медленнымъ взглядомъ. Теперь только, когда онъ стоялъ одиноко, я могъ присмотрѣться къ нему. Онъ былъ высокаго роста, стройнаго и крѣпкаго тѣлосложенія. Грудь у него была широкая, плечи и руки бѣлыя, но мускулистыя и довольно большія. Раньше уже, когда онъ снялъ черную суконную шапку, въ которой вошелъ съ улицы, я замѣтилъ, что у него были густые и длинные русые волосы. Овальные темно-сѣрые глаза блестѣли подъ темною линіею бровей, на исхудалыхъ щекахъ пробивался сквозь желтизну, свидѣтельствовавшую о довольно продолжительномъ пребываніи въ тюрьмѣ, молодой румянецъ, а надъ тонкими губами выдѣлялся густой темный пушокъ. Среди арестантовъ, окружавшихъ его, на фонѣ грязнаго двора и мрачныхъ стѣнъ, этотъ красивый юноша походилъ на лучъ солнца въ густомъ мракѣ, или на молодой и крѣпкій дубокъ среди низкихъ сосенъ. Даже уродливая арестантская одежда сидѣла на немъ картинно. Не знаю, умѣлъ ли онъ ее носить иначе, чѣмъ другіе, или формы его тѣла были на столько красивы, что никакая одежда не могла ихъ уродовать, но, глядя на него, казалось, что онъ въ шутку надѣлъ этотъ сѣрый армякъ и на минуту только зашелъ въ это мѣсто страха и страданій, чтобы потомъ опять вернуться туда, въ богатый помѣщичій домъ, гдѣ стояла нѣкогда его колыбель, гдѣ царствовала та роскошь и тѣ ласки, которыя создали этотъ стройный, красивый и здоровый станъ, бѣлое лицо тонкія губы и нѣжныя, не привычныя къ труду руки.

— Ну, сказалъ молодой арестантъ: — теперь настала и моя очередь.

Онъ опустился на колѣни передъ котломъ и, наполняя свою миску, прибавилъ:

— Вы думаете, можетъ быть, что я не голоденъ и такъ себѣ, для удовольствія, ждалъ пока вы угомонитесь? Нѣтъ, господа, и у меня аппетитъ не хуже вашего, но я терпѣть не могу вашей брани и вашихъ ссоръ… Охота имѣть дѣло съ сторожами и смотрителемъ! Не лучше ли самимъ смотрѣть за собою? Вѣрно говорю?

— Вѣрно! отвѣтило нѣсколько голосовъ, а одинъ изъ нихъ продолжалъ:

— Конечно, тебѣ непріятно, когда люди ссорятся и ругаются… Ты у родителей жилъ, какъ у Христа за пазухой, а?

Ѣдкая насмѣшка звучала въ сипломъ голосѣ и отражалась на циничномъ лицѣ арестанта, который произнесъ эти слова.

— Вѣстимо! подхватилъ другой арестантъ, широкоплечій бородачъ. — Барчукъ, такъ барчукъ!

— А все-таки попалъ сюда.

— И приходится хлѣбать нашихъ щей.

— И помогать намъ мести тюрьму!

— А папенька и маменька не приходятъ навѣстить сыночка!

— Ха, ха, ха!

Я замѣтилъ, какъ лицо Калинскаго покрылось густою краскою, какъ глаза его блеснули и верхняя губа дрогнула; но только на одинъ мигъ. Затѣмъ, лицо его приняло прежнее выраженіе твердости и энергіи. Онъ отложилъ ложку и медленно покачалъ головою:

— Прежде всего, не смѣйте трогать моихъ родителей! вскричалъ онъ. — Кто изъ васъ заговоритъ о моемъ отцѣ или о моей матери, того я такъ хвачу, что онъ своихъ не узнаетъ!

Арестанты, только-что насмѣхавшіеся надъ Калинмкимъ, взглянули другъ на друга, пожали плечами и продолжали хлѣбать щи. Калинскій тоже хлебнулъ раза три, а потомъ продолжалъ безъ всякаго озлобленія спокойно, въ шутливомъ тонѣ:

— А что я, барчукъ, тѣмъ не менѣе попалъ сюда — это правда. Но надъ этимъ нечего смѣяться. Міръ — все равно, что качели: человѣкъ то высоко взлетитъ, то низко упадетъ. Кто крѣпко держится за веревки, тотъ, не ударится объ столбъ и не упадетъ въ лужу; но попробуй отпустить веревки и полетишь внизъ, ла такъ расшибешься, что тебя и родная мать не узнаетъ!

— Началъ бобы разводить, замѣтилъ мрачный бородачъ.

— Молчи, Гриша! отозвалась маленькая худенькая женщина съ болѣзненнымъ лицомъ. — Дай ему говорить!

— Пусть говоритъ! повторилъ другой голосъ. — Когда онъ говоритъ, мнѣ всегда кажется, что я еще служу лакеемъ у предводителя и прислуживаю у стола съ салфеткою въ рукѣ.

Женщина, которая говорила передъ тѣмъ, не произнесла больше ни слова, но пристально глядѣла на молодого арестанта. Очевидно, глядя на него, она вспоминала лучшее прошлое.

— Высоко же ты качался, что попалъ сюда въ тюрьму!

Калинскій отставилъ миску и продолжалъ: — Качался я, какъ всѣ качаются, но не съумѣлъ удержаться за веревки. Случилось со мною то, что случилось и съ вами. Каждый изъ васъ тоже былъ на верху. Не правда-ли?

— Правда, правда! подтвердило нѣсколько голосовъ и затѣмъ послышались сдавленные вздохи.

— Вотъ, видите-ли! продолжалъ молодой арестантъ. — Ты, напримѣръ, Гриша былъ лѣсничимъ. Вспомни-ка время, когда ты ходилъ по лѣсу съ ружьемъ черезъ плечо. Солнышко грѣло, березы шумѣли, бѣлки скакали съ вѣтки на вѣтку, а когда кукушка въ первый разъ закуковала, ты ударилъ рукой по карману, чтобы мѣдныя деньги громче зазвенѣли. Вспомни это время, вспомни лѣсъ, вспомни, какимъ ты былъ тогда, посмотри на себя теперь и ты убѣдишься, что не слѣдуетъ смѣяться надъ людьми, которые упали съ качелей.

Бывшій лѣсничій прослушалъ эти слова сперва неохотно, но постепенно огонь въ его глазахъ потухъ, и на лбу появились глубокія морщины.

Калинскій обратился къ другому арестанту.

— Или ты, Николай? Развѣ тебѣ худо было служить лакеемъ у предводителя? Былъ ты всегда сытъ, спалъ двѣнадцать часовъ въ сутки, ѣздилъ въ коляскѣ съ бариномъ и не заботился о завтрашнемъ днѣ. А вспомни-ка Анютку, на которой ты хотѣлъ жениться! Говорятъ, что вы ужь и хату выстроили себѣ въ концѣ деревни, чистенькую, бѣленькую, а Анютка подъ окнами выкопала и грядки для цвѣтовъ… Все шло хорошо, да вотъ предводительская шкатулка…

Бывшій камердинеръ быстро поднялъ голову.

— Баринъ! произнесъ онъ сдавленнымъ голосомъ. — Вы видѣли меня на предводительской усадьбѣ, видѣли и Анютку. Скажите, думали ли вы, что я попаду сюда?

— Ого, голубчикъ! воскликнулъ Калинскій. — А думалъ ли ты, что я здѣсь буду?

Бывшій лакей тряхнулъ головой и посмотрѣлъ на того, кого онъ назвалъ бариномъ, съ страннымъ выраженіемъ, въ которомъ смѣшивались недовѣріе, съ тоскою и жалостью.

Сидѣвшій около меня смотритель замѣтилъ любопытство, которое возбуждала во мнѣ вся эта сцена.

— Такъ теперь всегда бываетъ, сказалъ онъ вполголоса: — съ тѣхъ поръ, какъ онъ здѣсь. Мы съ сторожами уже не вмѣшиваемся. Съ перваго же дня, онъ началъ ихъ водить на шнуркѣ, и хотя нѣкоторые и издѣваются надъ нимъ по временамъ, но какъ только онъ начнетъ говорить, они слушаютъ его съ разинутыми ртами. Особенно женщины въ восторгѣ отъ него и повинуются ему, какъ дѣти. Онъ ихъ всегда защищаетъ, а когда арестанты соберутся вокругъ него, онъ имъ разсказываетъ разныя исторіи, которыхъ я, откровенно говоря, хорошенько не понимаю, но которыя арестантамъ нравятся, потому что я не разъ видѣлъ, какъ они смѣялись до упаду. А разъ я замѣтилъ даже, что нѣкоторые изъ нихъ плакали…

— Скажите мнѣ, пожалуйста, прервалъ я его: — можетъ быть, ему поручено вліять на арестантовъ?

— О, нѣтъ! отвѣтилъ смотритель. — Случается, правда, что мы, для собственнаго удобства, выбираемъ самыхъ энергичныхъ и поручаемъ имъ наблюдать за товарищами; но Калинскому мы и не думали давать такого порученія. Мы, напротивъ, думали, что ему, какъ дворянину и барчуку, и притомъ какъ самому молодому, житья не будетъ отъ товарищей и что намъ придется постоянно его защищать. Вышло, однако, наоборотъ. Я его какъ-то спросилъ, почему онъ постоянно занимается съ арестантами, и онъ мнѣ отвѣтилъ, что это ему доставляетъ удовольствіе. Мнѣ самому кажется, что онъ безъ этого умеръ бы съ тоски. Вы не повѣрите, что этотъ мальчикъ за огонь. Онъ находится въ вѣчномъ движеніи, точно ртуть: ходитъ, болтаетъ, разсказываетъ, жестикулируетъ. Еслибы сосчитать его шаги за день, то оказалось бы, что онъ ежедневно дѣлаетъ нѣсколько миль.

Арестанты кончили обѣдать. Нѣкоторые изъ нихъ направились къ сырой стѣнѣ, у которой лежали ихъ ручныя работы: на половину оконченные половики изъ соломы или корзины изъ прутьевъ; другіе оставались на прежнихъ мѣстахъ и заглядывали въ котлы; третьи развалились на сырой мостовой и задумчиво глядѣли на сѣрое небо; двѣ женщины, присѣвъ близко другъ къ другу, тихо шептались, то вздыхая, то посмѣиваясь; двѣ другія сидѣли, опираясь локтями на колѣни, и, закрывъ лица руками, медленно покачивались.

Калинскій нѣкоторое время сидѣлъ неподвижно одинъ у котла. Было, однако, замѣтно, что мысль его быстро работаетъ. Глаза его перебѣгали съ одного предмета на другой, останавливались небрежно на сырыхъ стѣнахъ, мимоходомъ заглядывали въ черныя рѣшетчатыя окна, внимательно всматривались въ каждаго арестанта, дарили насмѣшливою улыбкою стоявшихъ у воротъ солдатъ и ихъ штыки, слѣдили за темною тучею, медленно подвигавшеюся на сѣромъ фонѣ неба, и потомъ спускались на мостовую.

— Пришлите его теперь, пожалуйста, въ пріемную, сказалъ я смотрителю и вошелъ, прямо изъ воротъ, въ маленькую полутемную комнатку съ рѣшетчатымъ оконцемъ у самаго потолка. Вся мебель въ этой комнатѣ состояла изъ неуклюжей деревянной скамьи, такого же стола и нѣсколькихъ табуретокъ.

Я сѣлъ на скамью въ ожиданіи моего кліента. Онъ вошелъ въ сопровожденіи смотрителя, который, осмотрѣвъ внимательно комнату, тотчасъ же вышелъ.

Оставшись со мною наединѣ, Калинскій остановился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ порога; холодный и недовѣрчивый взоръ его вопросительно устремился на меня.

Я понялъ, что онъ предполагаетъ во мнѣ судью или какое-нибудь оффиціальное лицо, пришедшее съ непріязненною для него цѣлію.

Я всталъ и приблизился къ нему на нѣсколько шаговъ. Заговоривъ съ нимъ, я старался придать своему голосу ласковое выраженіе, чтобы болѣе расположить молодого человѣка къ себѣ. Лицо его нѣсколько прояснилось.

— Вы пришли отъ моихъ родителей? быстро спросилъ онъ и во взглядѣ его замѣчалось безпокойство и ожиданіе.

— Родителей вашихъ я не знаю, и не они прислали меня сюда, отвѣтилъ я.

— Не они? произнесъ молодой арестантъ тише. — Не они! повторилъ онъ, какъ бы говоря про себя. — Конечно, откуда взялось бы у нихъ это желаніе!

Когда онъ шепталъ эти слова, я замѣтилъ, что зубы его стиснулись, а лобъ покрылся морщинками, такъ что онъ вдругъ показался мнѣ на двадцать лѣтъ старше. Но затѣмъ онъ опять веселѣе взглянулъ на меня.

— Стало быть, васъ прислалъ дядя?

