Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/VII/ДО

Письма изъ Африки — VII
авторъ Генрикъ Сенкевичъ, пер. Вуколъ Михайловичъ Лавровъ

Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источникъ: Сенкевичъ Г. Путевые очерки. — М.: Редакція журнала «Русская мысль», 1894. — С. 89.

Ѣдучи въ Занзибаръ, я не зналъ, найду ли тамъ какую-нибудь гостиницу, или намъ придется разбить свою палатку на берегу моря и жить тамъ, пока не сыщется какой-нибудь гостепріимный домъ. Въ городахъ и поселеніяхъ, лежащихъ у прибрежья, часто нѣтъ никакихъ гостиницъ, и путешественники должны селиться въ собственныхъ палаткахъ или миссіяхъ и факторіяхъ, которыя, впрочемъ, вездѣ радушно открываютъ свои двери. Такъ, напримѣръ, въ Багамойо. Но Занзибаръ, это, говоря мѣстнымъ языкомъ, «м’буанамъ куба»^[1], то-есть большой баринъ въ сравненіи съ другими городами тропической Африки. Отелей въ немъ нѣсколько штукъ, правда, одинъ хуже другаго, но зато съ претензіями, какъ подобаетъ гостиницѣ пятаго разряда.

Моя гостиница «Hôtel de la Poste»^[2] — домъ изъ бѣлаго коралла, раздѣленный, при помощи мадагаскарскихъ циновокъ, на нѣсколько комнатъ, съ большою террасою. Кровать съ пологомъ отъ москитовъ, столъ, стулъ, пара ящерицъ на карнизѣ, порядочное количество муравьевъ и очень большое количество комаровъ составляютъ меблировку каждой отдѣльной комнатки. За эту роскошь вмѣстѣ съ содержаніемъ платится пять рупій, то-есть около 10 франковъ въ сутки, при чемъ дозволяется безплатно смотрѣть на гимнастическія упражненія обезьяны по лѣстницѣ и слушать великолѣпнаго павлина, который, по ночамъ въ особенности, кричитъ такъ, что его слышно во всемъ городѣ.

Хозяинъ гостиницы носитъ историческое имя — Лазаревичъ, но имѣетъ очень мало общаго съ Сербіей и героемъ Лазаремъ. Это, какъ говоритъ Прусъ, «славянинъ Моисеевой вѣры»^[3]. Родомъ онъ изъ Одессы, былъ когда-то дамскимъ портнымъ, вслѣдствіе чего на теперешнюю свою профессію смотритъ съ презрѣніемъ и отзывается самъ о себѣ съ оттѣнкомъ горечи, какъ это обыкновенно практикуется падшимъ величіемъ. На вопросъ о чемъ-нибудь, касающемся города, острова или мѣстныхъ жителей, онъ отвѣчаетъ неизмѣнно: «Ничего не знаю, я знаю только то, что ѣмъ и пью». Эта стереотипная фраза такъ забавляетъ постояльцевъ Лазаревича, что они заставляютъ его повторять ее каждую минуту.

Хозяйствомъ и кухней занимается госпожа Лазаревичъ при помощи «биби»^[4], своей дочки Клары. «Биби»^[4], — ей семнадцать лѣтъ, — совсѣмъ хорошенькая и говоритъ на всѣхъ языкахъ. Каждое воскресенье она ходитъ къ обѣднѣ въ католическую миссію, не потому, что она крещеная, а потому, что это въ Занзибарѣ считается признакомъ хорошаго тона. Такъ какъ Клерхенъ появилась на свѣтъ послѣ десятилѣтняго безплоднаго сожительства господина Лазаревича съ госпожей Лазаревичъ, то мамаша очень любитъ ее и охраняетъ отъ взрывовъ дурнаго расположенія духа папаши. Выговоры, которые въ это время она дѣлаетъ мужу въ присутствіи постороннихъ, приносятъ великую честь ея правдивости, но едва ли служатъ къ чести ея супруга.

— Ты, дуралей, вѣрно, думаешь, что это твоя дочь? Ты смѣешь кричать на нее?

Мы слышали это нѣсколько разъ. Очевидно, подъ экваторомъ супружескія отношенія отличаются откровенностью, неизвѣстною въ нашемъ холодномъ климатѣ.

