Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/XXIII/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| ← XXII | Письма изъ Африки — XXIII |
| Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источникъ: Сенкевичъ Г. Путевые очерки. — М.: Редакція журнала «Русская мысль», 1894. — С. 376. |
Первый день мы держимся въ открытомъ морѣ. «Массика»[1], которая на материкѣ, по увѣреніямъ отца Стефана, началась уже съ недѣлю, здѣсь не оказываетъ на насъ никакого вліянія. Небо безоблачное; погода все время стоитъ превосходная, только ночью падаетъ обильная роса. Пароходъ нашъ великолѣпный. Если всѣ французскіе пароходы компаніи «Messageries Maritimes»[2] такіе же, то ни англійскіе, ни нѣмецкіе не могутъ сравняться съ ними. Пассажировъ множество, — въ первомъ классѣ нѣтъ ни одной свободной каюты. Ѣдутъ французы, англичане, нѣмцы и цѣлыя тучи дѣтей. Нужно знать, что дѣтей, рожденныхъ въ тропическихъ поясахъ Индійскаго океана, должно на нѣкоторое время увозить въ Европу, между четвертымъ и десятымъ годомъ жизни, иначе они умираютъ. Легко понять, что каждый пароходъ забираетъ ихъ изъ тѣхъ краевъ, въ которыхъ давно поселились бѣлые. «Пеи-Хо», какъ французскій пароходъ, набралъ ихъ штукъ шестьдесятъ, сначала съ острова Соединенія, потомъ съ Иль-де-Франса, который, несмотря на свою принадлежность къ Англіи, населенъ французами, съ Мадагаскара, съ Коморо и, наконецъ, съ Занзибара, гдѣ не мало большихъ торговыхъ французскихъ домовъ. Дѣти всѣхъ возрастовъ — подростки и малолѣтніе — просиживаютъ весь день на палубѣ, потому что въ каютахъ и въ салонѣ такъ жарко, что туда сходятъ только обѣдать. Что за ярмарка образуется при такихъ условіяхъ, пойметъ и почувствуетъ только тотъ, кто пробылъ въ такомъ положеніи дней двѣнадцать. Дѣти повсюду, путаются подъ ногами, залѣзаютъ подъ стулья, взлѣзаютъ на колѣни къ тѣмъ, кто хотѣлъ бы почитать или поговорить, кружатся, вертятся, плачутъ, смѣются, кричатъ, — однимъ словомъ, безбожно и безмилосердно властвуютъ надъ всѣмъ. Хочешь ты пройтись по палубѣ, — нѣтъ никакой возможности, потому что соплякамъ пришла мысль взяться за руки, занять всю ширину прохода и орать хоромъ; вздумаешь продраться, — поднимается такое вытье, какъ будто бы на пароходъ напала цѣлая орда людоѣдовъ. А со стульями чистое отчаяніе! Выбралъ ты себѣ мѣсто тѣнистое, отличное, прилѣпилъ свою карточку на стулѣ и думаешь, что его никто не займетъ, — не тутъ-то было. Едва двинешься съ мѣста, какъ не найдешь не только карточки, но и самаго стула или, вѣрнѣе — найдешь гдѣ-нибудь въ углу, во ста шагахъ, на другомъ концѣ парохода. Кромѣ того, толкотня на палубѣ постоянная, потому что во слѣдъ дѣтямъ ходятъ полчища нянюшекъ и мамушекъ, черныхъ, шоколадныхъ, желтыхъ, родомъ съ островомъ Соединенія, съ Ст. Мориса, съ Мадагаскара, съ Сешельскихъ и Коморскихъ. Окликаютъ онѣ дѣтей на всевозможныхъ негритянскихъ языкахъ. Чистое вавилонское столпотвореніе, отъ котораго голова чуть не лопается.
Я не вѣрю въ людей, которые совсѣмъ не любятъ дѣтей; у кого есть свои, тотъ всегда готовъ восхищаться чужими, но что эти ангельчики, въ особенности, если ихъ много набьютъ въ тѣсное помѣщеніе, бываютъ порою невыносимы, — съ этимъ спорить нельзя. Человѣка съ увеличенною селезенкою они могутъ привести въ дикую ярость и, вѣроятно, не одному приходило въ голову, что царь Иродъ, какъ хотите, былъ великій царь, великій историческій образъ, несправедливо оклеветанный исторіей.