— Я давно уже не видѣлъ вашего дядю, отвѣтилъ я.

Онъ прикусилъ губы, взглядъ его выражалъ гнѣвъ или боль, а лицо потемнѣло.

— Что же вы хотите отъ меня? крикнулъ онъ нетерпѣливо.

— Я вашъ защитникъ и пришелъ поговорить съ вами о вашемъ дѣлѣ.

Глаза его широко раскрылись. Очевидно, онъ не понималъ значенія моихъ словъ.

— Я сразу догадался, что вы чиновникъ, произнесъ онъ.

— Я вовсе не чиновникъ, отвѣтилъ я. — Я вашъ защитникъ.

— Что же это значитъ? спросилъ онъ, недовѣрчиво оглядывая меня съ ногъ до головы: — что вамъ отъ меня нужно?

Онъ, очевидно, не имѣлъ никакого понятія о судебной защитѣ и объ отношеніяхъ между адвокатомъ и подсудимымъ.

— Садитесь и выслушайте меня, сказалъ я ласково. — Я постараюсь разъяснить вамъ, зачѣмъ я сюда пришелъ и что могу и обязанъ для васъ сдѣлать.

Онъ сѣлъ на табуретку противъ меня, но взглядъ его уже выражалъ недовѣріе, смѣшанное съ любопытствомъ. Я разъяснилъ ему, какъ могъ, главныя основанія судопроизводства, обязанности и дѣйствія судей, прокурора и защитника. Но особенно подробно я остановился на обязанностяхъ послѣдняго и на солидарности его интересовъ съ интересами подсудимаго.

Я съ удивленіемъ замѣтилъ, что все, что я ему сказалъ, было для него совершенной новостью. Слушалъ онъ меня съ напряженнымъ вниманіемъ, по временамъ только прерывая вопросами. Но, въ то же время, я замѣтилъ, что онъ прекрасно слѣдитъ за моими словами и даже предугадываетъ мои мысли. Когда я коснулся главнаго предмета моей рѣчи и разъяснилъ, чѣмъ долженъ быть защитникъ, онъ особенно внимательно слушалъ меня, но взглядъ его опять выразилъ полное недовѣріе.

— Отчего же, спросилъ онъ порывисто: — вы беретесь защищать совершенно чужихъ вамъ людей? Вѣрите ли вы, что они невинны? если же знаете, что они преступны, то не презираете ли вы ихъ?

— Я защищаю подсудимыхъ, отвѣтилъ я: — потому что это моя обязанность. Содѣйствуя всестороннему разъясненію дѣлу, я устраняю неосновательныя подозрѣнія и ослабляю вину, когда она существуетъ. Я никого не презираю, и моя обязанность заключается только въ томъ, чтобы вполнѣ выяснить характеръ проступка и мотивы его. И не упустить ни малѣйшаго обстоятельства изъ прошлаго подсудимаго, все, что могло бы склонить вѣсы правосудія на его сторону, ослабить стыдъ и позоръ и облегчить раскаяніе.

Когда я пересталъ говорить, Калинскій долго сидѣлъ въ глубокой задумчивости. Потомъ онъ спросилъ меня, глядя въ сторону:

— А если подсудимый во всемъ признается защитнику, то тотъ не выдастъ его судьямъ?

— Нѣтъ, отвѣтилъ я: — этого не допускаетъ ни законъ, ни совѣсть, ни собственный интересъ защитника.

— Да, это правда! воскликнулъ Калинскій убѣжденно. — Вѣдь если вы докажете, что я невиновенъ или что я менѣе виновенъ, чѣмъ думаютъ, то для васъ это будетъ торжествомъ и славою.

— Это будетъ для меня добросовѣстно исполненнымъ долгомъ, отвѣтилъ я.

— Такъ вы, въ самомъ дѣлѣ, будете защищать меня на судѣ? спросилъ онъ меня, немного спустя.

— Буду защищать васъ отъ всей души, такъ какъ я желаю, чтобы слово мое избавило васъ отъ будущности, въ которой нѣтъ ни спасенія, ни надежды…

Онъ вдругъ взглянулъ на меня и подался всѣмъ тѣломъ впередъ, какъ будто услыхалъ нѣчто для него неожиданное.

— Ни спасенія, ни надежды! воскликнулъ онъ и въ голосѣ его слышались насмѣшка и недовѣріе. — Застращиваніе развѣ также въ числѣ обязанностей защитника? Мнѣ хорошо извѣстно, что у насъ не рубятъ преступникамъ головы и не вѣшаютъ ихъ.

— Но ссылаютъ ихъ въ каторгу, сказалъ я. — Имѣете ли вы понятіе объ этомъ наказаніи?

Онъ широко раскрылъ глаза.

— Имѣю, имѣю, проговорилъ онъ почти шепотомъ. — Знаю, знаю! Въ рудникахъ, на заводахъ, съ молотомъ или съ тачкою… долго… долго…

— И оттуда нѣтъ возврата на родину, прибавилъ я.

Онъ смотрѣлъ на меня, но мысль его была далеко, тамъ въ рудникахъ, о которыхъ онъ упомянулъ, и на родинѣ, о которой я сказалъ, что онъ навѣки ея лишится.

— Я вѣрю, произнесъ онъ, наконецъ: — что вы меня будете защищать, чтобы эта будущность для меня не настала…

Онъ повторилъ мои слова, которыя, очевидно, врѣзались въ его память, а потомъ снова нетерпѣливо спросилъ:

— Что же вы хотите знать отъ меня?

— Хочу знать правду, полную правду, отвѣтилъ я: — иначе мнѣ трудно будетъ защищать васъ успѣшно.

Онъ сидѣлъ неподвижно и молчалъ. Скудный свѣтъ, проникавшій въ комнату черезъ рѣшетчатое окошечко, падалъ на него сзади. Лицо его, погруженное въ полумракъ, становилось все блѣднѣе.

— Ну, такъ… началъ онъ, но голосъ у него оборвался. Онъ вскочилъ съ мѣста и обѣими руками сжалъ себѣ голову.

— Эхъ! вскричалъ онъ. — Что будетъ, то будетъ. Спасенья нѣтъ! Я думалъ, что хоть одна душа сжалится надо мною; придетъ и скажетъ мнѣ, хоть такъ, какъ говорятъ лакею, когда онъ уходитъ: «Будь здоровъ!» Но… пусть накажетъ меня Богъ, если все это не ихъ дѣло! Вы для меня чужой; вы пришли сюда по обязанности. Я для васъ то же, что нищій, которому даютъ грошъ, чтобы онъ не умеръ съ голоду. Пусть будетъ что будетъ!

Слова эти, точно бурный потокъ, лились изъ глубины его души. Потомъ онъ какъ будто опять поколебался, но, сдѣлавъ окончательное усиліе надъ собою, произнесъ: — Ахъ, я его… я его…

Слово, которое онъ собирался произнести, душило и обезсиливало его, такъ что онъ зашатался и рукою оперся объ столъ.

— Я сдѣлалъ это! докончилъ онъ быстро, потомъ опустился на табуретку и обѣими руками закрылъ пылавшее лицо.

Въ теченіи нѣсколькихъ минутъ царила безмолвная тишина. Тотъ бойкій и сильный молодой человѣкъ, энергія котораго меня недавно удивляла, совершенно измѣнился. Его поступокъ, очевидно, приводилъ его въ ужасъ, терзалъ его совѣсть и покрывалъ его лицо краскою стыда. Онъ сидѣлъ передо мною неподвижный, нѣмой; лицо его то пылало, то покрывалось смертельной блѣдностью.

Потомъ онъ опустилъ руки и съ мольбою въ голосѣ произнесъ:

— Я вѣдь еще молодъ. Они не могутъ наказать меня такъ строго, не правда ли? Они примутъ во вниманіе, что мнѣ придется еще жить долго… долго…

— Да, отвѣтилъ я: — вамъ еще долго жить; но васъ могутъ приговорить къ самому тяжкому наказанію, потому что вамъ исполнилось уже 18 лѣтъ.

— Развѣ тотъ господинъ, который обвиняетъ, сказалъ уже, что со мною сдѣлаютъ?

— Можно напередъ предвидѣть, что онъ скажетъ. Вотъ какое наказаніе опредѣляетъ законъ за преступленія этого рода.

Случайно при мнѣ было Уложеніе о наказаніяхъ. Я раскрылъ его и подалъ Калинскому, указавъ на ту статью, въ которой говорится объ убійствѣ, совершенномъ съ цѣлью грабежа. Онъ схватилъ книгу, приблизился къ окну и вполголоса сталъ читать. Хотя онъ читалъ жадно, но чтеніе давалось ему, очевидно, съ трудомъ. На нѣкоторыхъ словахъ онъ останавливался, другія искажалъ, а слова, состоявшія изъ многихъ согласныхъ, читалъ почти по складамъ. Окончивъ чтеніе, онъ взглянулъ на меня, и взглядъ его выражалъ недоумѣніе.

— Но, воскликнулъ онъ: — тутъ говорится о грабежѣ, о кражѣ а я и не думалъ красть у него.

— Можетъ быть, отвѣтилъ я: — вполнѣ вамъ вѣрю; но для того, чтобы принести вамъ пользу, я долженъ убѣдить въ этомъ и другихъ. Дайте мнѣ доказательство, что то, что вы говорите — правда. Разскажите мнѣ всю свою жизнь, все, что было до той роковой минуты: всѣ чувства и обстоятельства, которыя вызвали вашъ поступокъ.

— Хорошо, сказалъ онъ, сѣвъ снова на табуретку: — я вамъ все разскажу, какъ ксендзу на исповѣди.

Онъ передалъ мнѣ исторію своей короткой жизни. Первая половина ея ничѣмъ особеннымъ не отличалась. Онъ росъ въ деревнѣ вмѣстѣ съ братьями и сестрами. Была у него бонна француженка, а потомъ гувернеръ-французъ. Je parle franèais, monsieur! сказалъ онъ, иронически улыбаясь: — je touche un peu le piano et autrefois je dansais comme un ange!

Въ то время, когда онъ танцовалъ, какъ ангелъ, его опредѣлили въ прогимназію въ мѣстечкѣ, находившемся по сосѣдству съ имѣніемъ его отца. Ему было 15 лѣтъ, когда онъ кончилъ три класса и вернулся подъ отцовскій кровъ вмѣстѣ съ братомъ Александромъ, окончившимъ пять классовъ.

— Саша, продолжалъ онъ: — влюблялся, по крайней мѣрѣ, за это время двѣнадцать разъ. Что касается до меня, то я три года былъ не на шутку влюбленъ въ Софью Буракевичъ и проводилъ у ея отца, который содержалъ кондитерскую и трактиръ, очень весело время съ товарищами и даже съ чиновниками. Научился я играть въ билліардъ такъ, что, повѣрите ли, маркеръ передо мною пасовалъ.

— Вы, вѣроятно, играли и въ карты? прервалъ я его.

— Да, игрывалъ и въ карты, отвѣтилъ онъ: — но рѣдко. Я никогда картъ не любилъ, потому что не люблю сидѣть. Саша могъ сидѣть цѣлые часы передъ зеркаломъ и былъ вполнѣ счастливъ, когда ему никто не мѣшалъ завивать волосы, когда онъ имѣлъ хорошій обѣдъ, а вечеромъ могъ ухаживать за дѣвушками… Я же никогда не любилъ сидѣть передъ зеркаломъ, спалъ рѣдко болѣе пяти часовъ, и случалось иногда, что въ теченіи двухъ-трехъ дней я ничего, кромѣ воды и хлѣба, во рту не имѣлъ. Вернувшись домой, я такъ скучалъ, что мнѣ жизнь опротивѣла. Да и что это за жизнь? Отецъ либо охотится по цѣлымъ днямъ и недѣлямъ, либо дремлетъ и куритъ трубку, либо играетъ съ сосѣдями въ карты; матери и старшей сестры никогда дома нѣтъ: ѣздятъ по сосѣдямъ и родственникамъ, которыхъ у насъ пропасть. Саша спитъ до полудня, потомъ завивается, душится и ѣдетъ къ богатымъ дѣвицамъ, потому что хочетъ выгодно жениться; младшая сестра, Ядвися — хорошая дѣвушка, но она еще при гувернанткѣ. Я пробылъ дома годъ и жизнь такъ мнѣ опротивѣла, что я готовъ былъ повѣситься, но потомъ бросилъ эту мысль и поѣхалъ съ сыномъ управляющаго въ городъ, гдѣ весело провелъ двѣ недѣли. Съ тѣхъ поръ, какъ только, бывало, соскучусь, тотчасъ же ѣду въ городъ. Но на бѣду денегъ не хватало: на билліардѣ и въ карты я то выигрывалъ, то проигрывалъ, но въ карты чаще проигрывалъ. Разъ какъ-то я продалъ часы, потомъ фракъ, золотое кольцо… Такимъ образомъ, мнѣ удавалось устроиться такъ, чтобы жить три мѣсяца у отца, а девять въ городѣ. Впрочемъ, мнѣ и въ городѣ не особенно нравилось; иногда находила такая тоска, что выйдешь въ поле, бросишься на землю и плачешь, какъ мальчишка.

