Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/VI/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| ← V | Письма изъ Африки — VI | VII → |
| Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источникъ: Сенкевичъ Г. Путевые очерки. — М.: Редакція журнала «Русская мысль», 1894. — С. 67. |
Океанъ!
Два дня — 8 и 9 февраля — мы выбирались изъ Аденскаго залива. Море было злое, качка ужасная. Короткія, но высокія волны подбрасывали пароходъ, какъ имъ было угодно. При такомъ состояніи моря, у человѣка болятъ плечи, грудь, стѣнки желудка, а въ костяхъ чувствуешь такое утомленіе, будто бы три дня рубилъ дрова или взбирался на отвѣсныя горы. Гаремъ страдалъ такъ, что его было слышно по всему пароходу.
Наконецъ, съ 9 на 10 мы проскользнули между грознымъ Расъ-Азиръ, или мысомъ Гвардафуи, и островомъ Сокорта. Утро началось съ филологическаго обсужденія, что значитъ «Гвардафуи». Такъ какъ никто изъ насъ не знаетъ по-португальски, то каждый считаетъ себя въ правѣ сказать что-нибудь. Одни утверждаютъ, что это значитъ: «Стража была». Подобное объясненіе кажется сомнительнымъ. Что тутъ дѣлать какой-нибудь стражѣ, что бы она стерегла среди этого безлюдья и глуши? Другое объясненіе имѣетъ больше смысла: «Смотри и бѣги!» Смотрѣть есть на что: тутъ изъ моря торчатъ такія гигантскія скалы, что рядомъ съ ними пароходъ кажется жукомъ, и бѣжать нужно, потому что прибой при малѣйшемъ вихрѣ съ неслыханною силою бьется о прибрежье и обвиваетъ его снѣжною бахромою пѣны.
Мы проскользнули утромъ. Пароходъ сразу вышелъ въ открытое море, такъ что, когда, послѣ утренняго кофе, мы вышли на палубу, кругомъ уже ничего не было видно, кромѣ неба и безконечнаго простора океана. Съ тѣхъ поръ мы держались ровно на сто двадцать миль отъ берега. Такъ дѣлаютъ всѣ суда, держащія курсъ на югъ, а то у береговъ очень сильное теченіе, направляющееся съ юга на сѣверъ. Зато на обратномъ пути я прошелъ близко отъ берега и тогда ясно видѣлъ мысъ Гвардафуи.
Океанъ былъ взволнованъ. Пароходъ шелъ точно по горамъ и долинамъ. Зато какая разница съ короткой волной Аденскаго залива! Этотъ широкій размахъ доставляетъ даже удовольствіе, во-первыхъ — потому, что не надоѣдаетъ; во-вторыхъ, въ немъ видно величіе океана въ сравненіи съ маленькими морями, которыя когда хотятъ показать свое могущество, то прежде всего злятся. Кажется, эти черты свойственны всѣмъ ничтожествамъ въ мірѣ.
Около полудня вѣтеръ утихъ. Дыханіе его становилось все мягче и мягче и точно сглаживало воду. Небо стало синимъ, океанъ принялъ сафировую окраску. Только преломленіе солнечныхъ лучей въ морщинахъ волнъ производило впечатлѣніе огненнаго дождя и разсыпало такія блестки, что глаза не могли выносить ихъ. Изъ воды начали подниматься цѣлыя стаи летучихъ рыбъ. Онѣ выскакиваютъ изъ волны сразу, какъ куропатки изъ вереска, летятъ также куропаточнымъ летомъ и опять погружаются въ море, разбрызгивая вокругъ себя воду фонтаномъ. Иногда рыба, плохо разсчитавшая свое направленіе, падаетъ на палубу. Послѣ завтрака поваръ принесъ намъ одну рыбу, которая, ударившись о мачту, вышибла себѣ глазъ. Длиною она около семи дюймовъ, съ тупой головой, съ голубой спинкой и съ серебристымъ бѣлымъ брюшкомъ. Въ неаполитанскомъ акваріумѣ я видѣлъ экземпляръ гораздо большаго размѣра и съ красной окраской. Летучая рыба Индійскаго океана болѣе похожа на бабочку, чѣмъ на птицу. Плавательныя перья ея прозрачны, отливаютъ металлическимъ блескомъ и развиты такъ, что доходятъ до хвоста. Складомъ своимъ они напоминаютъ крылья водяной стрекозы.
