Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/XXIII
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| ← XXII | Письма из Африки — XXIII |
| Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источник: Сенкевич Г. Путевые очерки. — М.: Редакция журнала «Русская мысль», 1894. — С. 376. |
Первый день мы держимся в открытом море. «Массика»[1], которая на материке, по уверениям отца Стефана, началась уже с неделю, здесь не оказывает на нас никакого влияния. Небо безоблачное; погода всё время стоит превосходная, только ночью падает обильная роса. Пароход наш великолепный. Если все французские пароходы компании «Messageries Maritimes»[2] такие же, то ни английские, ни немецкие не могут сравняться с ними. Пассажиров множество, — в первом классе нет ни одной свободной каюты. Едут французы, англичане, немцы и целые тучи детей. Нужно знать, что детей, рождённых в тропических поясах Индийского океана, должно на некоторое время увозить в Европу, между четвёртым и десятым годом жизни, иначе они умирают. Легко понять, что каждый пароход забирает их из тех краёв, в которых давно поселились белые. «Пеи-Хо» как французский пароход набрал их штук шестьдесят, сначала с острова Реюньон, потом с Маврикия, который, несмотря на свою принадлежность к Англии, населён французами, с Мадагаскара, с Комор и, наконец, с Занзибара, где немало больших торговых французских домов. Дети всех возрастов — подростки и малолетние — просиживают весь день на палубе, потому что в каютах и в салоне так жарко, что туда сходят только обедать. Что за ярмарка образуется при таких условиях, поймёт и почувствует только тот, кто пробыл в таком положении дней двенадцать. Дети повсюду, путаются под ногами, залезают под стулья, взлезают на колени к тем, кто хотел бы почитать или поговорить, кружатся, вертятся, плачут, смеются, кричат, — одним словом, безбожно и безмилосердно властвуют над всем. Хочешь ты пройтись по палубе, — нет никакой возможности, потому что соплякам пришла мысль взяться за руки, занять всю ширину прохода и орать хором; вздумаешь продраться, — поднимается такое вытьё, как будто бы на пароход напала целая орда людоедов. А со стульями чистое отчаяние! Выбрал ты себе место тенистое, отличное, прилепил свою карточку на стуле и думаешь, что его никто не займёт, — не тут-то было. Едва двинешься с места, как не найдёшь не только карточки, но и самого стула или, вернее, найдёшь где-нибудь в углу, в ста шагах, на другом конце парохода. Кроме того, толкотня на палубе постоянная, потому что вслед детям ходят полчища нянюшек и мамушек, чёрных, шоколадных, жёлтых, родом с островом Реюньон, с Сент-Морис, с Мадагаскара, с Сейшельских и Коморских. Окликают они детей на всевозможных негритянских языках. Чистое вавилонское столпотворение, от которого голова чуть не лопается.
Я не верю в людей, которые совсем не любят детей; у кого есть свои, тот всегда готов восхищаться чужими, но что эти ангельчики, в особенности, если их много набьют в тесное помещение, бывают порою невыносимы, — с этим спорить нельзя. Человека с увеличенною селезёнкою они могут привести в дикую ярость, и, вероятно, не одному приходило в голову, что царь Ирод, как хотите, был великий царь, великий исторический образ, несправедливо оклеветанный историей.
Несмотря на всё это, путешествие наше шло как нельзя лучше. На французских пароходах царствует веселье, люди скоро знакомятся и отлично проводят время вместе. Настроение духа у всех во время хорошей погоды отличное. Женщин едет много; иные на первый же обед явились в щёгольских туалетах. Общество интересно в высшей степени, потому что, кроме чужеземцев, состоит преимущественно из жителей колониальной Франции, совсем непохожей на теперешнюю Францию декадентов и оппортунистов. Эти креолки со смуглыми лицами, роскошными волосами и глазами с поволокой, — это мир Бернардена де Сент-Пьера, Шатобриана, Ламартина, может быть, Бальзака, но никак уж не Бурже или Мопассана. Эта волна ещё не дошла до них или, может быть, не успела переделать их душ, так что они в Париже будут играть наивную или сентиментальную роль. Мужчины со своею младенческою верою в те идеалы, которые в департаменте Сены и Уазы давно уже свалены на чердак вместе со всякою рухлядью, тоже будут анахронизмом. Нетрудно предвидеть, что как эти дамы, так и эти господа не сумеют ужиться с людьми метрополии, что их ждёт множество разочарований, а может быть, и горести, и что через какой-нибудь год они без оглядки помчатся назад, на свои острова, омываемые волнами океана, где дышится свободней и лучше.