— О чемъ вы думали, когда на васъ находила тоска?

— Самъ не знаю. Мнѣ казалось, что тамъ далеко, за лѣсами и горами, есть какой-то міръ широкій, свѣтлый, прекрасный, котораго я не знаю, но гдѣ людямъ живется лучше, чѣмъ мнѣ. Ядвися мнѣ какъ-то разъ прочла о томъ итальянскомъ генералѣ — знаете о томъ знаменитомъ, ну, какъ его бишь? — ну, о Гарибальди! Вотъ, когда Ядвися мнѣ о немъ прочитала, то я два дня ходилъ, точно шальной, и думалъ, что съ ума сойду…

— Чѣмъ же онъ вамъ такъ полюбился?

— Ахъ, воскликнулъ онъ: — какой это былъ счастливый человѣкъ! Онъ, навѣрное, никогда не скучалъ!

Слово скука постоянно встрѣчалась въ его разсказѣ, какъ бы припѣвъ въ печальной пѣсни о его жизни.

— Но отчего же, скажите, спросилъ я его: — вы, вмѣсто того, чтобы ѣздить въ городъ, не занялись чѣмъ нибудь другимъ?

— Чѣмъ же мнѣ было заняться? спросилъ онъ удивленно.

— Вы могли, напримѣръ, помогать отцу въ хозяйствѣ. Удивленіе его возросло еще болѣе.

— Да развѣ отецъ мой занимается хозяйствомъ? воскликнулъ онъ.

— Такъ вашъ братъ имъ занимается, и вамъ слѣдовало бы ему помогать.

— Саша! Да развѣ онъ можетъ заниматься хозяйствомъ.

Онъ засмѣялся такъ, какъ будто это предположеніе было совершенно невѣроятно.

— Развѣ въ имѣніи вашихъ родителей, никто не занимается хозяйствомъ?

— А управляющій?

— Допустимъ! но, кромѣ этого, вы могли кончить курсъ гимназіи, поступить въ университетъ и потомъ занять какое-нибудь мѣсто.

— Какое мѣсто? спросилъ онъ удивленно.

— Врача, судьи, техника, инженера, А, можетъ быть, вы почувствовали бы влеченіе къ литературѣ или полюбили бы путешествія, такъ какъ у васъ такая подвижная натура.

Онъ смотрѣлъ на меня, широко раскрывъ глаза. Ему, очевидно, хотѣлось отвѣтить, что онъ — «помѣщичій сынъ»; но сметливость удерживала его отъ этого общаго отвѣта. Онъ спросилъ меня только о значеніи всѣхъ этихъ жизненныхъ призваній. Съ обязанностями доктора онъ былъ знакомъ, о характерѣ дѣятельности судьи онъ узналъ изъ разговора со мною, но представленія его о призваніяхъ техника и инженера были очень смутны. Что же касается до ученаго путешественника, то это была для него миѳическая фигура, какія встрѣчались въ нянюшкиныхъ сказкахъ, составлявшихъ главную основу его образованія.

Я съ минуту колебался, отвѣчать ли мнѣ на вопросы, которые онъ мнѣ задавалъ. Я не зналъ, поступлю ли хорошо, изображая этому несчастному молодому человѣку картину тѣхъ жизненныхъ путей, на которыхъ люди находятъ себѣ и счастье, и почетъ. Однако, я рѣшилъ, что необходимо вполнѣ выяснить его чувства и установить, на сколько неразвитость или испорченность были причинами его преступленія. Въ краткихъ, но ясныхъ словахъ я описалъ ему громадную мастерскую, въ которой работаютъ милліоны рабочихъ, каждый по мѣрѣ силъ и способностей. Онъ меня не прерывалъ, но я видѣлъ, что слова мои его сильно занимали, что онъ жадно ихъ поглощалъ, что они возбуждали въ немъ цѣлый рядъ новыхъ представленій, что его быстрое, страстное воображеніе рисовало на ихъ фонѣ картины, можетъ быть, не особенно близкія къ правдѣ, но прельщавшія его, какъ тѣ невѣдомыя широкія и лучезарныя сферы, о которыхъ онъ мечталъ, когда находился за городомъ въ полѣ и предавался своей тоскѣ. Когда я кончилъ говорить, онъ порывисто дышалъ, потомъ гнѣвно махнулъ рукой.

— Чортъ съ ними! воскликнулъ онъ грубо. — Со всѣми этими мудрыми людьми, которые такъ крѣпко умѣютъ держаться за веревки качелей. Меня никто не научилъ этой мудрости: я упалъ и сломалъ себѣ шею! Я надѣлалъ долговъ, продолжалъ онъ. — Жиды и товарищи мои охотно мнѣ давали взаймы, будучи увѣрены, что отецъ все заплатитъ. Съ годъ я скрывалъ, но потомъ все обнаружилось. Отецъ заплатилъ долги, но далъ слово, что впредь не заплатитъ ни одной копейки, отречется отъ меня, лишитъ наслѣдства, опубликуетъ въ газетахъ…

— Сказавъ все это, прервалъ я его: — что же вашъ отецъ сдѣлалъ?

— А что ему было дѣлать? отвѣтилъ онъ. — Наѣхало много сосѣдей, отправились на охоту, а, вернувшись, всю ночь ѣли, пили и играли въ карты.

— А мать? спросилъ я. — Она навѣрное плакала, узнавъ о вашемъ поведеніи и просила васъ перемѣнить образъ жизни?

— Мать! отвѣтилъ онъ. — Матери дома не было.

Сцены съ отцомъ повторялись нѣсколько разъ, но онѣ не обуздали бѣса, который гналъ молодого человѣка изъ дома, гдѣ все скучало и гдѣ скука прерывалась только звуками охотничьяго рожка, звономъ стакановъ и ссорами. Саша постоянно ссорился съ старшею сестрою, Катею, Катя ссорилась съ Сашею, съ Ядвисей и съ матерью, и злилась, что не выходитъ за-мужъ. Мать, когда бывала дома, ссорилась съ отцомъ, съ Катею и съ прислугою. Дядя и его сыновья рѣдко пріѣзжали къ намъ, потому что у нихъ тамъ, говорятъ, другая жизнь и они нашу не одобряютъ. Да и кому можетъ у насъ понравиться? Годъ тому назадъ, я окончательно переѣхалъ въ городъ, но къ Буракевичу пересталъ ходить, потому что это было мнѣ уже не по карману. Да къ тому же и платье износилось и мнѣ стыдно было показываться знакомымъ отца и брата съ продранными локтями…

— У кого-же вы все это время жили?

— У Дзѣндцерской.

Онъ опустилъ глаза и не сразу отвѣтилъ.

— Это хозяйка того погреба, въ которомъ я былъ въ тотъ вечеръ, когда… когда…

— А ваши родители? спросилъ я. — Дядя, братья? Неужели они не пріѣзжали въ городъ и не уговаривали васъ вернуться домой и перемѣнить образъ жизни?..

— Дядя вовсе не пріѣзжалъ и всѣмъ говорилъ, что стыдится меня, но я не обращалъ на это вниманія…

— И вы не вернулись съ отцомъ домой?

— Какъ же! Разъ какъ-то поѣхалъ, но дольше трехъ дней выдержать не могъ. Отецъ меня бранилъ, Саша мнѣ надоѣдалъ, даже прислугѣ приказано было подтрунивать надо мною.

— А мать? спросилъ я.

— Матери не было дома.

— И вы опять вернулись въ городъ?

— Да, вернулся. Лошадей мнѣ не дали, и я пошелъ пѣшкомъ. Съ тѣхъ поръ никто ужь не пріѣзжалъ за мною или ко мнѣ.

— На какія же средства вы жили?

— Дзѣнцерская кормила меня даромъ, надѣясь, что я ее со временемъ щедро вознагражу. Платье у меня было поношенное. Выигрывалъ иногда въ билліардъ и въ карты…

Тутъ я предложилъ ему одинъ изъ самыхъ существенныхъ вопросовъ.

— А скажите, откуда были тѣ деньги, которыя при слѣдствіи найдены были у васъ? Вы говорите, что вы ихъ не взяли изъ кармана убитаго человѣка?

— Я выручилъ ихъ отъ продажи медальона, который я носилъ прежде на цѣпочкѣ отъ часовъ, а потомъ постоянно держалъ при себѣ, думая продать его.

— Кому же и когда вы продали медальонъ? спросилъ я.

— Дзѣнцерской, отвѣтилъ онъ безъ всякаго колебанія: — за нѣсколько часовъ до того проклятаго вечера. На другой день я хотѣлъ нанять подводу, отправиться на желѣзную дорогу и поѣхать, самъ еще не зналъ куда: въ Варшаву или въ Петербургъ. Дзѣнцерская отпирается, что купила медальонъ, потому что онъ стоилъ въ четыре раза больше, чѣмъ она мнѣ дала, да и этотъ человѣкъ, видите-ли, ея братъ.

Я пристально посмотрѣлъ на него и убѣдился, что онъ говоритъ правду. Выраженіе его глазъ и интонація голоса свидѣтельствовали о безграничномъ довѣріи ко мнѣ. Я былъ увѣренъ, что еслибъ онъ даже хотѣлъ, то не могъ бы солгать. Онъ былъ растроганъ, убитъ и во мнѣ видѣлъ единственнаго человѣка, который готовъ былъ помочь ему.

— А что-же, спросилъ я: — сталось съ тѣми деньгами, которыя видѣли у шулера за четверть часа до происшествія, но которыя не найдены были на его трупѣ?

— Ахъ, вскричалъ онъ: — они ихъ взяли! Они навѣрное ихъ взяли, когда нашли его мертвымъ! Еслибы вы знали, какіе это люди! О, еслибъ я ихъ зналъ тогда, какъ знаю теперь!

Онъ весь пылалъ; жилы на лбу налились кровью. Онъ закрылъ лицо руками и, склонивъ голову, тихимъ, прерывистымъ голосомъ разсказалъ мнѣ, что въ злополучный вечеръ онъ видѣлъ брата Дзѣнцерской первый разъ въ жизни, что по его приглашенію онъ сѣлъ играть съ нимъ въ карты и что проигралъ уже нѣсколько рублей, когда замѣтилъ, что его объигрываютъ краплеными картами. Онъ вскочилъ, разбросалъ карты и назвалъ брата Дзѣнцерской мошенникомъ. Въ отвѣтъ на это тотъ замахнулся и ударилъ его въ лицо.

— У меня потемнѣло въ глазахъ, продолжалъ Калинскій. — Я не отдавалъ себѣ отчета въ своихъ дѣйствіяхъ. Замахнулся тростью, которая у меня была въ рукѣ, такъ какъ я собирался уже уходить, и ударилъ этого человѣка, не сознавая даже, что наношу ему ударъ по головѣ… Я силенъ… на мое несчастье, очень силенъ…

Онъ умолкъ и мрачно глядѣлъ въ землю. Какъ на лодони я видѣлъ жизнь этого человѣка, сидѣвшаго передо мною въ арестантскомъ платьѣ. Этотъ помѣщичій сынъ получилъ менѣе тщательное воспитаніе, чѣмъ какое даютъ иногда своимъ дѣтямъ простые поденьщики. Физіологическія (и психологическія особенности его природы никѣмъ не были поняты. Съ одной стороны онъ росъ буйно, какъ дикое растеніе, съ большимъ запасомъ жизненныхъ соковъ, съ другой — остался безпомощнымъ ребенкомъ, не знавшимъ жизни и ея обязанностей, наслажденій и опасностей. Индивидуальныя особенности его не были приняты во вниманіе, а воспитаніе было предоставлено случаю; вѣроятно, думали, что случай воспитаетъ его, такъ какъ онъ воспитываетъ большую часть людей. А юноша этотъ имѣлъ самостоятельный характеръ: онъ не могъ привыкнуть къ тому и жить тѣмъ, къ чему привыкали и чѣмъ жили другіе. Какъ птица съ обрѣзанными крыльями мечется въ клѣткѣ, такъ онъ метался въ тѣсномъ пространствѣ. Расширить это пространство онъ не умѣлъ, потому что все въ немъ было неясно и неопредѣленно; его волновали желанія и страсти, но онъ ихъ не понималъ; иногда въ немъ зарождались возвышенныя стремленія, но онъ не зналъ на что ихъ направить. Онъ чувствовалъ только, что окружающій его міръ не удовлетворяетъ его, что онъ страдаетъ; но цѣлебнаго средства противъ страданій найти не могъ.

Конечная катастрофа, съ нимъ случившаяся, была только логическимъ послѣдствіемъ всего, что ей предшествовало. Человѣкъ, живущій такъ, какъ онѣ жилъ, можетъ и не совершить преступленія. Шаръ, который катится по покатости, можетъ и упасть въ пропасть, и не упасть. Это зависитъ отъ случая. Но если встрѣтится на пути пропасть, то онъ не можетъ остановиться на ея краю и въ силу косности долженъ упасть.