Съ тѣхъ поръ до самаго Занзибара насъ сопровождали цѣлыя массы этихъ рыбъ.
Въ ночь съ 10 на 11 я былъ свидѣтелемъ необыкновеннаго морскаго явленія. Было уже очень поздно; покой царствовалъ ненарушимый. Капитанъ игралъ въ карты съ молодымъ нѣмцемъ, ѣдущимъ въ Багамойо, и съ докторомъ, а я читалъ въ верхнемъ салонѣ для курящихъ. Читать мнѣ надоѣло; я вышелъ на палубу и вдругъ увидалъ, что все море молочнаго цвѣта. Я думалъ, что меня обманываютъ глаза, потому что только вышелъ изъ ярко-освѣщеннаго помѣщенія. Посмотрѣлъ въ другую сторону: та же самая бѣлизна, точно морская вода обратилась въ молоко. Я позвалъ капитала и разбудилъ своего товарища.
Тишина была полнѣйшая, вода лежала тяжело, безъ движенія, какъ будто спала подъ ледянымъ покровомъ. Мы взошли на мостикъ, чтобы обнять глазами болѣе широкій горизонтъ. Всюду тихо, бѣло. Капитанъ сообщилъ намъ, что это — свѣченіе моря; но, собственно говоря, въ этой бѣлизнѣ не было ни малѣйшаго свѣта, ни малѣйшаго блеска, — она была совершенно матовая, какъ погребальный покровъ. Луны не было, звѣзды производили впечатлѣніе серебряныхъ гвоздей на траурной покрышкѣ, потому что небо казалось совершенно чернымъ. Въ этомъ было что-то мистическое и, вмѣстѣ съ тѣмъ, поразительно-печальное. Мы испытывали такое впечатлѣніе, какъ будто бы съ земли насъ перенесли на другую планету, гдѣ все непохоже на наше — и небо, и море, гдѣ царствуютъ только двѣ этихъ гробовыхъ краски, и гдѣ, посреди таинственнаго мрака, жизнь течетъ подъ невыносимымъ гнетомъ, въ вѣчной тревогѣ.
Это впечатлѣніе другаго міра, другой планеты было такъ сильно, что никто изъ насъ не могъ освободиться отъ него. Я слышалъ, какъ капитанъ проворчалъ про себя: «Sehr unangenehm!»[1] — а если кто и долженъ былъ привыкнуть къ разнымъ чудесамъ, такъ это онъ. Впослѣдствіи онъ сообщалъ намъ, что видѣлъ бѣлую воду, но не до такой степени бѣлую и не такъ далеко отъ береговъ. Видимо, онъ былъ встревоженъ и пошелъ даже посмотрѣть на барометръ; но барометръ, какъ оказалось, остался нечувствительнымъ къ странному явленію.
Долго оставался я на палубѣ, ожидая какихъ-нибудь измѣненій, но фосфоресценція продолжалась цѣлые часы. По временамъ мнѣ казалось, что море дѣлается еще бѣлѣе, а небо еще чернѣе; но, вѣроятно, это былъ обманъ зрѣнія. Я замѣтилъ только, что слѣдъ, который тянется за кораблемъ и который въ прошлыя ночи былъ отлично виденъ, теперь еле замѣтенъ, и то только потому, что среди общей бѣлизны онъ слегка отсвѣчиваетъ голубымъ свѣтомъ. Зрѣлище, по мѣрѣ того, какъ къ нему привыкали мои глаза, становилось утомительнымъ, и я часа за полтора до разсвѣта легъ спать, оставивъ такую же мѣловую воду и такое же черное небо.
Но спать я не могъ, и на зарѣ снова вышелъ на палубу посмотрѣть, не осталось ли какихъ-нибудь слѣдовъ послѣ вчерашнихъ чудесъ. Ничего. Утро было свѣжее, веселое, ясное; море, казалось, улыбается небу, а небо морю. Поверхность воды была такъ гладка, что подобную гладь я видѣлъ только во время великаго затишья на Тихомъ океанѣ. Ни одной морщинки, точно зеркало! Потомъ съ моря поднялась мгла или, вѣрнѣе, легкій туманъ, едва замѣтный и совершенно прозрачный. Блеска онъ не затмилъ, а только смягчилъ его. Небесный сводъ отражался въ морѣ такъ, что предъ нами было совершенно такое же полушаріе, одинаково бездонное, одинаково голубое, одинаково разукрашенное розовыми и золотистыми полосами зари. Благодаря туману, невозможно было различить, гдѣ кончается воздухъ и начинается море, и пароходъ нашъ очутился въ какомъ-то безпредѣльномъ радужномъ мыльномъ пузырѣ. Но длилось это не долго: взошло солнце, въ одно мгновеніе разогнало туманъ и брызнуло огнемъ на гладкую поверхность. День обѣщалъ быть знойнымъ, и немудрено, мы приближались къ экватору.