Несмотря на все это, путешествіе наше шло какъ нельзя лучше. На французскихъ пароходахъ царствуетъ веселье, люди скоро знакомятся и отлично проводятъ время вмѣстѣ. Настроеніе духа у всѣхъ во время хорошей погоды отличное. Женщинъ ѣдетъ много; иныя на первый же обѣдъ явились въ щегольскихъ туалетахъ. Общество интересно въ высшей степени, потому что, кромѣ чужеземцевъ, состоитъ преимущественно изъ жителей колоніальной Франціи, совсѣмъ не похожей на теперешнюю Францію декадентовъ и оппортюнистовъ. Эти креолки со смуглыми лицами, роскошными волосами и глазами съ поволокой, — это міръ Бернардена де-Сентъ Пьера, Шатобріана, Ламартина, можетъ-быть, Бальзака, но никакъ ужь не Бурже или Мопассана. Эта волна еще не дошла до нихъ или, можетъ-быть, не успѣла передѣлать ихъ душъ, такъ что онѣ въ Парижѣ будутъ играть наивную или сантиментальную роль. Мужчины со своею младенческою вѣрою въ тѣ идеалы, которые въ департаментѣ Сены и Уазы давно уже свалены на чердакъ вмѣстѣ со всякою рухлядью, тоже будутъ анахронизмомъ. Не трудно предвидѣть, что какъ эти дамы, такъ и эти господа не съумѣютъ ужиться съ людьми метрополіи, что ихъ ждетъ множество разочарованій, а можетъ-быть, и горести, и что черезъ какой-нибудь годъ они безъ оглядки помчатся назадъ, на свои острова, омываемые волнами океана, гдѣ дышится свободнѣй и лучше.
Какъ бы то ни было, креолы на пароходѣ составляютъ очень милое и непринужденное общество. Въ первый же день состоялись танцы и концертъ; піанино стоитъ тутъ же на палубѣ. Вотъ ужь можно сказать, что танцуютъ если не на вулканѣ, то хоть надъ бездной. Мы въ открытомъ морѣ; глубина подъ нами доходитъ до нѣсколькихъ десятковъ тысячъ футовъ. Странною представляется эта кучка людей, ярко освѣщенная электрическимъ свѣтомъ и весело пляшущая на пароходѣ, затерявшемся среди мрака и пустоты. Ночь погожая; поверхность моря спокойная, ее только мѣрно вздымаетъ ночной приливъ; слышится шумъ, тихій, но могучій, какъ будто доходящій изъ невидимой дали. На фонѣ этихъ широкихъ вздоховъ моря и ритмическихъ ударовъ винта выдѣляется какой-то старинный ланнеровскій вальсъ. Звукамъ его не обо что отразиться, и они кажутся такими бѣдными, дрожащими и заглушенными, какъ будто кто играетъ на допотопномъ клавесинѣ. Есть что-то и грустное, и комическое, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ сопоставленіи этого крохотнаго мірка съ величіемъ и силою океана; но вѣдь и то сказать, такъ же представляется и вся наша земля въ сравненіи съ неизмѣримыми космическими пространствами, посреди которыхъ она несется въ даль еще болѣе глухую, еще менѣе извѣданную.
А веселье все идетъ своимъ порядкомъ. Танцующія пары то выходятъ на электрическій свѣтъ, который отражается въ глубокихъ глазахъ креолокъ и озаряетъ ихъ смуглыя лица, то отступаютъ къ бортамъ, тонущимъ во мракѣ. На барыняхъ платья не отъ Ворта, не отъ m-me Лаферрьеръ, — большая часть изъ нихъ не знаетъ того правила, что хорошій корсетъ сто́итъ дороже хорошаго природнаго бюста, но нѣкоторыя изъ нихъ все-таки прехорошенькія, соединяющія въ себѣ тропическую нѣгу съ гибкостью ліаны, и всѣ, очевидно, ужасно любятъ веселиться. Одиннадцать часовъ, но звуки оффенбаховской кадрили все еще доходятъ до ушей удивленныхъ акулъ, а если и не доходятъ, то только потому, что у акулъ нѣтъ ушей. Только въ полночь толпа на палубѣ рѣдѣетъ, и дамы спускаются въ каюты.