Я взглянулъ на преступника и встрѣтился съ устремленнымъ на меня взглядомъ его. Взглядъ этотъ, какъ и все лицо его, имѣли выраженіе, какого я до сихъ поръ не замѣчалъ. Это было мягкое чувство, чуть не нѣжность.

— Какъ вы добры! произнесъ онъ тихо. — Какъ мнѣ хорошо, что я довѣрился вамъ: у меня съ груди свалился камень! Я увѣренъ, я чувствую, что вы мнѣ желаете добра…

Болѣе, чѣмъ когда-нибудь, я понялъ въ эту минуту, что взаимная связь между людьми совершенно неизвѣстными другъ другу не пустой звукъ. Я почувствовалъ, какъ душа моя наполнилась братскимъ состраданіемъ къ этому несчастному, погибшему ребенку.

Я наклонился къ нему, и спросилъ его мягко:

— Скажите мнѣ, неужели никто вамъ не говорилъ объ обязанностяхъ, которыя несетъ человѣкъ? о томъ, что надо владѣть собою и трудиться? о чистотѣ помысловъ и совѣсти? Неужели никто вамъ не говорилъ объ этомъ?

Онъ смотрѣлъ на меня, и взоръ его быть въ эту минуту удивительно спокоенъ и прозраченъ.

— Нѣтъ, никто, произнесъ онъ тихо.

— Неужели вы вовсе не знали, что въ вашемъ умѣ, въ вашей дѣятельности нуждаются ваша родина, ваши соотечественники?

Тутъ въ его глазахъ что-то мелькнуло.

— Да, я слышалъ объ этомъ, но хорошенько не понимаю, что это значитъ.

— И никого, продолжалъ я: — вы не любили настолько сильно, чтобы любовь эта удержала васъ отъ дурного? ни отца, ни мать, ни брата, ни сестеръ?

Онъ отрицательно покачалъ головой и сказалъ:

— Нѣтъ, никого!

Было уже поздно. Смотритель нѣсколько разъ заглядывалъ въ пріемную: темнѣло и надо было запирать ворота. Я простился съ преступникомъ.

Судьба Калинскаго должна была рѣшиться на судѣ черезъ недѣлю, а я не могъ составить себѣ яснаго плана для защиты. Это было одно изъ самыхъ трудныхъ дѣлъ, встрѣтившихся въ моей практикѣ. Что онъ совершилъ преступленіе, въ этомъ я не могъ сомнѣваться, въ виду собственнаго его сознанія; но это сознаніе должно было оставаться тайной, которою я на судѣ не могъ воспользоваться. Отрицая, что онъ совершилъ преступленіе, я, однако, не могъ устранить уликъ, свидѣтельствовавшихъ противъ него; къ тому же, преступленіе его принимало въ этомъ случаѣ гораздо болѣе серьёзный характеръ, чѣмъ еслибы я изложилъ дѣло въ настоящемъ его видѣ. Уголовное право устанавливаетъ большую разницу между убійствомъ, совершеннымъ подъ вліяніемъ аффекта или для самозащиты, и такимъ, которое совершено съ цѣлью грабежа. На самомъ дѣлѣ, Калинскій совершилъ преступленіе въ состояніи невмѣняемости, защищаясь противъ удара противника; но деньги, найденныя при немъ и соотвѣтствовавшія суммѣ, которую раньше видѣли у шулера, придавали преступленію очень серьёзный характеръ. Еслибы можно было доказать, что найденныя у Калинскаго деньги не были взяты у шулера, то стыдъ и позоръ были бы уменьшены наравнѣ съ строгостію и продолжительностію наказанія. Но тутъ-то и встрѣчались затрудненія.

Повторяю, положеніе мое было очень затруднительное. Я не могъ допустить, чтобы человѣкъ, защиту котораго мнѣ поручилъ судъ, былъ осужденъ за преступленіе совершенно иного рода, чѣмъ то, которое онъ совершилъ на самомъ дѣлѣ. Между тѣмъ, единственное доказательство, которое могло раскрыть истину или, по крайней мѣрѣ, содѣйствовать ея раскрытію, находилось въ рукахъ женщины, заинтересованной въ томъ, чтобы его скрыть. Еслибъ можно было склонить Дзѣнцерскую сказать правду!.. Но какъ было побудить эту женщину сказать правду, когда она такъ сильно была заинтересована въ томъ, чтобы скрыть ее? Объ этомъ должны были позаботиться родители подсудимаго. Ихъ общественное положеніе могло повліять на эту женщину, въ рукахъ которой находилась судьба ихъ сына, и заставить ее сказать правду на судѣ…

Съ другой стороны, главнымъ смягчающимъ вину обстоятельствомъ было запущенное воспитаніе молодого преступника и преимущественно опасная атмосфера лѣности, безпорядочности, скуки и сердечной черствости, въ которой онъ росъ и развивался. Указывая на это обстоятельство суду, я долженъ былъ возвести тяжкое нравственное обвиненіе на людей, которыхъ я лично не зналъ.

Я чувствовалъ, что, обвиняя родителей для того, чтобы смягчить вину сына, я рѣшался совершить очень серьёзный шагъ и что поступить въ этомъ дѣлѣ легкомысленно я не имѣлъ права. То, что мнѣ разсказалъ Калинскій о домѣ своихъ родителей, раскрывало мнѣ многое, и я былъ увѣренъ, что онъ говорилъ отъ чистаго сердца. Но искренность человѣка не служитъ еще ручательствомъ справедливости его словъ. Можно говорить неправду, безъ всякаго намѣренія солгать, и Калинскій, можетъ быть, изображалъ своихъ родителей вовсе не въ истинномъ свѣтѣ. Если долгъ приказывалъ мнѣ осуждать, то мнѣ слѣдовало руководствоваться при этомъ самостоятельнымъ сужденіемъ и фактическимъ знаніемъ людей и обстоятельствъ.

Съ этими мыслями я рано утромъ сѣлъ въ почтовую бричку, и поѣхалъ въ большое, но запущенное имѣніе Калинскихъ. Не было еще трехъ часовъ, когда съ главной дороги я свернулъ въ боковую аллею, ведшую въ усадьбу Калинскаго. По обѣимъ сторонамъ этой аллеи возвышались итальянскія тополи, изъ которыхъ, впрочемъ, сохранилась только половина, а остальныя либо засохли, либо были срублены.

Подъѣзжая къ усадьбѣ, я замѣтилъ, что и самыя ворота, вмѣстѣ съ окружавшимъ господскій дворъ заборомъ, употреблялись на дрова и другія хозяйственныя надобности. Заборъ былъ сдѣланъ очень изящно, но многіе колья оказались уже вынутыми изъ каменной кладки и оставляли широкіе пробѣлы, среди которыхъ торчали засохшіе стебли дикаго хмѣля. Подъ страхомъ быть задавленнымъ полуразвалившимися воротами, съ которыхъ снята была верхняя перекладина, мы въѣхали во дворъ.

Но и тутъ встрѣтилось препятствіе. На звукъ колокольчика и стукъ колесъ выбѣжали со всѣхъ сторонъ собаки всевозможныхъ породъ. Собаки эти кидались на лошадей, выли, лаяли, такъ-что я началъ не на шутку опасаться, не отданъ ли я, какъ Даніилъ, на съѣденіе звѣрямъ. Ямщикъ, что было силы, рванулъ лошадей, опасаясь, что онѣ понесутъ отъ испуга. На адскій этотъ шумъ выбѣжало изъ дома и изъ конюшни нѣсколько людей. Всѣ они начали свистать и звать собакъ.

— Трезоръ! Нептунъ! Арапка! Волчокъ! сюда!

Крики эти долго раздавались на дворѣ, заглушаемые бѣшеннымъ лаемъ собакъ. Наконецъ, въ дверяхъ одного изъ флигелей появился подростокъ въ грязной рубашкѣ и курткѣ, надѣтой на одно плечо: онъ поднесъ ко рту большой охотничій рогъ и началъ трубить такъ сильно, что у меня зазвенѣло въ ушахъ. Это былъ, очевидно, сигналъ, которымъ давали собакамъ знать, что обѣдъ готовъ. Вся свора перестала лаять, насторожила уши, и бросилась къ подростку все еще продолжавшему трубить. Освобожденныя отъ осады лошади дернули и въ нѣсколько секундъ моя бричка, подскакивая по буграмъ, которыми наполненъ былъ дворъ, очутилась у крыльца главнаго дома.

Это былъ большой домъ на высокомъ каменномъ фундаментѣ съ длиннымъ рядомъ большихъ оконъ и карнизомъ, который, по всей вѣроятности, былъ когда-то очень изященъ. Теперь же гипсовыя его украшенія разрушились и отъ нихъ остались только круглыя или продолговатыя сѣрыя пятна. Въ нѣкоторыхъ окнахъ разбитыя стекла были замѣнены оберточною бумагою; сохранившіяся же стекла были покрыты пылью и паутиной; у самаго основанія дома лежали выпавшіе кирпичи и куски штукатурки; на колоннахъ крыльца виднѣлись полоски стекавшаго дождя, а въ полу одной доски недоставало, а другая оказалась сломанной по серединѣ, такъ-что конецъ торчалъ надъ поломъ, а другой глубоко врѣзывался въ землю.

Миновавъ большія сѣни съ пыльными стѣнами, я вошелъ въ прихожую, гдѣ засталъ двухъ лакеевъ. Одинъ изъ нихъ, въ потертой ливреѣ съ блестящими серебряными пуговицами, убиралъ посуду, другой, въ черномъ сюртукѣ, небрежно развалясь на диванѣ, покрытомъ дырявымъ ситцемъ, читалъ какую-то книгу.

Входя, я спросилъ, дома ли баринъ. Лакей, въ ливреѣ, отвѣтилъ, что барина дома нѣтъ, но что барыня съ старшей барышней только-что вернулись отъ сосѣдей. Я направился къ двери, которая вела во внутреннія комнаты, но лакей въ сюртукѣ преградилъ мнѣ путь.

— Какъ о васъ доложить? спросилъ онъ.

Я назвалъ свою фамилію, хотя она не могла быть извѣстна хозяйкѣ дома. Надо было подчиниться церемоніалу, установленному въ этомъ домѣ, съ обвалившейся штукатуркой и полуразрушеннымъ фундаментомъ.

Вслѣдъ затѣмъ передо мною настежъ открылся входъ въ салонъ. То былъ настоящій салонъ, съ высокимъ потолкомъ, паркетомъ изъ дуба и ясеня, мебелью изъ краснаго дерева, на мягкихъ пружинахъ, большими зеркалами въ простѣнкахъ, бронзовыми часами и фарфоровыми вазами на столикахъ и этажеркахъ. Все тутъ было разсчитано на эффектъ; жаль только, что обои были грязны, ковры потерты и все покрыто слоемъ пыли.

Въ комнатѣ никого не было. Хозяйка, вѣроятно, не была приготовлена къ тому, чтобы немедленно встрѣтить гостя. Дѣйствительно, до слуха моего доносились изъ прихожей и изъ внутреннихъ комнатъ спѣшные шаги, сдержанный шопотъ, стукъ утюговъ и шорохъ переносимыхъ съ мѣста на мѣсто женскихъ платьевъ. Стоя у окна, я видѣлъ, какъ служанка пробѣжала поспѣшно изъ главнаго зданія во флигель и встрѣтилась по дорогѣ съ грязнымъ поваренкомъ, бѣжавшимъ въ обратномъ направленіи. Минуту спустя, служанка возвращалась съ туго накрахмаленной юбкой, а поваренокъ бѣжалъ назадъ въ кухню съ ложкою масла и съ кострюлей, наполненной мукой. Служанку у дома встрѣтила какая-то женщина въ грязной фланелевой кофтѣ и, погрозивъ кулакомъ, толкнула ее въ дверь, а навстрѣчу поваренку выбѣжалъ поваръ, въ бѣломъ фартукѣ, и, держа въ одной рукѣ сковородку, другою схватилъ мальчугана за ухо и скрылся вмѣстѣ съ нимъ въ дверяхъ кухни.

Вдругъ я разслышалъ какое-то странное храпѣніе, свидѣтельствовавшее о томъ, что я не одинъ въ комнатѣ. Оглянувшись, я замѣтилъ, что меня окружаетъ очень многочисленное общество. Огромный черный водолазъ лежалъ свернувшись на главномъ диванѣ, двѣ лягавыя собаки сладко развалились на мягкихъ креслахъ, нѣсколько молодыхъ гончихъ, съ желтыми пятнами подъ глазами, безпощадно терзали коверъ, еще какая-то собака, породу которой я не могъ опредѣлить, пробѣжала черезъ комнату, оставляя за собой на паркетѣ грязные слѣды и, наконецъ, еще собака, положивъ переднія ноги на карнизъ камина, всячески старалась достать мордой оставленный кѣмъ-то кусочекъ хлѣба съ масломъ. Своеобразное общество это не уменьшило нетерпѣнія, съ какимъ я ожидалъ хозяйку дома. Однако, въ комнату вошла не она, а молодой и стройный мужчина, котораго я тотчасъ призналъ за брата моего кліента. Это былъ красивый молодой человѣкъ. Высокій, нѣжнаго тѣлосложенія, съ бѣлымъ, какъ у женщины, лицомъ, онъ обладалъ тою заурядною красотою, къ которой серьёзный умъ относится равнодушно. Вся его фигура казалась прямо списанною съ моднаго журнала.