Как бы то ни было, креолы на пароходе составляют очень милое и непринуждённое общество. В первый же день состоялись танцы и концерт; пианино стоит тут же на палубе. Вот уж можно сказать, что танцуют если не на вулкане, то хоть над бездной. Мы в открытом море; глубина под нами доходит до нескольких десятков тысяч футов. Странною представляется эта кучка людей, ярко освещённая электрическим светом и весело пляшущая на пароходе, затерявшемся среди мрака и пустоты. Ночь погожая; поверхность моря спокойная, её только мерно вздымает ночной прилив; слышится шум, тихий, но могучий, как будто доходящий из невидимой дали. На фоне этих широких вздохов моря и ритмических ударов винта выделяется какой-то старинный ланнеровский вальс. Звукам его не о что отразиться, и они кажутся такими бедными, дрожащими и заглушёнными, как будто кто играет на допотопном клавесине. Есть что-то и грустное, и комическое, вместе с тем, в сопоставлении этого крохотного мирка с величием и силою океана; но ведь и то сказать, так же представляется и вся наша земля в сравнении с неизмеримыми космическими пространствами, посреди которых она несётся в даль ещё более глухую, ещё менее изведанную.
А веселье всё идёт своим порядком. Танцующие пары то выходят на электрический свет, который отражается в глубоких глазах креолок и озаряет их смуглые лица, то отступают к бортам, тонущим во мраке. На барынях платья не от Ворта, не от m-me Лаферрьер, — большая часть из них не знает того правила, что хороший корсет сто́ит дороже хорошего природного бюста, но некоторые из них всё-таки прехорошенькие, соединяющие в себе тропическую негу с гибкостью лианы, и все, очевидно, ужасно любят веселиться. Одиннадцать часов, но звуки оффенбаховской кадрили всё ещё доходят до ушей удивлённых акул, а если и не доходят, то только потому, что у акул нет ушей. Только в полночь толпа на палубе редеет, и дамы спускаются в каюты.
Но вполне палуба всё-таки не пустеет, — несколько человек предпочитают ночевать на свежем воздухе, чем лезть вниз. Правда, и на палубе термометр показывает 32°, но здесь, по крайней мере, нет-нет, да и подует ветерок. Дурную сторону такого ночлега представляет только сырость, настолько пропитывающая воздух, что платье скоро становится совершенно мокрым, а борта, до которых не доходит парусинный тент, точно облиты водой.
Около часа электрические лампы угасают, — палуба погружается во мрак, среди которого неясно виднеются фигуры людей, растянувшихся в креслах. Море за кормою слегка светится фосфорическим светом, шумит сильнее, но качки нет ни малейшей. В тёмных безднах неба горит Южный Крест, с восточной стороны месяц стелет на поверхности воды широкую, золотистую дорожку. Приблизившись к носу, я вижу между чёрными очертаниями верёвок наполовину погружённую в океан Большую Медведицу и кланяюсь ей как старой знакомой.