Но вполнѣ палуба все-таки не пустѣетъ, — нѣсколько человѣкъ предпочитаютъ ночевать на свѣжемъ воздухѣ, чѣмъ лѣзть внизъ. Правда, и на палубѣ термометръ показываетъ 32°, но здѣсь, по крайней мѣрѣ, нѣтъ-нѣтъ, да и подуетъ вѣтерокъ. Дурную сторону такого ночлега представляетъ только сырость, настолько пропитывающая воздухъ, что платье скоро становится совершенно мокрымъ, а борта, до которыхъ не доходитъ парусинный тентъ, точно облиты водой.
Около часа электрическія лампы угасаютъ, — палуба погружается во мракъ, среди котораго неясно виднѣются фигуры людей, растянувшихся въ креслахъ. Море за кормою слегка свѣтится фосфорическимъ свѣтомъ, шумитъ сильнѣе, но качки нѣтъ ни малѣйшей. Въ темныхъ безднахъ неба горитъ Южный Крестъ, съ восточной стороны мѣсяцъ стелетъ на поверхности воды широкую, золотистую дорожку. Приблизившись къ носу, я вижу между черными очертаніями веревокъ на половину погруженную въ океанъ Большую Медвѣдицу и кланяюсь ей, какъ старой знакомой.
Такія ночныя шатанія по палубѣ имѣютъ для меня особую прелесть. Прислушиваешься часовъ до трехъ къ сонному шуму моря, блуждаешь взоромъ по небесному пространству, затканному звѣздами, но и на палубѣ замѣчаешь много явленій чисто-земнаго свойства. Ѣдетъ съ нами какая-то пара, очевидно, недавно обвѣнчанная. Онъ кажется крѣпкимъ, смуглымъ цыганенкомъ; ея глаза напоминаютъ глаза антилопы. Живутъ они оба какъ пустынники, не знаются ни съ кѣмъ, не пристаютъ къ общему веселью и, видимо, по уши влюблены другъ въ друга. Вотъ и теперь они сидятъ возлѣ руля, смотрятъ то на золотистый путь судна, то въ глаза другъ другу и молчатъ, а если разговариваютъ, то въ полголоса и несомнѣнно объ «ангельскихъ вещахъ». Наконецъ, когда становится ужь очень поздно, она просто кладетъ къ нему голову на грудь и засыпаетъ какъ ребенокъ. Даже смотрѣть досадно!.. Но дѣлать нечего. Море, тропическія ночи, незнакомые хороводы звѣздъ — во всемъ этомъ кроются чары, передъ которыми и настоящій пустынникъ признаетъ себя безсильнымъ.
Утромъ, въ девять часовъ, первая волна дѣтей наводняетъ палубу и оглашаетъ ее радостнымъ шумомъ. Когда дѣтей видишь днемъ, при ясномъ свѣтѣ утра, тебя охватываетъ жалость и ты готовъ позволить имъ что угодно. Климатъ наложилъ свою ужасную печать и на эти маленькія существа. Личики ихъ блѣдны и морщинисты, бѣлки глазъ желтоватые, губы безцвѣтныя. Все это смѣется и прыгаетъ, но такъ и кажется, что смерть ходитъ за ними, какъ нянька. Того и гляди, протянетъ за кѣмъ-нибудь свою костлявую руку. Поэтому дѣтей и вывозятъ изъ этихъ убійственныхъ странъ. Уже одинъ морской воздухъ дѣйствуетъ на нихъ какъ бальзамъ.
Погода чудная. Море — какъ лазурная скатерть, безъ малѣйшей складки. Хорошо знакомыя мнѣ стаи летучихъ рыбъ поднимаются изъ воды и то серебрятся на солнцѣ, то отливаютъ голубымъ цвѣтомъ въ лазури воздуха. Знакомлюсь я и съ пассажирами втораго и третьяго класса, съ арабами, индусами и даже сомалисами изъ Обока. Съ послѣдней мачты начинается истый Ноевъ ковчегъ. У бортовъ, въ клѣткахъ, ѣдутъ корабельные быки и коровы, которые протягиваютъ къ проходящимъ свои влажныя морды; въ другихъ отдѣленіяхъ толпятся овцы и услаждаютъ уши пассажировъ своимъ меланхолическимъ блеяніемъ. Средина занята клѣтками съ курами, фазанами и цесарками, — мы всѣхъ ихъ съѣдимъ прежде, чѣмъ доѣдемъ до Суэца. На тюкахъ, у бортовъ, сидитъ цѣлая нація обезьянъ, рисуясь своими почти черными силуэтами на голубомъ фонѣ моря. Вотъ это такъ хаосъ! Однѣ гимнастируютъ, другія тянутъ сосѣдокъ за хвосты, третьи угощаютъ другъ друга пощечинами, при чемъ, въ знакъ особаго гнѣва, высовываютъ языки. Между ними кое-гдѣ сидятъ солидные лемуры изъ Мадагаскара. Тѣ держатся вдали отъ безпорядка и кажутся обиженными, что ихъ заставляютъ ѣхать въ такомъ неблаговоспитанномъ обществѣ. Попугаевъ и всякой другой мелкой птицы пропасть. Глазамъ здѣсь хорошо, зато уши терпятъ не мало.