Любезно улыбаясь, онъ подошелъ ко мнѣ и, послѣ того, какъ мы взаимно представились другъ другу, онъ граціознымъ движеніемъ руки пригласилъ меня занять мѣсто на креслѣ, ближайшемъ къ дивану, на которомъ развалился водолазъ.

— Очень жалъ, началъ онъ: — что вы не застали отца. Онъ именно сегодня уѣхалъ съ сосѣдями на охоту. Вчера выпалъ вѣдь первый снѣжокъ.

— А вы не любите охотиться? спросилъ я его, чтобы что-нибудь сказать.

— Нѣтъ, я охочусь, отвѣтилъ молодой человѣкъ: — но сегодня я не поѣхалъ съ отцомъ, потому что всего два часа тому назадъ вернулся съ матерью и сестрою отъ сосѣдей, у которыхъ мы прогостили три дня. Мы были на именинахъ; отлично веселились. Вообще, съ нѣкоторыхъ поръ въ нашихъ мѣстахъ очень пріятно проводятъ время. У насъ есть нѣсколько хорошенькихъ и богатыхъ невѣстъ, молодежи маловато, но кадриль и мазурка всегда составляются…

Онъ смолкъ и кашлянулъ, какъ человѣкъ, считающій себя обязаннымъ занимать гостя и незнающій о чемъ говорить. Потомъ снова началъ.

— Вы, вѣроятно, только что пріѣхали въ наши мѣста. Можетъ быть, купили имѣніе и хотите познакомиться съ сосѣдями? Въ такомъ случаѣ, мы вамъ очень обязаны, что вы о насъ подумали, и я напередъ предлагаю вамъ услуги cicerone.

— Вы ошибаетесь, прервалъ я его: — я адвокатъ и постоянно живу въ N.

Эти слова, очевидно, привели молодого человѣка въ смущеніе. Должно быть, семья эта имѣла причины опасаться всего, что имѣло связь съ закономъ и судомъ. Чтобы скрыть свое смущеніе молодой человѣкъ вынулъ изъ кармана тонкій батистовый платокъ и провелъ имъ по лицу, при чемъ меня всего обдало сильнымъ запахомъ духовъ.

— Вы — адвокатъ?.. Значитъ, вѣроятно, пріѣхали по дѣлу…

Онъ не успѣлъ произнести эти слова, какъ отворилась дверь и въ комнату вошла дородная и бойкая еще женщина въ черномъ платьѣ. Молодой человѣкъ точно ожилъ. Онъ вскочилъ съ мѣста и произнесъ: — вотъ, моя мать!

Я съ большимъ любопытствомъ взглянулъ на мать человѣка, котораго собирался защищать въ этомъ домѣ. Она не была ни стара, ни молода, ни дурна, ни красива. Волосы у нея были гладко причесаны подъ чернымъ чепчикомъ, глаза голубые, безъ всякаго опредѣленнаго выраженія, губы толстыя съ добродушною улыбкою, обнажавшею здоровые бѣлые зубы. Она ни чемъ не привлекала и ничѣмъ не отталкивала.

— Г. Ролицкій? произнесла она вопросительнымъ тономъ, остановись передо мною.

— Точно такъ, отвѣтилъ я, и, во избѣжаніе всякихъ предисловій и недоразумѣній, добавилъ: — я пріѣхалъ по дѣлу Романа Калинскаго, въ качествѣ назначеннаго судомъ защитника.

Слова эти произвели на дородную женщину такое сильное впечатлѣніе, что она вспыхнула до ушей.

— По дѣлу Романа Калинскаго? пробормотала она и прислонилась къ креслу.

— Да, отвѣтилъ я спокойно: — по дѣлу вашего сына…

Она быстро подняла голову и бросила на меня молніеносный взглядъ.

— Романъ Калинскій, произнесла она дрожащимъ отъ гнѣва голосомъ: — не принадлежитъ къ нашей семьѣ. У насъ только одинъ сынъ, который стоитъ тутъ передъ вами!

Я ожидалъ этихъ словъ. Они меня не смутили и я продолжалъ:

— Дѣйствительно, отвѣтилъ я: — легко понять, что поведеніе моего кліента, а, въ особенности, послѣднія его дѣйствія могли вызвать въ его родителяхъ большое неудовольствіе. Но я не думаю, чтобы вы не пожелали, на сколько это отъ васъ зависитъ, оказать ему помощь…

— Никто не можетъ спасти человѣка, который самъ себя губитъ, прервала меня хозяйка дома, сѣвъ сама и указавъ мнѣ на кресло. Взоръ ея блуждалъ, а руки дрожали; она судорожно начала рвать край дорогой, но грязной скатерти.

— Мы ему долго помогали, продолжала она: — мужъ мой нѣсколько разъ платилъ за него долги. Однако, мы не думали, чтобы онъ могъ дойти до такихъ поступковъ. Это былъ ужасный ударъ для насъ. Калинскій — въ тюрьмѣ! Это неслыханно! Я даже удивляюсь, какъ кто-нибудь можетъ заступаться за него. Конечно, я знаю, что еслибы мой мужъ самъ поѣхалъ въ N и потребовалъ, чтобы его выпустили, то не встрѣтилось бы препятствій; но мужъ мой этого не сдѣлаетъ.

— Напрасно вы такъ думаете, прервалъ я ее: — это ни къ чему бы не привело. Въ наше время арестантъ, каково бы ни было его происхожденіе, не можетъ быть освобожденъ по простому требованію.

На лицѣ г-жи Калинской появилось выраженіе недовѣрія и какъ бы легкой обиды.

— Скажите пожалуйста! отвѣтила она скороговоркою. — Если помѣщичій сынъ, да при томъ не изъ перваго встрѣчнаго семейства попалъ въ тюрьму, то, разумѣется, только потому, что родители не противятся этому и не признаютъ его своимъ сыномъ. Впрочемъ, прибавила она, пожимая плечами: — допустимъ даже, что въ наше время происхожденіе и заслуга предковъ ни во что не ставятся, но деньги сохранили свою силу. Еслибы мы хотѣли, то могли бы еще отсчитать порядочный кушъ и выкупить Калинскаго…

Признаюсь, несмотря на то, что у меня на душѣ было вовсе не весело, я съ трудомъ удержался отъ улыбки.

— Нѣтъ, отвѣтилъ я: — и это не помогло бы. Людей, обвиняемыхъ въ уголовныхъ преступленіяхъ, нынѣ нельзя выкупить.

Г-жа Калинская снова вся вспыхнула.

— Въ такомъ случаѣ, воскликнула она: — если мы такъ безсильны, если мы ужь ничего не значимъ, то какъ же намъ помочь этому несчастному? Идти пѣшкомъ на богомолье къ Острой Брамѣ или посадить другого сына вмѣсто него, или взобраться на колокольню и кричать оттуда, что онъ невиненъ? Это очень хорошо съ вашей стороны, г. защитникъ, что вы не хотите губить человѣка; но мы уже помирились съ судьбою и просимъ васъ дѣлать съ преступникомъ что вамъ будетъ угодно.

Изъ послѣднихъ словъ я заключилъ, что г-жа Калинская совершенно не понимаетъ, съ кѣмъ говоритъ и что считаетъ меня однимъ изъ судей, если не прокуроромъ. Очевидно, однако, разъясненіе ей настоящихъ моихъ обязанностей не привело бы ни къ чему въ эту минуту. Поэтому, я отвѣтилъ кратко:

— Я вашего сына судить не буду; напротивъ, моя обязанность заключается въ томъ, чтобы защитить его по мѣрѣ силъ и возможности. И вотъ, я пріѣхалъ къ вамъ именно съ тою цѣлью, чтобы просить васъ, во имя человѣчности и милосердія, во имя родственныхъ чувствъ, не отказать вашему сыну въ чисто нравственной помощи…

При словахъ: человѣчность, милосердіе, только-что пылавшая гнѣвомъ г-жа Калинская прослезилась.

— Помощи! воскликнула она уже плаксивымъ голосомъ. — Какой же помощи?

Въ краткихъ словахъ я указалъ на роль, которую играла въ дѣлѣ молодого Калинскаго Дзѣнцерская, хозяйка погреба въ сосѣднемъ городкѣ. Когда я упомянулъ о медальонѣ, г-жа Калинская всплеснула руками и, обращаясь къ сыну, воскликнула:

— Саша, Сашечка! представь себѣ! Этотъ несчастный продалъ свой медальонъ, точно такой же, какой ты постоянно носишь на цѣпочкѣ отъ часовъ!

И затѣмъ, обращаясь уже ко мнѣ, она пояснила:

— Эти медальоны, замѣтьте, очень дорогая память для нашего семейства. Ихъ привезъ изъ Парижа крестный отецъ моихъ сыновей, камергеръ Дембицкій. Мы всѣ его глубоко уважали… И этотъ мальчишка продалъ медальонъ!..

— Не понимаю, процедилъ сквозь зубы молодой человѣкъ: — чему вы тутъ удивляетесь. Моему почтенному братцу вѣдь нужно было много денегъ. Онъ готовъ былъ продать нетолько медальонъ, но и родного отца и мать, чтобы кутить съ товарищами. Не забудьте, что наканунѣ послѣдняго и самаго красиваго его подвига я былъ въ городѣ и видѣлся съ нимъ; онъ показывалъ мнѣ медальонъ и говорилъ, что сохраняетъ его, чтобы на вырученныя отъ его продажи деньги совершить какое-то путешествіе. А на другой день онъ уже продалъ его и, вдобавокъ еще, убилъ своего товарища, чтобы его обокрасть…

— Саша! Сашечка! плаксивымъ голосомъ усовѣщивала сына г-жа Калинская.

Что касается до меня, то слова молодого человѣка разсѣяли окончательно всякія сомнѣнія относительно правдивости признанія моего кліента.

— Вашъ сынъ, произнесъ я съ удареніемъ: — не обокралъ человѣка, котораго онъ имѣлъ несчастіе лишить жизни; деньги, у него найденныя, были имъ выручены отъ продажи медальона, о которомъ вы только-что говорили. Еслибъ вы или вашъ супругъ постарались бы повліять на эту женщину…

— Какъ! воскликнула г-жа Калинская: — вы думаете, что я, въ самомъ дѣлѣ, могу вступить въ сношенія съ такою женщиною!

— Да, сказалъ я: — я думалъ, что вы отъ этого не откажетесь, если не изъ состраданія къ сыну, то изъ любви къ правдѣ. Но если я ошибся, прибавилъ я: — то, мнѣ кажется, что вашъ супругъ, какъ мужчина, не можетъ встрѣтить затрудненій подобнаго рода и охотно сдѣлаетъ все отъ него зависящее…

— Могу васъ увѣрить, что отецъ ничего не сдѣлаетъ! отозвался со стороны рѣзкій и раздраженный голосъ. Молодой человѣкъ, громко побрякивая брелоками, всталъ съ мѣста, весь раскраснѣвшись и съ сверкающими отъ гнѣва глазами.

— Нѣтъ, повторилъ онъ: — отецъ ничего не сдѣлаетъ. И еслибъ даже онъ хотѣлъ, то я этого не допущу!

— По какой же причинѣ? спросилъ я.

— Потому, отвѣтилъ онъ: — что это скомпрометировало бы насъ и могло бы очень невыгодно отразиться на моихъ дѣлахъ. Вы, вѣроятно, знаете, что я нѣсколько недѣль тому назадъ сдѣлалъ предложеніе дочери г. Ружинскаго и что предложеніе мое принято. Я женюсь на дѣвицѣ, получившей прекрасное образованіе, изъ хорошей фамиліи и съ приданымъ, и мнѣ вовсе не кстати, чтобы о дѣлѣ моего брата снова заговорили. Ужь и такъ братецъ надѣлалъ мнѣ не мало стыда! Что сказали бы Ружинскіе, еслибъ мой отецъ заступился за братца въ этомъ грязномъ дѣлѣ? Я вовсе не хочу пострадать за то, что братцу угодно было сдѣлаться негодяемъ; не для того я велъ порядочную жизнь, чтобы его продѣлки испортили мнѣ карьеру! Я даже удивляюсь, какъ вы могли пріѣхать съ подобными предложеніями…

— Сашечка! прервала его мать: — не горячись такъ, дитя мое! Не забывай, что защитникъ — нашъ гость.