Такие ночные шатания по палубе имеют для меня особую прелесть. Прислушиваешься часов до трёх к сонному шуму моря, блуждаешь взором по небесному пространству, затканному звёздами, но и на палубе замечаешь много явлений чисто-земного свойства. Едет с нами какая-то пара, очевидно, недавно обвенчанная. Он кажется крепким, смуглым цыганёнком; её глаза напоминают глаза антилопы. Живут они оба как пустынники, не знаются ни с кем, не пристают к общему веселью и, видимо, по уши влюблены друг в друга. Вот и теперь они сидят возле руля, смотрят то на золотистый путь судна, то в глаза друг другу и молчат, а если разговаривают, то вполголоса и несомненно об «ангельских вещах». Наконец, когда становится уж очень поздно, она просто кладёт к нему голову на грудь и засыпает как ребёнок. Даже смотреть досадно!.. Но делать нечего. Море, тропические ночи, незнакомые хороводы звёзд — во всём этом кроются чары, перед которыми и настоящий пустынник признает себя бессильным.
Утром, в девять часов, первая волна детей наводняет палубу и оглашает её радостным шумом. Когда детей видишь днём, при ясном свете утра, тебя охватывает жалость, и ты готов позволить им что угодно. Климат наложил свою ужасную печать и на эти маленькие существа. Личики их бледны и морщинисты, белки глаз желтоватые, губы бесцветные. Всё это смеётся и прыгает, но так и кажется, что смерть ходит за ними как нянька. Того и гляди, протянет за кем-нибудь свою костлявую руку. Поэтому детей и вывозят из этих убийственных стран. Уже один морской воздух действует на них как бальзам.
Погода чудная. Море — как лазурная скатерть, без малейшей складки. Хорошо знакомые мне стаи летучих рыб поднимаются из воды и то серебрятся на солнце, то отливают голубым цветом в лазури воздуха. Знакомлюсь я и с пассажирами второго и третьего класса, с арабами, индусами и даже сомали из Обока. С последней мачты начинается истый Ноев ковчег. У бортов, в клетках, едут корабельные быки и коровы, которые протягивают к проходящим свои влажные морды; в других отделениях толпятся овцы и услаждают уши пассажиров своим меланхолическим блеянием. Средина занята клетками с курами, фазанами и цесарками, — мы всех их съедим прежде, чем доедем до Суэца. На тюках, у бортов, сидит целая нация обезьян, рисуясь своими почти чёрными силуэтами на голубом фоне моря. Вот это так хаос! Одни гимнастируют, другие тянут соседок за хвосты, третьи угощают друг друга пощёчинами, при чём, в знак особого гнева, высовывают языки. Между ними кое-где сидят солидные лемуры из Мадагаскара. Те держатся вдали от беспорядка и кажутся обиженными, что их заставляют ехать в таком неблаговоспитанном обществе. Попугаев и всякой другой мелкой птицы пропасть. Глазам здесь хорошо, зато уши терпят немало.
Перед отходом парохода я покупаю красивого лемура, но до Суэца оставляю его под временным надзором продавца. Это милое существо (кстати, дало мне себя знать в Египте и в дальнейшей дороге) до сих пор пользуется добрым здоровьем, перед зимою обрастает густою шерстью, а зимою нализывается всем, до чего только дорвётся. И одеколон, и спирт для кофе, и вино — лемуру всё равно. Как только он доберётся до бутылки, сейчас же её ко рту и вытянет всю. А если вздумаешь отнимать, лемур начинает драться и отпустит обидчику такое количество оплеух, какое стоит в прямом соответствии с выпитою жидкостью.