Передъ отходомъ парохода я покупаю красиваго лемура, но до Суэца оставляю его подъ временнымъ надзоромъ продавца. Это милое существо (кстати, дало мнѣ себя знать въ Египтѣ и въ дальнѣйшей дорогѣ) до сихъ поръ пользуется добрымъ здоровьемъ, передъ зимою обростаетъ густою шерстью, а зимою нализывается всѣмъ, до чего только дорвется. И одеколонь, и спиртъ для кофе, и вино — лемуру все равно. Какъ только онъ доберется до бутылки, сейчасъ же ее ко рту и вытянетъ всю. А если вздумаешь отнимать, лемуръ начинаетъ драться и отпуститъ обидчику такое количество оплеухъ, какое стоитъ въ прямомъ соотвѣтствіи съ выпитою жидкостью.
«Пеи-Хо» — добрый пароходъ — куда какъ быстрѣе англійскихъ и нѣмецкихъ. Тѣмъ на дорогу отъ Суэца до Занзибара нужно четырнадцать дней, а этому только одиннадцать, и лишь при противныхъ вѣтрахъ тоже четырнадцать. Кто не лишенъ свободы выбора, тому я рекомендую французскія суда, потому что они гораздо лучше всѣхъ другихъ и по своимъ порядкамъ, и по кухнѣ, и по всѣмъ удобствамъ. Только гигантскіе пароходы, совершающіе рейсы между Европой и Соединенными Штатами, устроены еще роскошнѣе. На «Пеи-Хо», прежде всего, палуба въ длину всего парохода, что дозволяетъ пассажирамъ совершать болѣе длинныя прогулки. Подъ навѣсомъ днемъ можно устраивать разныя игры для сокращенія времени. Офицеры, команда и прислуга всегда веселы и любезны, а это много значитъ. Вообще, здѣсь живется такъ, какъ въ первоклассномъ парижскомъ отелѣ, съ тою разницею, что здѣсь заботятся не только объ удовлетвореніи потребностей, но и объ удовольствіи пассажира. Въ большомъ салонѣ на столахъ цѣлый день стоятъ потные графины съ ледяною водою, рядомъ съ ними красное и бѣлое вино, ромъ, мелкій сахаръ, груды лимоновъ, апельсиновъ и мандариновъ. Каждый, кто хочетъ, можетъ устроить себѣ лимонадъ. Легко понять, какая это роскошь въ такомъ климатѣ, гдѣ вѣчно хочется пить. Приплаты за это не требуется никакой, — все это включается въ цѣну билета, не исключая и вина за обѣдомъ. На другихъ пароходахъ за него платятъ отдѣльно.
За обѣдомъ прислуга постоянно наполняетъ стаканы пассажировъ льдомъ. На мѣсто опорожненныхъ бутылокъ сейчасъ же являются другія; послѣ обѣда разносятъ вино и коньякъ. Плодовъ — сколько угодно, за исключеніемъ манго: они больше двухъ дней не держатся. Надъ столами не только въ первомъ, но и во второмъ классѣ висятъ индійскіе пункгасы — огромные квадратные вѣера, которые во время обѣда постоянно раскачиваетъ черная прислуга.
Къ удовольствіямъ путешествія надо прибавить и то, что въ глубинѣ салона находится библіотека, набитая не одними только библіями, какъ на нѣкоторыхъ англійскихъ пароходахъ, но книгами разнообразнаго содержанія.