— Я, маменька, возразилъ онъ: — и не думаю оскорблять г. адвоката; но я не могу допустить, чтобы отецъ обижалъ одного сына ради другого. Кажется, я никогда не огорчалъ родителей, а если дѣла наши идутъ плохо, то не я въ этомъ виноватъ. У Ружинской тридцать тысячъ приданаго и если я на ней не женюсь, то интересно знать, какъ вы выпутаетесь изъ долговъ. Если освободятъ моего почтеннаго братца, то онъ не поможетъ отцу заплатить къ Иванову дню Шлему и Ендржицкому.

Онъ говорилъ такъ громко и съ такимъ увлеченіемъ, что водолазъ, лежавшій на диванѣ, проснулся и заворчалъ, а молодыя гончія бросили коверъ, который онѣ до сихъ поръ трепали, и съ визгомъ кинулись къ своему господину; г-жа Калинская немилосердо мяла въ рукахъ салфетку, поминутно вздыхая и пожимая плечами. Наконецъ, она погладила ворчавшаго водолаза, прикрикнула на гончихъ, и обратилась ко мнѣ.

— Все, произнесла она: — что говорилъ Саша — чистѣйшая правда. Онъ велъ себя всегда прекрасно, ничѣмъ насъ никогда не огорчалъ, и дѣлаетъ честь нашему имени. Наши дѣла, дѣйствительно, не блестящи… При такихъ обстоятельствахъ, бракъ Саши съ Ружинской для насъ чрезвычайно важенъ, и мы должны имъ всячески дорожить.

— Однако, возразилъ я: — почему вы думаете, что нѣсколько словъ, сказанныхъ неизвѣстной женщинѣ, могутъ порвать то, что освящено любовью двухъ молодыхъ людей?

— О, помилуйте! воскликнула г-жа Калинская, качая головой: — любовь… любовь… конечно… все это прекрасныя слова; но не забывайте, что Ружинскіе были очень удивлены и возмущены поступкомъ сына, и если они, тѣмъ не менѣе, согласились выдать свою дочь за Сашу, то, конечно, только потому, что хорошо знали, что мы преступника уже не признаемъ за сына…

— А еслибы освободили дорогого братца, воскликнулъ молодой человѣкъ: — и онъ вернулся въ семью, то я навѣрно получилъ бы отказъ.

— Слѣдовательно, произнесъ я съ удареніемъ и посмотрѣлъ ему прямо въ глаза: — вы не желаете, чтобы вашего брата освободили и чтобы онъ къ вамъ вернулся…

Молодой человѣкъ слегка смутился: но тотчасъ же оправился и отвѣтилъ рѣшительно:

— Помилуйте! онъ вовсе мнѣ не братъ. Родители не имѣютъ другого сына, кромѣ меня, и у меня нѣтъ брата.

Я обратился къ г-жѣ Калинской.

— Простите мою смѣлость и настойчивость, произнесъ я: — но я говорю не ради себя, а ради моего кліента. Не будутъ ли ваши родительскія сердца страдать при мысли, что въ то время, какъ одинъ изъ вашихъ сыновей будетъ имѣть все, что дѣлаетъ человѣка счастливымъ, другой, покрытый позоромъ и всѣми брошенный, будетъ приговоренъ къ тяжкому наказанію, что вы навсегда его лишитесь, что онъ потеряетъ родину и все, что доставляетъ человѣку счастіе, покой и уваженіе ближнихъ?

— Самъ этого хотѣлъ, проворчалъ молодой Калинскій, продолжая бренчать брелоками. Но на глазахъ г-жи Калинской опять навернулись слезы, когда она услышала слова «родительскія сердца», «наказаніе», «счастіе», «родина» и т. д.

— Саша! произнесла она, несмѣло поглядывая на сына: — надо бы посовѣтоваться съ отцомъ… можетъ быть, онъ что-нибудь сдѣлаетъ для Романа…

— Незачѣмъ совѣтоваться! отрѣзалъ сынъ. — Отецъ ничего не сдѣлаетъ, потому что еслибъ даже онъ и хотѣлъ, то я этого не допущу. Я не понимаю, зачѣмъ чужіе люди вмѣшиваются въ наши семейныя дѣла.

— Ну, ну, Саша! произнесла жалобнымъ голосомъ хозяйка дома, вставъ съ мѣста. — Пойдемъ, дитя мое! какъ захочешь, такъ и будетъ; но надо посовѣтоваться, какой окончательный отвѣтъ дать г. защитнику…

Говоря это, она взяла его за руку и повела въ сосѣднюю комнату.

Я не слышалъ, что они говорили между собою: меня даже это не интересовало, такъ какъ исходъ совѣщанія не трудно было предвидѣть.

Вниманіе мое было отвлечено въ другую сторону. За закрытой дверью, находившеюся недалеко отъ кресла, на которомъ я сидѣлъ, я разслышалъ шорохъ и сдавленный шопотъ. Я невольно взглянулъ на дверь и совершенно неожиданно встрѣтился съ направленнымъ на меня черезъ замочную скважину взоромъ голубого глаза.

— Ну что? послышалось за дверью.

— Нѣтъ, онъ сидитъ, произнесла, очевидно, собственница голубого глаза.

— Молодъ?

— Молодъ!

— Красивъ?

— Не могу разглядѣть.

— Дай мнѣ посмотрѣть!

— Тише, тише! онъ повернулся и посмотрѣлъ на насъ.

Голубой глазъ исчезъ; водворилась тишина, но вслѣдъ за тѣмъ я услышалъ опять шопотъ.

— Кто бы это могъ быть? Можетъ быть, новый сосѣдъ?

— Нѣтъ, почтальонъ говорилъ Марусѣ, что этотъ господинъ пріѣхалъ изъ города.

— Да вѣдь и помѣщикъ можетъ пріѣхать и изъ города.

— Войди, Ядвися!

— Нѣтъ… Мнѣ стыдно… Ты меня скверно причесала…

— Ну, молчи и ступай первая, а я пойду за тобой!

— Нѣтъ, нѣтъ! Ты на десять лѣтъ старше меня и должна всегда входить первая…

— Ты — дура!

При этихъ словахъ, произнесенныхъ съ большимъ раздраженіемъ, дверь отворилась и въ комнату вошли двѣ барышни. Одна изъ нихъ была очень высокаго роста и въ длинномъ платьѣ; другая значительно меньше и въ платьѣ, не доходившемъ до полу. Я всталъ и поклонился. Въ эту же минуту изъ будуара вышла хозяйка дома, а за ней слѣдовалъ съ раскраснѣвшимся лицомъ молодой Калинскій. Барышни усѣлись: старшая на почетномъ креслѣ у самаго дивана, а младшая у окна въ тѣни грязной занавѣски. Но пройти по большому салону было такъ же трудно, какъ проѣхать по двору. Молодыя гончія съ лаемъ кинулись на встрѣчу входившимъ господамъ, борзая собака соскочила съ кресла и грязными лапами замарала нарядный сюртучекъ молодого Калинскаго, третья собака неизвѣстной породы терзала платье хозяйки дома и старалась просунуть морду между ея ногами, а водолазъ во весь ростъ, стоялъ на диванѣ и величественно обнюхивалъ куафюру старшей барышни. Хозяйка дома кротко успокоивала собакъ, молодой Калинскій ногою отбрасывалъ гончихъ до самой стѣны, старшая барышня покраснѣла, какъ ракъ, и, отталкивая водолаза изо всей силы, обратилась ко мнѣ со словами:

— Папаша очень любитъ собакъ; я также ихъ люблю, хотя онѣ мнѣ иногда надоѣдаютъ. А вы любите собакъ?

Я не успѣлъ отвѣтить, потому что хозяйка дома дошла уже до дивана, усѣлась на немъ и сказала мнѣ:

— Саша находитъ, что мы не можемъ и не должны вмѣшиваться въ это дѣло, и я вполнѣ раздѣляю его мнѣніе. Какъ намъ ни тяжело перенести такой ударъ, но мы подчиняемся волѣ Божьей. Оно, можетъ быть, и лучше, что блудный нашъ сынъ будетъ наказанъ. Онъ, можетъ быть, опомнится и исправится…

— Сударыня! произнесъ я въ сильномъ волненіи: — къ несчастію, у насъ не существуетъ еще заведеній, которыя можно было бы назвать безъ ироніи исправительными. Пока вы не приняли окончательнаго рѣшенія, я считаю себя обязаннымъ сказать вамъ откровенно, что Романъ, по всей вѣроятности, будетъ приговоренъ къ каторжнымъ работамъ съ лишеніемъ правъ состоянія.

При этихъ словахъ, молодой Калинскій какъ-то съежился и опустилъ глаза; хозяйка дома закрыла платкомъ лицо; старшая барышня съ недоумѣніемъ взглянула на меня, а изъ-подъ окна раздался сдавленный крикъ.

— О, я несчастная! произнесла г-жа Калинская, заливаясь слезами. — До чего я дожила! Я умру отъ стыда и горя! Саша! прибавила она, рыдая: — не послать ли за отцомъ?

— Отецъ не пріѣдетъ, отвѣтилъ молодой Калинскій, пожимая плечами. — Все общество собиралось сегодня въ Лозово и оттуда поѣдутъ въ Виневицы.

— Вовсе нѣтъ! воскликнула старшая барышня. — Они переночуютъ сегодня въ Виневицахъ, а завтра поѣдутъ въ Лозово.

— Однако, Катя… произнесъ братъ.

— Позволь, Саша, прервала его сестра: — я отлично знаю, что они поѣдутъ сегодня въ Виневицы. Тамъ появился кабанъ…

— Ты сама не знаешь что говоришь! Завтра будетъ въ Лозовѣ облава на волковъ.

— На волковъ, на волковъ! воскликнула барышня и ея увядшее лицо вспыхнуло. — Говорю тебѣ, что облава будетъ не завтра, а черезъ недѣлю; мы съ мамашей приглашены…

— И такъ, прервалъ я этотъ разговоръ: — г. Калинскій не вернется сегодня, и мнѣ нельзя будетъ съ нимъ поговорить?

— О, папаша вернется не раньше, какъ черезъ недѣлю! Теперь лучшее время для охоты; у насъ теперь всѣ охотятся.

— Папаша говорилъ, что онъ вернется черезъ три дня, возразила старшая барышня.

— Нѣтъ, черезъ недѣлю. Онъ даже велѣлъ въ субботу привести въ Иглино три своры гончихъ…

Я всталъ, чтобы проститься. Судьба Романа должна была рѣшаться черезъ нѣсколько дней, а отца его ожидали не раньше, какъ черезъ недѣлю.

— Сударыня, обратился я къ хозяйкѣ дома: — я позволю себѣ обратить ваше вниманіе только еще на одно обстоятельство. Романа сильно печалитъ, что никто изъ родныхъ не навѣстилъ его въ мѣстѣ заключенія. Кромѣ того, ему придется совершить трудное и продолжительное путешествіе. Неужели вы позволите ему уѣхать безъ слова утѣшенія, безъ помощи, которая облегчила бы ему, по крайней мѣрѣ, физическія страданія!

— Что касается до меня, то я не пойду! проговорилъ молодой Калинскій.

— Кажется, тебѣ не трудно было бы поѣхать, возразила опять старшая барышня.

— Поѣзжай сама! проворчалъ братъ.

— Еслибы я была мужчиною… воскликнула барышня.

Г-жа Калинская продолжала плакать и вздыхать, но, кромѣ слезъ, я отъ нея ничего добиться не могъ.

— Ѣхать къ нему мы не можемъ, сказала она, наконецъ. — Ужь и такъ намъ стыдно, а это могло бы разстроить бракъ сына съ Ружинской. Катя напишетъ ему нѣсколько словъ, а мы съ мужемъ пошлемъ ему что-нибудь на дорогу. Мы сдѣлаемъ все, что можемъ… Но дѣла наши не блестящи и намъ нельзя обижать другихъ дѣтей. Саша долженъ экипироваться и обновить домъ; выписать карету и мебель изъ Варшавы. Это чего-нибудь да стоитъ. Кромѣ того, младшая моя дочь начнетъ выѣзжать нынѣшнею зимою и надо подумать о ея туалетѣ. А вѣдь вы знаете, какія трудныя времена настали теперь для помѣщиковъ! Романъ былъ всегда дурнымъ сыномъ… О, я несчастная мать! До чего я дожила! Я этого не переживу!

Она плакала и вздыхала, старшая барышня вполголоса спорила съ братомъ; гончія толкались въ дверь, водолазъ чуть не опрокинулъ столъ, двѣ борзыя вторили плачу хозяйки протяжнымъ воемъ. У окна, въ тѣни грязной занавѣски не было никого: младшая барышня незамѣтно вышла изъ комнаты.

Я поклонился всему обществу и направился къ двери.

— Не откушаете ли вы съ нами? простонала г-жа Калинская, вытирая слезы.

Я не принялъ приглашенія; мнѣ было невыносимо въ этомъ домѣ.