Давно уже намъ по ночамъ свѣтитъ зодіакальный свѣтъ. Большая Медвѣдица — за нами, но низко, надъ самою водою, еле-еле поднимается она надъ горизонтомъ, зато на небѣ появляются все новыя созвѣздія. Прежде я не могъ допустить мысли, чтобы могла быть ностальгія по звѣздамъ. Долгіе годы я мечталъ объ Южномъ Крестѣ, но когда въ одну ночь мнѣ показали его, мнѣ стало какъ-то неловко и непріятно. Такъ и хочется спросить у этихъ звѣздъ: «кто вы такія? ни я васъ не знаю, ни вы меня, — а съ тѣми я сжился съ дѣтства». Удивляешься новымъ свѣтиламъ, блещущимъ въ бездонной пропасти неба, но невольно оборачиваешься назадъ — не увидишь ли своихъ старыхъ друзей, а не увидишь, и дѣлается грустно.
Была первая четверть. Серпъ луны показывался со стороны Африки, разсыпалъ по морю дрожащія серебристыя блестки и скоро опять спрятался въ воду. Теперь по большей части мы бодрствовали по ночамъ, а днемъ спали, потому что жара начала допекать не на шутку. Забавно, какъ постепенно мы мѣняли одежду все на болѣе и болѣе легкую. На головахъ у насъ только красовались бѣлые шлемы; этотъ уборъ съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе шелъ намъ къ лицу, по мѣрѣ того, какъ наша кожа начинала принимать окраску торнской коврижки.
Подъ извѣстнымъ градусомъ широты даже рубашку начинаешь считать устарѣлымъ европейскимъ предразсудкомъ. Бѣлый парусинный сюртукъ поверхъ сѣтчатой фуфайки, такіе же «недостойные упоминанія», полотняные башмаки — вотъ и все, что нужно путешественнику, заботящемуся о своемъ туалетѣ. Кто не заботится о немъ, тотъ можетъ сдѣлать еще кое-какія экономіи, въ особенности на пароходѣ, гдѣ нѣтъ дамъ. Бывало такъ жарко, что мы, несмотря на двойной тентъ изъ корабельной парусины, жарились на палубѣ, какъ на сковородѣ. Но наша судьба была достойна зависти въ сравненіи съ судьбой гарема. Охъ, несчастный гаремъ! Со времени выхода изъ Адена онъ ни разу не показывался на палубѣ, а дамы покидали каюты только тогда… нѣтъ, кажется, вовсе не покидали. Только одна, молодая, четырнадцатилѣтняя и, право, очень хорошенькая негритянка усаживалась вечеромъ съ наргиле на полу корридора, у дверей каюты. Капитанъ изъ милосердія не мѣшалъ ей курить, хотя внутри парохода это строго воспрещается. Сидя на полу, съежившись, негритянка казалась дикою, осовѣвшею птицею, запертою въ тѣсную клѣтку.
Прохаживаясь по салону, мы видѣли иногда, сквозь открытыя двери, бѣлыя фаты одалисокъ. Одинъ разъ я увидѣлъ даже личико, вѣрнѣе — масочку, еще полудѣтскую, страшно разрумяненную, съ вычерненными бровями и большими, печальными глазами газели. Для кого эти румяна? Вѣроятно, для моря, на которое дамы глазѣли черезъ круглое окошко парохода.
Мы вздумали спускать на шнуркѣ съ палубы апельсины и бутылки съ содовою водою, какъ разъ противъ оконъ каюты гарема. Окно тотчасъ же отворялось, появлялась бѣлая или черная рука и хватала качающійся предметъ съ почти звѣрскою жадностью. Въ особенности капитанъ былъ неутомимъ въ этой забавѣ, — однажды онъ хотѣлъ было спустить такимъ образомъ доктора, за что докторъ сильно обидѣлся.