На другой день по выходѣ изъ Занзибара намъ объявляютъ, что около полуночи мы перейдемъ экваторъ. Торжества никакого не будетъ, — его устраиваютъ только суда, идущія съ сѣвернаго полушарія. При заходѣ солнца на небѣ скопляются тучи, которыя, по мѣрѣ того какъ темнѣетъ, переходятъ во всѣ тоны расплавленнаго золота и мѣди прежде, чѣмъ совсѣмъ не почернѣютъ. Качки ни малѣйшей, только море смотритъ угрюмѣе, чѣмъ обыкновенно.
Приходитъ ночь. На небѣ зажигаются звѣзды, на палубѣ — электрическія лампы. Послѣ обѣда танцуютъ, какъ и вчера, даже съ бо́льшимъ рвеніемъ, потому что термометръ показываетъ только 30°, — разница съ температурой дня значительная.
Я ночую на палубѣ, вѣрнѣе сказать — лежу на холщевомъ креслѣ, то дремлю, то думаю. Вдругъ, около двухъ часовъ ночи, на срединѣ палубы раздается пронзительный крикъ. Я подбѣгаю и вижу кучку людей, которая увеличивается съ каждой минутой, слышу голоса, взывающіе о помощи. Подробностей сразу не могу разузнать, и только кто-то изъ экипажа объясняетъ мнѣ что случилось. Одинъ изъ пассажировъ втораго класса, нѣмецъ изъ Занзибара, подъ вліяніемъ третьяго пароксизма лихорадки, бросился въ море. Пароходъ останавливается, но, раньше чѣмъ его успѣли остановить, человѣкъ, если его не размозжилъ винтъ, остался въ нѣсколькихъ сотняхъ метровъ отъ насъ. Я бѣгу на корму, оттуда все можно видѣть. Прежде, чѣмъ пароходъ остановился, капитанъ приказалъ кинуть въ море спасательный кругъ, освѣщенный внутри. Кругъ несется по волнамъ, какъ огненный вѣнокъ, и освѣщаетъ вокругъ себя довольно большое пространство. Спускаютъ также и шлюпку. Пассажиры просыпаются отъ внезапной тишины и остановки и выходятъ на палубу. Все это тѣснится около рулеваго колеса и съ тревогой смотритъ на воду.
Море теперь цвѣта олова съ совершенно черными полосами. Кое-гдѣ тучи бросаютъ на волны большія темныя пятна, кое-гдѣ сквозь щель въ облакѣ пробирается печальный зодіакальный свѣтъ и серебритъ верхушки волнъ. Мысль, что тамъ, въ этихъ черныхъ бороздахъ, остался человѣкъ, съ бездною подъ ногами и ночью надъ головой, всѣхъ наполняетъ страхомъ и поселяетъ въ душѣ гнетущее чувство. Огненный вѣнокъ еле свѣтится во мракѣ и отдаленіи, — кажется, кто-то тамъ ходитъ съ фонаремъ въ рукѣ и отыскиваетъ несчастнаго человѣка. Но кто его найдетъ!? А, можетъ-быть, акулы уже и нашли. На палубѣ воцаряется такая тишина, что слышно, какъ вода плещется вокругъ неподвижнаго парохода.
Всѣ глаза устремились въ темноту, всѣ уши слушаютъ, не послышится ли издали какой-нибудь голосъ. Съ сильно бьющимся сердцемъ мы ждемъ лодку, которая давно скрылась изъ нашего вида. Странное дѣло! Этого человѣка никто не зналъ, никто не видѣлъ, — эти два дня онъ провелъ въ своей каютѣ; но еслибы лодка привезла его, то какимъ радостнымъ крикомъ встрѣтили бы его, какъ щедро мы одарили бы экипажъ шлюпки! На морѣ въ такія минуты сердце человѣка легко раскрывается и становится доступнымъ для великодушія.
Ждемъ мы почти полчаса; наконецъ, вдали слышится плескъ веселъ. Становится еще тише. Во мракѣ вырисовывается силуэтъ лодки. Капитанъ наклоняется черезъ бортъ и спрашиваетъ:
— Нашли?
— Нѣтъ! — отвѣчаютъ съ лодки.
Люди начинаютъ расходиться. Лодку подвѣшиваютъ на крючки, а черезъ минуту винтъ уже начинаетъ свою работу, и мы ѣдемъ дальше. Только за рулевымъ колесомъ я вижу на темномъ фонѣ ночи высокую фигуру отца Стефана. Онъ стоитъ у самой балюстрады и осѣняетъ крестнымъ знаменіемъ страшную бездну, гдѣ теперь волны играютъ трупомъ бѣднаго утопленника.