«Пеи-Хо» — добрый пароход — куда как быстрее английских и немецких. Тем на дорогу от Суэца до Занзибара нужно четырнадцать дней, а этому только одиннадцать, и лишь при противных ветрах тоже четырнадцать. Кто не лишён свободы выбора, тому я рекомендую французские суда, потому что они гораздо лучше всех других и по своим порядкам, и по кухне, и по всем удобствам. Только гигантские пароходы, совершающие рейсы между Европой и Соединёнными Штатами, устроены ещё роскошнее. На «Пеи-Хо», прежде всего, палуба в длину всего парохода, что дозволяет пассажирам совершать более длинные прогулки. Под навесом днём можно устраивать разные игры для сокращения времени. Офицеры, команда и прислуга всегда веселы и любезны, а это много значит. Вообще, здесь живётся так, как в первоклассном парижском отеле, с тою разницею, что здесь заботятся не только об удовлетворении потребностей, но и об удовольствии пассажира. В большом салоне на столах целый день стоят потные графины с ледяною водою, рядом с ними красное и белое вино, ром, мелкий сахар, груды лимонов, апельсинов и мандаринов. Каждый, кто хочет, может устроить себе лимонад. Легко понять, какая это роскошь в таком климате, где вечно хочется пить. Приплаты за это не требуется никакой, — всё это включается в цену билета, не исключая и вина за обедом. На других пароходах за него платят отдельно.
За обедом прислуга постоянно наполняет стаканы пассажиров льдом. На место опорожнённых бутылок сейчас же являются другие; после обеда разносят вино и коньяк. Плодов — сколько угодно, за исключением манго: они больше двух дней не держатся. Над столами не только в первом, но и во втором классе висят индийские пункгасы — огромные квадратные веера, которые во время обеда постоянно раскачивает чёрная прислуга.
К удовольствиям путешествия надо прибавить и то, что в глубине салона находится библиотека, набитая не одними только Библиями как на некоторых английских пароходах, но книгами разнообразного содержания.
На другой день по выходу из Занзибара нам объявляют, что около полуночи мы перейдём экватор. Торжества никакого не будет, — его устраивают только суда, идущие с северного полушария. При заходе солнца на небе скопляются тучи, которые, по мере того как темнеет, переходят во все тона расплавленного золота и меди прежде, чем совсем не почернеют. Качки ни малейшей, только море смотрит угрюмее, чем обыкновенно.
Приходит ночь. На небе зажигаются звёзды, на палубе — электрические лампы. После обеда танцую, как и вчера, даже с бо́льшим рвением, потому что термометр показывает только 30°, — разница с температурой дня значительная.
Я ночую на палубе, вернее сказать — лежу на холщовом кресле, то дремлю, то думаю. Вдруг, около двух часов ночи, на средине палубы раздаётся пронзительный крик. Я подбегаю и вижу кучку людей, которая увеличивается с каждой минутой, слышу голоса, взывающие о помощи. Подробностей сразу не могу разузнать, и только кто-то из экипажа объясняет мне что случилось. Один из пассажиров второго класса, немец из Занзибара, под влиянием третьего пароксизма лихорадки, бросился в море. Пароход останавливается, но, раньше чем его успели остановить, человек, если его не размозжил винт, остался в нескольких сотнях метров от нас. Я бегу на корму, оттуда всё можно видеть. Прежде, чем пароход остановился, капитан приказал кинуть в море спасательный круг, освещённый внутри. Круг несётся по волнам как огненный венок и освещает вокруг себя довольно большое пространство. Спускают также и шлюпку. Пассажиры просыпаются от внезапной тишины и остановки и выходят на палубу. Всё это теснится около рулевого колеса и с тревогой смотрит на воду.
Море теперь цвета олова с совершенно чёрными полосами. Кое-где тучи бросают на волны большие тёмные пятна, кое-где сквозь щель в облаке пробирается печальный зодиакальный свет и серебрит верхушки волн. Мысль, что там, в этих чёрных бороздах, остался человек, с бездною под ногами и ночью над головой, всех наполняет страхом и поселяет в душе гнетущее чувство. Огненный венок еле светится во мраке и отдалении, — кажется, кто-то там ходит с фонарём в руке и отыскивает несчастного человека. Но кто его найдёт!? А, может быть, акулы уже и нашли. На палубе воцаряется такая тишина, что слышно, как вода плещется вокруг неподвижного парохода.