Тѣмъ временемъ на носу парохода матросы дѣлали приготовленія для торжества, долженствующаго сопровождать переходъ черезъ экваторъ. Церемонія эта происходитъ только на корабляхъ, идущихъ съ сѣвера, потому что идущій съ юга уже раньше перешелъ экваторъ. Не знаю, совершаютъ ли ее французы или англичане, но нѣмцы — все равно что дѣвица, которая, выходя на сорокъ пятой веснѣ жизни замужъ, опускаетъ глазки и спрашиваетъ въ день свадьбы у маменьки: «Можетъ-быть, вы что-нибудь объясните мнѣ, приготовите къ чему-нибудь?» Бѣдняжка боится, какъ бы не былъ упущенъ какой-нибудь свадебный обрядъ. Такъ и нѣмцы: моряки они хорошіе, но въ теченіе долгихъ лѣтъ плавали мало, экваторъ переходить выучились недавно и поэтому морскіе обычаи совершаютъ съ большею скрупулезностью, чѣмъ тѣ, которые освоились съ ними въ теченіе цѣлыхъ столѣтій.
Съ утра того дня, когда мы должны были перейти экваторъ, на лицахъ всѣхъ матросовъ выражалось полное довольство. День былъ хорошій. Легкій муссонъ нагонялъ на насъ волны сзади, такъ что качка не была замѣтна. На нижней палубѣ приготовили огромную ванну изъ непромокаемаго корабельнаго полотна, а надъ нею изящную скамеечку, на которой предполагалось брить всякаго, въ первый разъ переѣзжающаго черезъ экваторъ. Къ четыремъ часамъ палуба наполнилась матросами и пассажирами втораго и третьяго класса. Тутъ, кромѣ нѣмцевъ и грековъ, ѣдущихъ изъ Гамбурга, было нѣсколько десятковъ аденскихъ арабовъ. Вдругъ на носу парохода послышалась громогласная музыка и предъ нами предстало посольство, составленное все сплошь изъ маскарадныхъ фигуръ.
Во главѣ шествовалъ Нептунъ съ трезубцемъ, въ золотой бумажной коронѣ, съ пеньковою бородою по поясъ, съ огромнымъ краснымъ приставнымъ носомъ. За нимъ шли дикіе — черные, шоколадные, желтые, разукрашенные перьями, вооруженные булавами, дротиками и различными музыкальными инструментами. Взойдя на верхній помостъ, Нептунъ, вмѣстѣ со своей свитой, остановился передъ капитаномъ, отдалъ ему честь трезубцемъ и спросилъ его трубообразнымъ голосомъ, кто онъ такой, что за люди окружаютъ его и какой корабль осмѣлился проникнуть въ недоступное государство его нептунскаго величества? Капитанъ назвалъ свое имя, показалъ бумаги судна и списокъ пассажировъ, послѣ чего царь Нептунъ началъ внимательно разсматривать насъ, чуть не задѣвая своимъ краснымъ носомъ. Очевидно, осмотръ былъ въ нашу пользу, потому что богъ не взволновалъ своимъ трезубцемъ моря, а ухватилъ стаканъ съ виномъ, который въ это время слуга принесъ на подносѣ. Дикіе послѣдовали его примѣру: мы чокнулись съ ними и получили любезное приглашеніе пожаловать на зрѣлище, которое должно происходить на нижней палубѣ.
Зрѣлище состояло въ томъ, что пассажировъ поочередно усаживали на скамеечкѣ надъ ванной, мылили каждаго четырехъ футовою кистью, брили бритвой не меньшаго размѣра, послѣ чего скамеечка перевертывалась и «паціентъ» кувыркался въ воду, при чемъ дикіе погружали его до тѣхъ поръ, пока онъ не нахлебается вволю.
Кожа дикихъ при этомъ линяла, — вода изъ зеленой сдѣлалась темною, и мы поневолѣ должны были внести выкупъ. Выкупъ состоялъ изъ десяти бутылокъ пива, но за то каждый изъ насъ получалъ свидѣтельство о переходѣ черезъ экваторъ съ печатью и подписью: «Neptunus, Deus in mare vasta»[2].