Слѣдующій день погожій, дивный, море точно улыбается. Вечеромъ — танцы и музыка.
Легкій южный муссонъ подгонялъ насъ во время всего пути. Мы подвигались быстро и спокойно. Черезъ два дня «Пеи-Хо» приблизился къ берегу, такъ что мы почти не теряли изъ вида берега съ лѣвой стороны. Впрочемъ, зрѣлище было мало привлекательно. Побережье Галла низкою, песчаною отмелью далеко заходитъ въ море. Выше на сѣверъ, на Сомалійскомъ берегу, кое-гдѣ поднимаются горы — Гайарабъ и еще болѣе высокая — Барръ-эль-Касаинъ. Пароходъ идетъ не такъ близко, чтобы невооруженнымъ глазомъ можно было разсмотрѣть что-нибудь, но и въ морскую подзорную трубку край кажется безплоднымъ и унылымъ, какъ смерть. Только обходя мысъ Гвардафуи, мы проскользнули такъ не далеко отъ берега, что можно было видѣть каждый уступъ скалы. Я уже раньше описывалъ этотъ мысъ съ его мрачными, черными скалами, о которыя день и ночь бьется и разсыпается въ прахъ разъяренная морская волна. Теперь день былъ прелестный, тихій, но, несмотря на то, у скалъ Гвардафуи все-таки бѣлѣлась пѣна прибоя. На слѣдующій день, вечеромъ, мы увидали Аденъ.
Странное дѣло, до какой степени все въ мірѣ условно! Когда я ѣхалъ на югъ, то выжженный солнцемъ Аденъ представлялся мнѣ какимъ-то тридевятымъ царствомъ, тридесятымъ государствомъ, гдѣ небо съ землей сходятся и откуда возвращается только одинъ изъ десяти. А теперь онъ мнѣ кажется концомъ тропическаго путешествія, преддверіемъ Европы. Океанъ мы уже проѣхали, остается только пять дней пути по Красному морю — сущіе пустяки. Суэцъ, Каиръ, Александрія и Бриндизи — это почти прямая линія на Варшаву и Закопане!
Пароходъ нашъ стоялъ у Адена пять или шесть часовъ, забирая уголь и ледъ. Времени для осмотра цистернъ было достаточно, но я не могъ имъ воспользоваться, потому что лихорадка снова захватила меня въ свои когти. Я зналъ, что это не припадокъ предшествующей лихорадки, а какое-то новое жалкое ея изданіе, но, тѣмъ не менѣе, ноги подкашивались подо мной, голова кружилась — войти въ лодку не хватало силъ. Молодые пассажиры поѣхали почти всѣ, — правда, не на цистерны, а въ городъ, откуда возвратились поздно съ цѣлымъ архивомъ воспоминаній о черныхъ, какъ уголь, абиссинскихъ красавицахъ.
Пароходъ вышелъ глубокою ночью. Между Аденомъ и Обокомъ мы испытали странную бурю. Вѣтра не было ни малѣйшаго, но дождь лилъ такой ужасающій, что подобнаго я никогда въ жизни не видалъ. Не полосы воды, а цѣлыя рѣки соединяли небо съ моремъ. Казалось, что послѣ такого потока заливъ долженъ выйти изъ береговъ и затопить всѣ прибрежныя страны. Небо, притомъ, выгружало весь запасъ электричества, какой накопился у него съ прошлой весны. Бѣлыя, зеленыя и красныя молніи ежеминутно прорѣзывали густой мракъ ночи. Громъ не умолкалъ и перекатывался какъ залпы тысячи орудій между Азіей и Африкой. По временамъ мнѣ казалось, что небесный сводъ готовъ лопнуть и обрушиться.
«Пеи-Хо» остановился. Единственная опасность, которая ему представлялась — это возможность столкнуться съ какимъ-нибудь другимъ пароходомъ. Аденскій заливъ такъ и кишитъ ими. Чтобъ оградить себя отъ случайности, пароходъ ежеминутно давалъ тревожные свистки и, кромѣ того, пустилъ въ ходъ и сирену. Несмотря на раскаты грома и шумъ дождя, мы ясно слышали такіе же голоса, доходящіе съ другихъ судовъ. Все это сливалось въ одинъ концертъ, угрюмый, какъ ночь, но такой дикій и могучій, что онъ могъ бы вполнѣ служить аккомпаниментомъ къ страшному суду.