Все глаза устремились в темноту, все уши слушают, не послышится ли издали какой-нибудь голос. С сильно бьющимся сердцем мы ждём лодку, которая давно скрылась из нашего вида. Странное дело! Этого человека никто не знал, никто не видел, — эти два дня он провёл в своей каюте; но если бы лодка привезла его, то каким радостным криком встретили бы его, как щедро мы одарили бы экипаж шлюпки! На море в такие минуты сердце человека легко раскрывается и становится доступным для великодушия.
Ждём мы почти полчаса; наконец, вдали слышится плеск вёсел. Становится ещё тише. Во мраке вырисовывается силуэт лодки. Капитан наклоняется через борт и спрашивает:
— Нашли?
— Нет! — отвечают с лодки.
Люди начинают расходиться. Лодку подвешивают на крючки, а через минуту винт уже начинает свою работу, и мы едем дальше. Только за рулевым колесом я вижу на тёмном фоне ночи высокую фигуру отца Стефана. Он стоит у самой балюстрады и осеняет крестным знамением страшную бездну, где теперь волны играют трупом бедного утопленника.
Следующий день погожий, дивный, море точно улыбается. Вечером — танцы и музыка.
Лёгкий южный муссон подгонял нас во время всего пути. Мы подвигались быстро и спокойно. Через два дня «Пеи-Хо» приблизился к берегу, так что мы почти не теряли из вида берега с левой стороны. Впрочем, зрелище было малопривлекательно. Побережье Галла низкою, песчаною отмелью далеко заходит в море. Выше на север, на Сомалийском берегу, кое-где поднимаются горы — Гайараб и ещё более высокая — Барр-эль-Касаин. Пароход идёт не так близко, чтобы невооружённым глазом можно было рассмотреть что-нибудь, но и в морскую подзорную трубку край кажется бесплодным и унылым как смерть. Только обходя мыс Гвардафуй, мы проскользнули так недалеко от берега, что можно было видеть каждый уступ скалы. Я уже раньше описывал этот мыс с его мрачными, чёрными скалами, о которые день и ночь бьётся и рассыпается в прах разъярённая морская волна. Теперь день был прелестный, тихий, но, несмотря на то, у скал Гвардафуй всё-таки белелась пена прибоя. На следующий день, вечером, мы увидали Аден.
Странное дело, до какой степени всё в мире условно! Когда я ехал на юг, то выжженный солнцем Аден представлялся мне каким-то тридевятым царством, тридесятым государством, где небо с землёй сходятся, и откуда возвращается только один из десяти. А теперь он мне кажется концом тропического путешествия, преддверием Европы. Океан мы уже проехали, остаётся только пять дней пути по Красному морю — сущие пустяки. Суэц, Каир, Александрия и Бриндизи — это почти прямая линия на Варшаву и Закопане!
Пароход наш стоял у Адена пять или шесть часов, забирая уголь и лёд. Времени для осмотра цистерн было достаточно, но я не мог им воспользоваться, потому что лихорадка снова захватила меня в свои когти. Я знал, что это не припадок предшествующей лихорадки, а какое-то новое жалкое её издание, но, тем не менее, ноги подкашивались подо мной, голова кружилась — войти в лодку не хватало сил. Молодые пассажиры поехали почти все, — правда, не на цистерны, а в город, откуда возвратились поздно с целым архивом воспоминаний о чёрных как уголь абиссинских красавицах.
Пароход вышел глубокою ночью. Между Аденом и Обоком мы испытали странную бурю. Ветра не было ни малейшего, но дождь лил такой ужасающий, что подобного я никогда в жизни не видал. Не полосы воды, а целые реки соединяли небо с морем. Казалось, что после такого потока залив должен выйти из берегов и затопить все прибрежные страны. Небо, притом, выгружало весь запас электричества, какой накопился у него с прошлой весны. Белые, зелёные и красные молнии ежеминутно прорезывали густой мрак ночи. Гром не умолкал и перекатывался как залпы тысячи орудий между Азией и Африкой. По временам мне казалось, что небесный свод готов лопнуть и обрушиться.