Прежде, чѣмъ выкупали пассажировъ, которые не хотѣли откупиться, солнце склонилось къ западной сторонѣ океана, еще разъ взглянуло на насъ сквозь пурпурную завѣсу облаковъ и сразу опустилось внизъ. И море, и небо почернѣли сразу, настала экваторіальная ночь, горячая, тихая, сверкающая милліонами звѣздъ. Но забава наша не кончилась. Импровизированный оркестръ, а также и матросы, участвующіе въ торжествѣ, пришли на палубу перваго класса выпить за здоровье капитана, офицеровъ и пассажировъ, заплатившихъ выкупъ. Матросы пировали до поздней ночи. Оркестру вторилъ хоръ, и странное впечатлѣніе производила эта расплывающаяся музыка на скорлупѣ, плывущей среди безбрежной пучины океана.
Празднество Нептуна имѣло для насъ еще и то отрадное значеніе, что предвѣщало близкій конецъ морской переправы. Слѣдующій день, несмотря на то, что погода была хорошая (всего только 23° R. въ тѣни), тянулся для насъ невыносимо долго, тѣмъ болѣе, что завтра мы должны были уже увидать островъ Пембу, лежащій подъ пятымъ градусомъ. За столомъ бесѣда была только объ этой Пембѣ, Занзибарѣ, Багамойо, о климатѣ Африки и средствахъ предосторожности, къ которымъ нужно прибѣгать, чтобы не схватить лихорадку. Кто услыхалъ бы насъ со стороны, тотъ, навѣрное, счелъ бы насъ за путешественниковъ, которые бо́льшую часть жизни провели въ Африкѣ.
Ночь мы провели на палубѣ, спали, какъ говорится, однимъ глазомъ, и утромъ 14 февраля оказались на широтѣ Момбассы. Это имя хорошо знакомо по книжкамъ Левингстона, Стэнли, Томсона и другихъ. Различныя экспедиціи къ Великимъ озерамъ избирали этотъ портъ исходнымъ своимъ пунктомъ. Но останавливаются въ немъ только англійскіе пароходы. Нашъ «Bundesrath»[3] минуетъ Момбассу и держится въ открытомъ морѣ.
Четвертый часъ пополудни. Тихо, но жара увеличивается, теперь уже 26° R. въ тѣни. Наконецъ, показалась Пемба, словно золотое, горящее пятно на лазурномъ просторѣ водъ. Мы могли бы еще сегодняшнею ночью придти въ Занзибаръ, но у нашего парохода нѣтъ большаго электрическаго фонаря, — ему опасно углубляться ночью въ каналъ, отдѣляющій Пембу и Занзибаръ отъ твердаго материка, потому что въ этомъ каналѣ много мелей и коралловыхъ рифовъ. Поэтому мы должны кружиться до утра на востокъ отъ острововъ, въ открытомъ морѣ.
За часъ до заката мы теряемъ Пембу изъ глазъ. Но близость земли все-таки чувствуется. Чайки опять окружаютъ нашъ пароходъ, а вечеромъ цѣлымъ роемъ прилетаютъ большія мухи. Говорятъ что-то о москитахъ, но я ихъ не вижу и не чувствую. Зато дѣлается ужасно душно, воздухъ насыщенъ горячею влажностью, которая осаждается на одеждѣ, на балюстрадѣ и на полу палубы такъ, что все это дѣлается мокрымъ. Въ каютахъ совершенно невыносимо, но сойти туда нужно, чтобъ уложить вещи. Устроивъ всѣ свои дѣла, я опять выхожу на палубу и замѣчаю, что, вопреки первоначальному намѣренію, мы вошли въ каналъ.
Около одиннадцати часовъ ночи мы увидали вдали, съ лѣвой стороны парохода, три огонька, какъ будто висящіе въ воздухѣ. Дежурный офицеръ говоритъ, что это Занзибаръ.
Великое слово! На океанѣ хорошо, просторно; человѣкъ точно расплывается въ этомъ неизмѣримомъ пространствѣ, тонетъ въ немъ, забываетъ о самомъ себѣ, но плыветъ онъ, все-таки, для того, чтобы куда-нибудь приплыть, и потому, когда намъ, послѣ долгаго путешествія, говорятъ, наконецъ: «земля!» — мы всегда испытываемъ какое-то облегченіе. Хочется вдохнуть поглубже, какъ вдыхаемъ послѣ окончанія трудной работы, — цѣль уже передъ нами, а вмѣстѣ съ нею и новизна, тысяча невиданныхъ доселѣ вещей, цѣлый міръ, о которомъ до сихъ поръ мы имѣли понятіе только по книжкамъ.