Молодой Калинскій проводилъ меня до сѣней, разговаривая о погодѣ и предстоявшемъ мнѣ пути. Надѣвая дорожный плащъ, я не могъ удержаться, чтобы не взглянуть сурово на этого изящнаго юношу, который относился съ такимъ безсердечіемъ къ своему преступному брату и не замѣчалъ, что его завитые волосы и брачныя затѣи, что вся его жизнь, эгоистическія чувства, пошлые разсчеты были однимъ сплошнымъ преступленіемъ, впрочемъ, правда, не предусмотреннымъ уголовными законами.

Простившись съ молодымъ человѣкомъ, я вышелъ на крыльцо, у котораго меня уже ожидала почтовая бричка. Увидѣвъ меня, ямщикъ тронулъ съ мѣста, но не успѣлъ онъ еще подъѣхать, какъ за мною стукнула дверь и на крыльцо вышла младшая сестра моего кліента, Ядвига. Она была въ большомъ платкѣ, въ который куталась отъ холода. Взглянувъ на меня, она вся покраснѣла. Она, очевидно, не рѣшалась заговорить и стояла предо мною съ опущенными глазами.

— Позвольте васъ спросить, произнесла она, наконецъ, слабымъ и испуганнымъ голосомъ: — вы скоро увидите Романа?

— Я зайду къ нему тотчасъ по пріѣздѣ въ городъ, отвѣтилъ я.

— У меня есть къ вамъ просьба, шепнула барышня.

Она высунула изъ-подъ платка руку, въ которой держала какой-то сверточекъ.

— Потрудитесь передать это Роману, произнесла она: — и потрудитесь сказать ему… что хотя папаша и мамаша сердятся на него, что хотя я сама знаю, что онъ поступилъ дурно, очень дурно, но что мнѣ его жаль и я очень грущу…

Тутъ она въ первый разъ взглянула на меня. У нея были полудѣтскіе свѣтло-голубые глаза, а на рѣсницахъ повисли и дрожали двѣ слезинки.

— Потрудитесь ему сказать, шепнула она: — чтобы онъ мнѣ писалъ и что когда я… когда я… Очевидно, ей пришлось сдѣлать большое усиліе надъ собою, чтобы высказать свою мысль. Наконецъ, она произнесла:

— Когда я выйду замужъ и у меня будутъ собственныя деньги, лошади и экипажъ, то я пріѣду къ нему, непремѣнно пріѣду, гдѣ бы онъ ни былъ.

Я съ чувствомъ пожалъ маленькую ручку, взялъ свертокъ и вскочилъ въ бричку. У воротъ я его развернулъ. Оказалось, что въ немъ было нѣсколько золотыхъ и серебряныхъ монетъ: червонецъ, два полуимперіала, одинъ французскій золотой, двѣ древнія монеты и какая-то медаль. Я зналъ, что въ нѣкоторыхъ семействахъ существуетъ обычай дарить дѣтямъ въ именины или въ день рожденія новыя блестящія монеты. Ядвига посылала своему несчастному брату все, что имѣла.

Выѣхавъ изъ воротъ, я еще разъ оглянулся на домъ, который только-что оставилъ. Свѣтлое платье молодой дѣвушки все еще мелькало между обрушивавшимися сѣрыми колонами крыльца. Мнѣ казалось, что я вижу вдали пару голубыхъ глазъ съ двумя слезинками на рѣсницахъ и маленькій розовый ротикъ, пугливо шептавшій: «хотя я сама знаю, знаю, что онъ дурно поступилъ, но мнѣ его очень жаль».

Погруженный въ невеселыя мысли, я проѣхалъ верстъ пятнадцать, когда вдругъ до меня стали доноситься звуки охотничьихъ роговъ. Звуки эти безпрерывнымъ эхомъ разносились по полямъ, покрытымъ первымъ снѣгомъ. Они все приближались, и вскорѣ вдали послышался бѣшеный лай собакъ, стукъ копытъ, крики доѣзжачихъ и ловчихъ. Шумъ этотъ нѣсколько минутъ возросталъ и потомъ началъ постепенно стихать. Ямщикъ указалъ рукою по направленію къ лѣсу.

— Это, произнесъ онъ: — г. Калинскій ѣдетъ на охоту въ Лозино.

Черезъ полчаса я остановился у крыльца почтовой станціи, вошелъ въ комнату и попросилъ хозяйку дать мнѣ чаю и закуску. Пока она все приготовляла, пока подали новыхъ лошадей, прошло съ часъ. Я стоялъ у окна и, куря сигару, разговаривалъ съ смотрителемъ станціи, когда мимо насъ проѣхалъ экипажъ, нагруженный сундуками и запряженный четверкой породистыхъ, но исхудалыхъ лошадей. Экипажъ свернулъ налѣво.

— Не знаете ли вы этихъ дамъ, которыя только что проѣхали? спросилъ я смотрителя.

— Да это г-жа Калинская съ дочерью.

Я вернулся въ городъ поздно ночью. Поспавъ нѣсколько часовъ и справивъ главныя свои дѣла, я отправился въ тюрьму, чтобы отдать Кааинскому подарокъ его сестры и поговорить съ нимъ о нѣкоторыхъ не вполнѣ выясненныхъ обстоятельствахъ его дѣла. Я рѣшилъ не говорить съ нимъ о моей поѣздкѣ. Къ чему было причинять ему лишнее горе?

Смотритель встрѣтилъ меня слѣдующими словами:

— Вы, конечно, зашли къ Калинскому? Странный онъ мальчикъ. Знаете ли, что онъ во всемъ признался?

— Какъ признался? воскликнулъ я.

— Ну, да; нѣсколько дней тому назадъ онъ пожелалъ видѣться съ прокуроромъ. Я сообщилъ объ этомъ по начальству. Самъ прокуроръ не пришелъ, но прислалъ своего товарища, которому Калинскій и сознался въ томъ, въ чемъ его обвиняютъ… Говорилъ онъ съ прокуроромъ въ пріемной такъ громко, что мы съ сторожами все слышали.

— Попросите его ко мнѣ, сказалъ я.

Смотритель зашелъ на дворъ, но тотчасъ же вернулся и головою сдѣлалъ мнѣ знакъ, чтобы я приблизился.

— Посмотрите, что онъ выдѣлываетъ! сказалъ онъ, указывая рукою въ глубь двора.

Калинскій перебѣгалъ съ одной стороны двора на другую. Сразу я даже не могъ сообразить, что онъ дѣлаетъ. У одной изъ стѣнъ была свалена куча камней, предназначенныхъ для починки мостовой. Калинскій бралъ самые тяжелые изъ нихъ и разносилъ ихъ по разнымъ концамъ двора, а потомъ складывалъ на прежнемъ мѣстѣ. Онъ поднималъ эти камни съ большой легкостью и бѣжалъ съ ними, какъ будто и не чувствовалъ ихъ тяжести. Арестантскій свой халатъ онъ скинулъ: ему было, очевидно, жарко, щеки его горѣли, а блѣдный лобъ покрытъ былъ крупными каплями обильнаго пота, который онъ вытиралъ рукавомъ своего потертаго сюртука. Другіе арестанты, сидѣвшіе вдоль стѣнъ, и сторожа, стоявшіе въ воротахъ, смѣялись надъ нимъ и обращались къ нему съ вопросами, на которые онъ, однако, не отвѣчалъ. Казалось, что онъ ничего не видитъ и не слышитъ; губы у него были сжаты, а глаза блестѣли.

— Калинскій! громко крикнулъ смотритель.

Онъ остановился, бросилъ камень, который держалъ въ рукахъ, и оглядѣлся, какъ человѣкъ только что проснувшійся.

— Кто меня зоветъ? спросилъ онъ.

— Защитникъ пришелъ.

Онъ въ одинъ мигъ подбѣжалъ ко мнѣ.

— Ахъ, это вы! воскликнулъ онъ, улыбаясь своею милою дѣтскою улыбкой: — какъ хорошо, что вы пришли… Я сегодня утромъ просилъ Бога, чтобы онъ прислалъ васъ сюда.

— Вамъ нужно было меня видѣть? спросилъ я.

Онъ пришелъ въ нѣкоторое смущеніе и отвѣтилъ неувѣреннымъ голосомъ:

— Нѣтъ, такъ… хотѣлось…

— А скажите, что это вы сейчасъ дѣлали?

— Ахъ, отвѣтилъ онъ: — въ груди у меня такъ жгло, что я успокоиться не могъ… Теперь я усталъ, прибавилъ онъ, тяжело переводя дыханіе: — и мнѣ легче.

Мы вошли въ пріемную.

— Знаете ли, что я во всемъ сознался прокурору? сказалъ онъ первый.

— Знаю, отвѣтилъ я: — но скажите, почему вы это сдѣлали?

— Да такъ себѣ. Послѣ разговора съ вами мнѣ стало какъ-то стыдно, что я до сихъ поръ лгалъ, и мнѣ хотѣлось, чтобы вы обо мнѣ лучше думали.

Онъ говорилъ это, печально опустивъ голову. Вдругъ онъ махнулъ рукой.

— Эхъ! воскликнулъ онъ: — еслибъ я могъ быть такимъ, какъ вы!

Когда онъ произносилъ послѣднія слова, на блѣдныхъ щекахъ его появилась краска, глаза заблестѣли и онъ тяжело вздохнулъ.

— Какимъ же, собственно, человѣкомъ хотѣли бы вы быть? спросилъ я улыбаясь, чтобы скрыть охватившее меня волненіе.

— Я хотѣлъ бы, отвѣтилъ онъ: — ходить, какъ вы, по тюрьмамъ, утѣшать и защищать несчастныхъ!

Я улыбнулся, сѣлъ и вынулъ изъ кармана подарокъ Ядвиги.

— Ваша сестра присылаетъ вамъ это, произнесъ я.

— Моя сестра! воскликнулъ онъ. — Вы ее видѣли?

Я уклонился отъ отвѣта. Онъ взглянулъ на меня быстрымъ взглядомъ и затѣмъ сказалъ рѣшительнымъ голосомъ.

— Вы ѣздили къ моимъ родителямъ и просили ихъ о чемъ-нибудь для меня?

Я промолчалъ, а онъ сѣлъ на табуретку и продолжалъ:

— Вотъ видите: я угадалъ. Благодарю васъ. Вы очень добры. Не правда ли, у насъ очень скучно? Отца вы, вѣроятно, застали уѣзжающимъ на охоту, или возвращающимся съ нея, матери не было дома, а если была, то старшая сестра ссорилась съ братомъ — не правда ли? Они для меня ничего не хотѣли сдѣлать. Знаю, знаю. Впрочемъ, Богъ съ ними! Я сознался во всемъ, теперь дѣло кончено. Но повѣрите ли, прибавилъ онъ послѣ минутнаго молчанія: — я хотѣлъ бы еще разъ въ жизни услышать, какъ старшая сестра ссорится съ братомъ, какъ Ядвига барабанитъ гаммы и какъ доѣзжачіе играютъ на охотничьемъ рожкѣ.

Лобъ его нахмурился, а взглядъ сталъ глубже и прозрачнѣе.

— Мнѣ хотѣлось бы, продолжалъ онъ: — еще разъ въ жизни увидѣть старую Марьянну. Вы не знаете Марьянну? Это моя няня. Она славная женщина и страшно меня баловала, когда я былъ маленькимъ. Она очень стара, такъ что въ прошломъ году начала ходить съ палкой… Еслибъ со мной не случилось несчастья, я выстроилъ бы ей хорошенькій домикъ, а дочери ея далъ бы кусокъ земли.

Голова его низко опустилась. Я ощущалъ на себѣ горячее его дыханіе, когда онъ продолжалъ:

— Хотѣлось бы мнѣ еще разъ въ жизни увидѣть мѣстечко въ лѣсу, которое я любилъ. Я вамъ говорилъ о березовой рощицѣ. Тамъ немного сыровато, но мнѣ сырость никогда не вредила. Такой зеленой травы нигдѣ не найдешь, а между кустами есть прудъ. Какъ только я почувствовалъ, что несчастливъ, я началъ ходить въ эту рощицу, особенно, утромъ, когда всѣ въ домѣ еще спали. Встану, пойду туда и сижу у пруда часъ или два. Особенно, тамъ хорошо, когда солнце взойдетъ! Березы и вода такія розовыя, ласточки летаютъ надъ прудомъ, а въ кустахъ птицы поднимаютъ такой шумъ, что онъ доносится до самаго неба. Хотѣлось бы мнѣ еще разъ тамъ побывать…

Онъ умолкъ на минуту, потомъ добавилъ:

— И Ядвисю мнѣ хотѣлось бы еще разъ увидѣть. Хорошая она дѣвушка. Когда мы были дѣтьми, мы вмѣстѣ играли въ лошадки, но веселѣе всего намъ было, когда груши созрѣвали. Бывало, я влезу на дерево, срываю зрѣлыя груши и бросаю внизъ, а она ловитъ ихъ въ фартукъ. Дай Богъ ей счастья! Но я сомнѣваюсь, будетъ ли она счастлива. Бѣдная Ядвися!