Простояли мы нѣсколько часовъ. Въ Обокъ пароходъ нашъ пришелъ только въ полдень на слѣдующій день. Что за проклятая Богомъ страна, и чего тутъ искалъ кипучій Ашиновъ!? Берегъ безплодный, низкій, нигдѣ ни зелени, ни деревца. Только кое-гдѣ виднѣются, точно пятна грязной плѣсени, островки сальсолацеи. Дома стоятъ въ голой пустынѣ, на солнечномъ жару, печальные, производящіе впечатлѣніе какой-то временной стоянки. Единственная вещь, на которой можно остановить взглядъ, это — трехцвѣтный флагъ на домѣ коменданта.
Сомалисы, точно стая дельфиновъ, окружаютъ пароходъ и ныряютъ за деньгами, которыя пассажиры бросаютъ въ воду. Зрѣлище это повторяется въ каждомъ африканскомъ городѣ и, въ концѣ-концовъ, становится скучнымъ. Но въ этихъ отдаленныхъ странахъ путешественника иногда можетъ встрѣтить сюрпризъ, и именно въ ту минуту, когда онъ меньше всего ожидаетъ этого. Я уже хотѣлъ было взять книжку и повернуться спиной къ неинтересному берегу, какъ вдругъ моимъ глазамъ представилось зрѣлище, чуть ли не самое интересное изо всего моего путешествія.
Отъ берега отдѣляется большая лодка и плыветъ къ «Пеи-Хо». На носу сидятъ сомалисы; ихъ черныя спины то сгибаются, то разгибаются, сообразно движенію веселъ, а позади, около руля, стоитъ ни болѣе, ни менѣе какъ бѣлая статуя Аѳины-Паллады.
Дѣло идетъ къ вечеру и солнце становится все болѣе и болѣе красноватымъ. Въ его блескѣ ясно видны и шлемъ богини, и бѣлыя складки одежды, мягко спадающія къ ея ногамъ. Въ рукѣ дщери Зевса, собственно говоря, не колчанъ съ «мѣдными остріями», а просто сложенный зонтикъ, на который она опирается, какъ на трость. Всѣ бинокли и всѣ глаза устремляются на нее; она приближается, стройная, тонкая, улыбающаяся, и своимъ взоромъ отыскиваетъ среди пассажировъ счастливаго Одиссея.
Лодка останавливается около трапа, богиня вступаетъ на палубу и… о, чудо! — не разсыпается какъ легкое видѣніе. Шлемъ богини, собственно говоря, не греческій, а англійскій, складки одежды не мраморныя, а фланелевыя, сама же богиня оказывается «смертною обитательницею юдоли слезъ»[3], но, вмѣстѣ съ тѣмъ, парижанкой чистой крови, такою изящною и полною обаянія, что къ чорту весь Олимпъ! Мы узнаемъ, что прелестная дама — жена одного изъ французскихъ офицеровъ, живущаго въ Обокѣ, пріѣхала она повидаться съ знакомыми и въ Европу съ ними не возвратится. Тѣмъ хуже для «Пеи-Хо»! Можетъ-быть, наши черноволосыя, смуглыя креолки рады, что ихъ мужья не будутъ имѣть возможности долго любоваться этими глазами цвѣта южнаго моря, этими каштановыми волосами, отливающими золотомъ, — но мы, мужчины, впадаемъ въ отчаяніе. Остается утѣшиться тѣмъ, что чѣмъ меньше длится зрѣлище, тѣмъ дольше оно остается въ памяти.
Черезъ два часа мы отчаливаемъ, и на слѣдующее утро просыпаемся уже далеко за Вратами Слезъ, на волнахъ Краснаго моря. Путешествіе начинаетъ надоѣдать. Хотѣлось бы скинуться чайкой, обогнать пароходъ и летѣть какъ вѣтеръ… Черезъ пять дней мы видѣли прямо передъ носомъ маленькое туманное пятно, которое мало-по-малу обращается въ облако, въ тучу и, наконецъ, принимаетъ очертаніе гористаго берега. Это Синай! Мы входимъ въ Суэцкій заливъ. Землю теперь видно хорошо и съ обѣихъ сторонъ. По лѣвой сторонѣ на солнцѣ мелькаютъ желтые пески египетской пустыни. Еще два часа — и Суэцъ покажется изъ воды…
Здѣсь обрываются мои замѣтки.