Да, завтра утромъ мы будемъ на Занзибарѣ. Я въ точности не понимаю, что мы будемъ дѣлать цѣлую ночь въ каналѣ, но пусть такъ будетъ. Движеніе винта ослабѣло и мы еле колышемся на волнахъ, освѣщенныхъ узкимъ серпомъ луны. Такъ прошло до часу ночи. Сидя на своемъ холстинномъ дорожномъ стулѣ, я было задремалъ, какъ вдругъ почувствовалъ легкій толчокъ. На носу парохода поднялась необычайная суматоха. Я поймалъ одного изъ офицеровъ въ то время, когда онъ торопливо пробѣгалъ по мостику. Что такое случилось? А случилось вотъ что: на островѣ не зажгли какого-то огня; мы не разобрали хорошенько положенія города, — пароходъ нашъ сошелъ съ фарватера и врѣзался носомъ въ мель. Всѣ усилія винта сдвинуть насъ съ мѣста были безполезны, хотя его обороты, подъ давленіемъ сгущеннаго пара, стали такъ быстры, что всѣ доски парохода дрожали, какъ въ лихорадкѣ. Попробовали другой разъ, третій… бросили. Настала тишина, странная для уха, привыкшаго къ непрестанному шуму машины, — слышенъ былъ только шумъ волнъ, пробѣгающихъ вдоль стѣнъ парохода. Спать не ложился никто. Впослѣдствіи я узналъ, что толчокъ, который я едва почувствовалъ въ первомъ классѣ, на носу былъ такъ силенъ, что спящіе всѣ повылетѣли изъ своихъ коекъ. Была и паника, но не долго. Я замѣтилъ, что всѣ сохраняли надлежащее спокойствіе духа, конечно, главнымъ образомъ, благодаря близости земли и спокойствію моря. Еслибы подобный случай произошелъ около мыса Гвардафуи, еслибы намъ пришлось спасаться на лодкѣ и искать гостепріимства у сомалисовъ, — сомнѣваюсь, сохранили бы мы такую же геройскую безмятежность духа. А здѣсь лодки могли въ каждую минуту доставить насъ и нашихъ дамъ въ городъ, сравнительно, цивилизованный, гдѣ если и грабятъ людей, то самымъ вѣжливымъ образомъ — въ отеляхъ.
Но намъ не угрожала даже и поѣздка на лодкахъ. Капитанъ приказалъ спустить шлюпку, чтобъ удостовѣриться, насколько глубоко носъ парохода загрязъ въ пескѣ. Оказалось, что на девять футовъ, то-есть не такъ глубоко, чтобы большой приливъ не могъ снести насъ съ мѣста. Оставалось только ожидать терпѣливо, — мы и ждали до разсвѣта. Въ минуту, когда приливъ дошелъ до своего максимума и началъ поднимать пароходъ, винтъ снова энергично принялся за работу, и мы безъ труда сошли съ мели.
Солнце показалось изъ воды сразу, какъ дивная картина, когда раздвинешь закрывающую ее занавѣску, и сразу освѣтило все вокругъ. Вдали, за зеркальною поверхностью водъ, сѣрѣла длинная, высокая полоса земли — Занзибаръ. Черезъ полчаса мы приблизились къ нему на разстояніе нѣсколькихъ сотенъ метровъ и пошли вдоль берега. Въ прозрачномъ воздухѣ островъ былъ виденъ ясно.
И что это за пейзажъ! Это ужь не мертвые холмы Суэца, не спаленныя солнцемъ скалы Адена, не грозныя стремнины Гвардафуи, — одинъ лѣсъ, одно море зелени, надъ которымъ возвышаются великолѣпные султаны кокосовъ, то по одиночкѣ, то цѣлыми группами, и до мельчайшихъ подробностей вырисовываются на необыкновенно чистомъ небѣ. Куда ни кинь глазомъ, повсюду видно тропическое могущество растительности, доходящее почти до необузданности. Видно, что все это купается въ солнечныхъ лучахъ, въ горячей влажности воздуха. Мѣстами лѣсъ спускается къ самому морю. Деревья отражаются въ зеркальной поверхности, точно подъ водою растетъ другой лѣсъ. По временамъ въ темной зелени виднѣются бѣлыя стѣны одинокихъ домиковъ. Мы подходимъ еще ближе. Теперь при помощи театральнаго бинокля я могу видѣть разныя, дотолѣ не виданныя мною деревья.