«Пеи-Хо» остановился. Единственная опасность, которая ему представлялась — это возможность столкнуться с каким-нибудь другим пароходом. Аденский залив так и кишит ими. Чтоб оградить себя от случайности, пароход ежеминутно давал тревожные свистки и, кроме того, пустил в ход и сирену. Несмотря на раскаты грома и шум дождя, мы ясно слышали такие же голоса, доходящие с других судов. Всё это сливалось в один концерт, угрюмый как ночь, но такой дикий и могучий, что он мог бы вполне служить аккомпанементом к Страшному суду.
Простояли мы несколько часов. В Обок пароход наш пришёл только в полдень на следующий день. Что за проклятая Богом страна, и чего тут искал кипучий Ашинов!? Берег бесплодный, низкий, нигде ни зелени, ни деревца. Только кое-где виднеются точно пятна грязной плесени островки сальсолацеи. Дома стоят в голой пустыне, на солнечном жару, печальные, производящие впечатление какой-то временной стоянки. Единственная вещь, на которой можно остановить взгляд, это — трёхцветный флаг на доме коменданта.
Сомали точно стая дельфинов окружают пароход и ныряют за деньгами, которые пассажиры бросают в воду. Зрелище это повторяется в каждом африканском городе и, в конце концов, становится скучным. Но в этих отдалённых странах путешественника иногда может встретить сюрприз, и именно в ту минуту, когда он меньше всего ожидает этого. Я уже хотел было взять книжку и повернуться спиной к неинтересному берегу, как вдруг моим глазам представилось зрелище, чуть ли не самое интересное из всего моего путешествия.
От берега отделяется большая лодка и плывёт к «Пеи-Хо». На носу сидят сомали; их чёрные спины то сгибаются, то разгибаются, сообразно движению вёсел, а позади, около руля, стоит ни более, ни менее как белая статуя Афины-Паллады.
Дело идёт к вечеру, и солнце становится всё более и более красноватым. В его блеске ясно видны и шлем богини, и белые складки одежды, мягко спадающие к её ногам. В руке дщери Зевса, собственно говоря, не колчан с «медными остриями», а просто сложенный зонтик, на который она опирается как на трость. Все бинокли и все глаза устремляются на неё; она приближается, стройная, тонкая, улыбающаяся, и своим взором отыскивает среди пассажиров счастливого Одиссея.
Лодка останавливается около трапа, богиня вступает на палубу и… о, чудо! — не рассыпается как лёгкое видение. Шлем богини, собственно говоря, не греческий, а английский, складки одежды не мраморные, а фланелевые, сама же богиня оказывается «смертною обитательницею юдоли слёз»[3], но, вместе с тем, парижанкой чистой крови, такою изящною и полною обаяния, что к чёрту весь Олимп! Мы узнаём, что прелестная дама — жена одного из французских офицеров, живущего в Обоке, приехала она повидаться со знакомыми и в Европу с ними не возвратится. Тем хуже для «Пеи-Хо»! Может быть, наши черноволосые, смуглые креолки рады, что их мужья не будут иметь возможности долго любоваться этими глазами цвета южного моря, этими каштановыми волосами, отливающими золотом, — но мы, мужчины, впадаем в отчаяние. Остаётся утешиться тем, что чем меньше длится зрелище, тем дольше оно остаётся в памяти.
Через два часа мы отчаливаем, и на следующее утро просыпаемся уже далеко за Вратами слёз, на волнах Красного моря. Путешествие начинает надоедать. Хотелось бы скинуться чайкой, обогнать пароход и лететь как ветер… Через пять дней мы видели прямо перед носом маленькое туманное пятно, которое мало-помалу обращается в облако, в тучу и, наконец, принимает очертание гористого берега. Это Синай! Мы входим в Суэцкий залив. Землю теперь видно хорошо и с обеих сторон. По левой стороне на солнце мелькают жёлтые пески египетской пустыни. Ещё два часа — и Суэц покажется из воды…
Здесь обрываются мои заметки.