Когда онъ произносилъ послѣднія слова, я замѣтилъ, что крупная слеза покатилась у него по щекѣ и упала на тюремный столъ; но онъ ея не замѣтилъ.

— Саша, говорятъ, женится? продолжалъ онъ. — Говорилъ мнѣ объ этомъ одинъ человѣчекъ изъ нашихъ мѣстъ, который прежде служилъ у насъ, а теперь угодилъ тоже въ тюрьму. Братъ всегда мечталъ о томъ, чтобы жениться на богатой. Будетъ пиръ на славу. Будутъ веселиться, играть, танцовать… О!

Онъ прижалъ руку къ сердцу, какъ бы почувствовавъ въ немъ острую боль.

— О! повторилъ онъ и вскочилъ съ мѣста.

У него въ эту минуту былъ страшный видъ; онъ поблѣднѣлъ, какъ смерть, глаза какъ будто ввалились, губы дрожали.

— Да, воскликнулъ онъ: — они будутъ веселиться, пировать и плясать… Они свободны, счастливы… а я!

Глубокій стонъ и рыданіе безъ слезъ вырвались у него изъ груди. Онъ схватилъ руками рубаху и разорвалъ ее. Потомъ опустился на табуретку, закрылъ лицо руками и долго сидѣлъ неподвижно. Когда онъ, наконецъ, поднялъ голову и взглянулъ на меня, глаза его выражали стыдъ и просьбу.

— Не сердитесь на меня, произнесъ онъ тихо: — я не могъ удержаться; но это ужъ больше не повторится…

Я хотѣлъ пододвинуться къ нему, а ему показалось, что я собирался уйти.

— О, не уходите еще, не уходите! просилъ онъ, удерживая меня за рукавъ. — Я буду молчать и слушать васъ долго… долго…

О чемъ мнѣ было ему говорить? Восхвалять добродѣтель, какъ водится въ подобныхъ случаяхъ, восхвалять передъ человѣкомъ, котораго впереди ожидало только нѣмое послушаніе и принудительный тяжелый и неблагодарный трудъ! Говорить ему о добродѣтели, о томъ, какъ слѣдуетъ жить и поступать, когда онъ навсегда лишился возможности распоряжаться своей судьбой! Это было безполезно и безсмысленно. Это значило только терзать его душу. А между тѣмъ, ему было всего девятнадцать лѣтъ! Непочатыя сокровища чувствъ и мыслей дремали въ его груди и въ его хаотической натурѣ звучала иногда непонятная для него самого струна истинной поэзіи. Вотъ почему просиживалъ онъ иногда цѣлые часы надъ прудомъ, или бросался въ полѣ на землю и горько плакалъ, не давая себѣ отчета въ этихъ слезахъ. Это была безплодная поэзія, издававшая неясные или даже фальшивые звуки. Но какой психологъ можетъ утверждать, что еслибъ это чувство было облагорожено знаніемъ, оно не подарило бы міръ какимъ-нибудь высокимъ словомъ или подвигомъ?

Вернувшись домой и сидя въ своемъ кабинетѣ въ полумракѣ, я съ тяжелымъ чувствомъ размышлялъ надъ великой загадкой преступленія и наказанія, которую человѣчество такъ медленно разрѣшаетъ. Въ мракѣ, меня окружавшемъ, предо мною стоялъ, какъ живой, молодой преступникъ. Я выслушалъ искреннюю исповѣдь его души, я побывалъ въ томъ домѣ, въ которомъ онъ провелъ дѣтство и первую молодость; я зналъ, кто были тѣ люди, которые на всегда разрушили его жизнь. Мою душу наполняли негодованіе и гнѣвъ…

Подъ гнетомъ этихъ соображеній, мнѣ хотѣлось закричать: стыдъ и горе! Но тутъ умомъ моимъ овладѣла опять мысль, которая давно уже занимала, тревожила и печалила меня, какъ человѣка, гражданина и юриста.

Отчего, спрашивалъ я себя, если отдѣльныя лица бываютъ неразумны и слабы, собирательная личность, т. е. общество, не исправляетъ заблужденій, а только констатируетъ ихъ? Отчего общество не замѣняетъ родительскаго дома, который не хотѣлъ или не съумѣлъ быть плодотворною силою? Отчего оно не создаетъ для испорченныхъ членовъ своихъ заведеній, просвѣщающихъ ихъ умъ? Отчего карательныя заведенія и законы до сихъ поръ еще прибѣгаютъ къ пыткамъ и истязаніямъ?

Съ этими мыслями и чувствами я входилъ въ пасмурный зимній день въ зданіе, въ которомъ должна была рѣшиться участь молодого Калинскаго.

Комната, предназначенная для публики, была биткомъ набита лицами, принадлежавшими преимущественно къ высшимъ общественнымъ классамъ. Я замѣтилъ въ толпѣ нѣсколькихъ помѣщиковъ; дамъ было также больше обыкновеннаго. Видно было, что дѣло Калинскаго возбуждало всеобщій интересъ.

Когда я вошелъ въ залу, меня окружили знакомые.

— Какое дѣло вы будете защищать сегодня? спросилъ меня кто-то.

— А! этого негодяя, который такъ осрамилъ своихъ почтенныхъ родителей!

— Вы знаете подсудимаго: каковъ онъ собой? спросила какая-то дама.

— Я знаю его брата, подхватила другая: — онъ прекрасный, образованный молодой человѣкъ! Просто не вѣрится, чтобы подсудимый могъ быть его братомъ.

— Я слышалъ, громовымъ голосомъ протрубилъ какой-то толстый помѣщикъ: — что г-жа Калинская при смерти больна отъ постигшаго ея горя.

— Да, да, воскликнулъ другой помѣщикъ и насмѣшливо прибавилъ: — а отецъ преступника уже съ недѣлю, какъ не охотился!

Весь этотъ шумъ голосовъ, раздававшихся въ различныхъ мѣстахъ залы, былъ покрытъ голосомъ судебнаго пристава, который, стоя въ дверяхъ возгласилъ:

— Дѣло Романа Калинскаго!

Въ сосѣдней изящной, просторной и высокой залѣ сидѣли за столомъ, заваленнымъ книгами и бумагами, въ креслахъ съ высокими спинками, судьи, и лица ихъ выражали спокойную сосредоточенность. За другимъ столомъ, въ вицъ-мундирѣ, прокуроръ перелистывалъ разложенныя предъ нимъ бумаги. Публика, медленно входя въ залу, занимала длинные ряды креселъ; я также усѣлся за столикомъ, мнѣ предназначеннымъ. Словомъ, всѣ были въ сборѣ, и недоставало только главнаго дѣйствующаго лица въ первомъ и единственномъ актѣ драмы, изображавшей паденіе и несчастіе человѣка.

Вошелъ, наконецъ, и онъ. Два солдата съ ружьями предшествовали ему; двое другихъ слѣдовали сзади. Онъ былъ блѣденъ, но бодро прошелъ къ указанному ему мѣсту. Однако, когда онъ остановился и почувствовалъ на себѣ взоры собравшейся публики, лицо его вспыхнуло. Въ публикѣ послышался тихій шопотъ; затѣмъ, вдругъ настала мертвая тишина, среди которой раздался голосъ предсѣдателя:

— Дѣло Романа Калинскаго, обвиняемаго въ убійствѣ Діонисія Веровскаго съ цѣлью грабежа.

Обвинительный актъ былъ составленъ кратко, и чтеніе его заняло не много времени. Вслѣдъ затѣмъ, всѣ взоры обратились на оффиціальную фигуру прокурора. Онъ былъ хорошій юристъ и говорилъ красно. Рѣчь его представляла цѣлый рядъ доказательствъ и аргументовъ, искусно связанныхъ между собою и пересыпанныхъ статьями закона. Заключилъ онъ рѣчь предложеніемъ подвергнуть подсудимаго 12-ти лѣтнимъ каторжнымъ работамъ съ лишеніемъ всѣхъ правъ состоянія и съ пожизненнымъ поселеніемъ въ Сибири.

Во время рѣчи прокурора я нѣсколько разъ взглянулъ на подсудимаго. Онъ стоялъ выпрямившись, съ скрещенными на груди руками. Губы у него были сжаты, а потухшій взоръ былъ неподвижно устремленъ въ стѣну. Казалось, онъ относится совершенно безучастно къ рѣчи, отъ которой зависѣла его участь.

Прокуроръ кончилъ; настала моя очередь. Никогда еще въ головѣ моей не толпилось столько мыслей, никогда еще я не защищалъ преступника съ такимъ глубокимъ убѣжденіемъ и внутреннимъ жаромъ. Я привелъ все, что только могло уменьшить его вину; никого не щадя, я все сказалъ, что зналъ и думалъ о воспитаніи подсудимаго, о нравственной атмосферѣ, въ которой онъ выросъ, о психологическихъ и патологическихъ явленіяхъ, которымъ подверглась его молодая и, слѣдовательно, неустановившаяся натура. Я отвергалъ обвиненіе въ убійствѣ съ цѣлью грабежа и доказывалъ, что подсудимый совершилъ случайное убійство въ моментъ аффекта, сослался на совершенно иную статью, чѣмъ прокуроръ, и просилъ судъ приговорить обвиняемаго къ двухъ-лѣтнему тюремному заключенію.

Когда я кончилъ, въ залѣ раздался очень лестный для меня шопотъ, а взглянувъ на обвиняемаго, я увидѣлъ, что взоръ его, обращенный на меня, выражалъ безпредѣльную благодарность и надежду. Но я не надѣялся на снисхожденіе суда. Еслибъ я имѣлъ дѣло съ судомъ присяжныхъ, можетъ быть, психологическій анализъ, который я представилъ, подѣйствовалъ бы на приговоръ судей.

Хотя я привыкъ къ сценамъ подобнаго рода, но, тѣмъ не менѣе, сердце у меня сильно забилось, когда судьи, послѣ получасового совѣщанія въ сосѣдней комнатѣ, вернулись и снова заняли свои мѣста.

— На основаніи статьи такой-то, раздался голосъ предсѣдателя: — судъ приговорилъ Романа Калинскаго къ лишенію всѣхъ правъ, 8-ми-лѣтнимъ каторжнымъ работамъ и пожизненному поселенію въ Сибири.

Слѣдовательно, моя защита сократила срокъ главнаго наказанія только на 4 года.

Я шелъ по улицѣ въ глубокой задумчивости, когда въ двадцати шагахъ отъ меня блеснули штыки подъ лучами солнца, пробившагося сквозь свинцовыя тучи. Я прибавилъ шагу и пошелъ по тротуару рядомъ съ конвоемъ, занявшимъ середину улицы. У Калинскаго руки все еще были скрещены на груди, но на лицѣ его не было видно ни отчаянія, ни злобы, ни тревоги, ни приниженности, словомъ, ни одного изъ тѣхъ чувствъ, которыя испытываютъ люди въ его положеніи. Казалось, онъ глубоко задумался и, судя по выраженію его глазъ, двумъ глубокимъ морщинамъ на лбу, печальному очертанію его блѣдныхъ губъ, я былъ почти увѣренъ, что мысль его была въ эту минуту на родинѣ и прощалась съ нею навѣки; что онъ вспоминалъ прошлое, подсчитывая всѣ раны и заблужденія, и невольно спрашивалъ себя, почему его судьба сложилась такъ, а не иначе?

Шедшіе впереди солдаты остановились у тюремныхъ воротъ и изнутри послышался скрипъ ключа, поворачиваемаго въ замкѣ. Этотъ скрипъ какъ бы разбудилъ Калинскаго. Онъ поднялъ голову, выпрямился, руки его опустились. Сторожа отворили ворота, и арестантъ вошелъ въ тюрьму. Я послѣдовалъ за нимъ. Никто меня не остановилъ, всѣ въ тюрьмѣ меня знали. Калинскій на секунду остановился у входа во дворъ, на которомъ собрались арестанты въ ожиданіи обѣда. Фигура его выражала какую-то странную рѣшимость. Онъ взглянулъ вокругъ вызывающимъ образомъ и, глубоко вздохнувъ, звонкимъ голосомъ затянулъ разгульную пѣсню. Онъ шелъ нахально, и звуки разгульной его пѣсни постепенно стихали. Я видѣлъ, какъ онъ вошелъ подъ низкій сводъ другихъ воротъ, и затѣмъ погрузился въ мракъ второго двора. Но изъ этого мрака все еще доносились до меня звуки разгульной пѣсни. Въ нихъ, однако, уже не слышались пьяное веселье и нахальство. Среди этихъ мрачныхъ стѣнъ они мнѣ казались громкимъ рыданіемъ, пронзительнымъ и звонкимъ, какъ колокольчикъ церковнаго сторожа у смертнаго ложа…

Это былъ брошенный міру прощальный крикъ человѣка… погибшаго.

"Отечественныя Записки", № 10, 1883