Вниманіе мое больше всего привлекаютъ кокосы и другіе какіе-то гиганты, общимъ видомъ напоминающіе наши липы, только бо́льшихъ размѣровъ, гораздо темнѣе и раскидистѣе. Мнѣ говорятъ, что это манго, которыя даютъ самый лучшій плодъ тропическихъ странъ. Я не знаю, на что и смотрѣть. Вотъ мимо «Bundesrath»[3] проходитъ процессія длинныхъ негритянскихъ пирогъ съ плавниками. Плавники — это доски, соединяющіяся съ боками лодокъ посредствомъ бамбуковыхъ шестовъ и удерживающія лодку въ равновѣсіи. Въ пирогахъ сидятъ мѣстныя жители шоколаднаго цвѣта и тянутъ за собою сѣти. Немного дальше смотрятся въ воду тяжелыя арабскія дау съ бѣлыми и красными парусами. Я опять перевожу глаза на берегъ. Кое-гдѣ, среди темнаго лѣса, виднѣются свѣтло-зеленыя плантаціи банановъ, и я легко различаю въ бинокль ихъ огромные листья, а тамъ опять лѣса пирамидальныхъ, странныхъ небольшихъ деревьевъ. Капитанъ говоритъ, что это гвоздичныя поля. Дома попадаются все чаще и чаще, наконецъ, берегъ образуетъ большой заливъ, — это уже городъ и портъ.
Мы входимъ. Городъ издали кажется великолѣпнымъ или, по крайней мѣрѣ, живописнымъ. Свѣтлыя стѣны домовъ и султанскаго дворца высоко возвышаются надъ берегомъ, обрамленнымъ рядомъ фелюкъ и небольшихъ лодокъ. Ближе насъ къ порту стоитъ нѣсколько большихъ пароходовъ и англійскихъ и нѣмецкихъ броненосцевъ, которые легко узнать по бѣлой окраскѣ стѣнъ и жесткимъ линіямъ бортовъ. Нашъ «Bundesrath»[3] уменьшаетъ ходъ, еще ближе подходитъ къ берегу и, наконецъ, останавливается. Сотни лодокъ съ туземцами несутся къ намъ въ перегонку. Въ нѣкоторыхъ изъ нихъ сидятъ европейцы въ бѣлыхъ костюмахъ и управляютъ рулемъ. Это нѣмцы спѣшатъ повидаться съ соотечественниками, знакомыми, а можетъ-быть, и просто для того, чтобы постоять на нѣмецкой палубѣ. Входятъ они съ лихорадочною поспѣшностью, а за ними появляются портовые чиновники, туземцы-носильщики; начинается обычная суматоха, слышатся крики, привѣтствія, брань и лязгъ цѣпей.
Нужно было дождаться, пока мои чемоданы вытащатъ изъ нѣдръ парохода на палубу, — и время это я посвятилъ наблюденіямъ надъ занзибарскими нѣмцами. Первое впечатлѣніе ужасно. Всѣ они положительно носятъ отпечатокъ смерти на своихъ лицахъ. Они ходятъ, привѣтствуютъ другъ друга, глаза у всѣхъ сверкаютъ радостью, всѣ взволнованы, но смотрятъ какъ выздоравливающіе послѣ тяжкой болѣзни.
Мы такъ загорѣли отъ солнца и морскаго вѣтра, что кожа наша цвѣтомъ мало отличается отъ кожи суагили, которые шумятъ тамъ, внизу парохода, а лица нѣмцевъ — точно восковыя. Можно подумать, что они живутъ подъ землею, что къ нимъ не доходитъ ни одного солнечнаго луча, ни одного дуновенія свѣжаго вѣтра. Видно, плохо бѣлымъ людямъ жить въ этой теплицѣ, которая такъ привлекала насъ издали своею роскошною зеленью и могучими кистями кокосовъ.
Проживешь нѣсколько времени здѣсь, и эти лица уже не производятъ такого впечатлѣнія, можетъ-быть, потому, что самъ становишься анемичнымъ, а, можетъ-быть, глазъ мало-по-малу привыкаетъ; но въ первое время я невольно задавалъ себѣ вопросъ: «зачѣмъ это люди оставляютъ свои берлоги и чего они ищутъ въ этомъ убійственномъ климатѣ, коль скоро надъ ихъ головою виситъ ударъ неумолимой смерти?»
Чемоданы наши вытащили, сбросили, какъ мѣшки съ горохомъ или капустой, въ лодку къ суагили, и мы поплыли къ материку. Порядки здѣсь похожи на египетскіе. Едва мы заплатили за перевозъ, какъ на насъ напала шайка туземцевъ; но хотя назойливость занзибарцевъ превосходитъ даже назойливость арабовъ, мы кое-какъ отбились отъ нихъ. По узкимъ и довольно бѣднымъ улицамъ мы направились къ центру города во главѣ нашихъ черныхъ провожатыхъ, несущихъ мелкія вещи, въ то время, какъ крупные чемоданы пошли въ таможню. Въ гостиницѣ, я едва успѣлъ только осмотрѣться, увидалъ, что она довольно скверная, узналъ, что называется она «Hôtel de la Poste»[4], потому что находится вблизи нѣмецкой почты, — нужно было идти самому въ таможню, эту вавилонскую башню всѣхъ языковъ и народовъ. Начальникъ здѣсь, конечно, англичанинъ, такъ какъ Занзибаръ состоитъ подъ покровительствомъ англичанъ; чиновники отчасти арабы, прежніе властители острова, отчасти индійцы Баніана. Чемоданы, сундуки и тюки таскаютъ суагили; а такъ какъ эти вещи доставляются сюда съ пароходовъ при помощи бѣлыхъ разной національности, то получается впечатлѣніе настоящаго Ноева ковчега. Какой-то мандрилообразный Баніана съ бородою, выкрашенною красною краскою, началъ придираться къ намъ по поводу ножей и пороха. Онъ намъ говорилъ на языкѣ ки-суагили, мы по-польски требовали, чтобы онъ насъ, то-есть наши вещи, не задерживалъ на солнцѣ, при температурѣ, доходящей я ужь не знаю до какихъ градусовъ. Легко понять, что этотъ разговоръ, который, къ сожалѣнію, я не могу привести дословно, не могъ привести къ какимъ-нибудь благопріятнымъ результатамъ, но дѣло скоро уладилось, благодаря вмѣшательству начальника.
Весь дворъ и большіе навѣсы таможни завалены слоновыми клыками. Тутъ и бѣлые, и желтые, и небольшіе, и средніе, и такіе огромные, что съ земли поднять трудно. Навалены они цѣлыми полѣницами, какъ дрова. Принимая въ соображеніе высокую цѣну слоновой кости, стоимость этихъ клыковъ, вѣроятно, доходила до нѣсколькихъ милліоновъ.
Возвращался я назадъ около двухъ часовъ, то-есть во время самаго сильнаго жара. Улицы были почти пусты. По одной сторонѣ стѣны, сложенныя изъ бѣлыхъ коралловъ, блестятъ такъ невыносимо ярко, что отъ одного отраженія можно подвергнуться солнечному удару, по другой же сторонѣ густыя, почти совсѣмъ черныя тѣни. Кое-гдѣ негръ дремлетъ на порогѣ дома; у колодцевъ попадаются женщины съ большими глиняными кувшинами на головахъ, обвитыя отъ колѣнъ до груди полосами яркихъ бумажныхъ матерій, подъ которыми рисуются ихъ пластическія формы. Я съ любопытствомъ присматривался къ ихъ круглымъ головамъ съ короткими, волнистыми волосами, заплетенными съ великимъ искусствомъ въ дюжины локоновъ, которые покрываютъ черепъ очень хитрою сѣткою. Женщины почти всѣ безобразны, у всѣхъ въ правой ноздрѣ красуется мѣдная пуговица, на шеѣ ожерелья изъ бусъ, на рукахъ, а у иныхъ и на ногахъ браслеты. На улицахъ вообще немного жителей. Кто можетъ, тотъ въ этотъ часъ прячется отъ солнца, которое не свѣтитъ, а просто-на-просто заливаетъ городъ потоками огня. Получается впечатлѣніе, производимое только тропическими краями, — впечатлѣніе ослѣпительнаго блеска, мертваго молчанія и пустоты.
Пришелъ я въ гостиницу, пообѣдалъ и началъ раздумывать, куда мнѣ направиться прежде всего, и какъ, ознакомившись съ городомъ и островомъ, подготовитъ экспедицію на материкъ.