Кромѣ хозяевъ, гарнизонъ отеля состоитъ изъ двухъ негровъ. Одинъ изъ нихъ, шестнадцатилѣтній, но уже женатый, Абдалла, принадлежитъ къ мѣстному племени суагили; другой, двѣнадцатилѣтній Насибоу, родомъ изъ глубины Африки и составляетъ собственность Абдаллы. Это представляетъ иллюстрацію къ занзибарскимъ порядкамъ: здѣсь торгъ невольниками воспрещенъ, но свобода невольникамъ не возвращена. Заработокъ Насибоу забираетъ Абдалла, оставляя ему, сколько вздумается. Понятно, наши симпатіи на сторонѣ Насибоу, которому мы щедро даемъ на водку и воспрещаемъ Абдаллѣ отбирать у него деньги, грозя поколотить его въ противномъ случаѣ.

Въ отелѣ, съ утра до вечера, раздаются всѣ европейскіе языки, — нѣмецкій преимущественно, — потомъ, гармоничные звуки языка ки-суагили, блеяніе козъ, которыя, въ промежуткахъ между завтракомъ и обѣдомъ, скачутъ по столамъ, но преимущественно слышится откупориваніе бутылокъ. Жара днемъ и ночью страшная; жажду утолить нѣтъ никакой возможности, поэтому пиво, виски, содовая вода, лимонадъ, а иногда и шампанское — рѣкою льются съ утра до вечера. Правда, всякій напитокъ тотчасъ же выступаетъ наружу въ видѣ испарины, но пить все-таки необходимо, и пьется тѣмъ охотнѣе, что на Занзибарѣ «барафа»^[5], то-есть льду, сколько угодно. Фабрика льда принадлежитъ самому султану и доставляетъ ему немалый доходъ, потому что неоцѣненнымъ «барафомъ»^[5] снабжаются не только богатые дома европейцевъ и индусовъ, но и всѣ пароходы, идущіе съ юга на сѣверъ. Отъ времени до времени ледъ вывозится въ нѣмецкій Багамойо и Даръ-эсъ-Саламъ, которые не обзавелись еще своими фабриками.

За завтраками, обѣдами и при откупориваніи бутылокъ знакомство завязывается быстро, въ особенности въ тѣхъ краяхъ, гдѣ цвѣтъ кожи дѣлаетъ людей братьями, а ужасная жара размягчаетъ крахмалъ, который дѣлаетъ отношенія людей въ Европѣ такими жосткими. Здѣсь всѣ равны предъ лицомъ… жары и комаровъ, поэтому всѣ мы перезнакомились живо. Общество отличается какъ разнообразіемъ профессій, такъ и образованія. Есть тутъ три молодыхъ чешки, играющихъ на духовыхъ инструментахъ. Артистическія неудачи загнали ихъ вмѣстѣ съ инструментами въ Занзибаръ и задержали дольше программы. Онѣ легко могли бы поправить свою участь, еслибы, отрекшись отъ Аполлона, вошли, по протекціи Киприды, въ службу Гермеса, но, кажется, онѣ хотятъ служить только одному божеству. Кромѣ чешекъ, здѣсь есть нѣмецкіе купцы и земледѣльцы изъ Ost-Afrikanische Gesellschaft^[6], есть ученый докторъ Кергеръ съ женою и маленькимъ ребенкомъ, говорящимъ только на языкѣ ки-суагили. На вечернихъ засѣданіяхъ на дворикѣ отеля я познакомился и съ Беккеромъ, извѣстнымъ африканскимъ путешественникомъ. Онъ занималъ высокій постъ въ государствѣ Конго, но, обвиненный въ разныхъ злоупотребленіяхъ, теперь ѣхалъ въ Бельгію, чтобы разсчитаться со своими обвинителями. Потомъ я съ удовольствіемъ узналъ, что процессъ, возбужденный по этому поводу въ Брюсселѣ, кончился съ великою честью для знаменитаго путешественника. Съ нимъ въ Занзибарѣ было двое слугъ, великолѣпныхъ суданцевъ, которые, одѣтые въ бѣлое бумажное платье, съ бѣлыми тюрбанами на головахъ, ходили за нимъ повсюду, какъ тѣни.

Знакомство наше длилось не долго, — Беккеръ скоро сильно захворалъ лихорадкой и легъ во французскій госпиталь. Говорятъ, что и заболѣлъ онъ отъ того, что позволялъ себѣ ходить по солнцу только въ одной фескѣ, — неосторожность, непонятная въ такомъ опытномъ человѣкѣ.

Другая особа, интересная въ высшей степени, это профессоръ Дабени изъ Генуи. Онъ нарочно пріѣхалъ на Занзибаръ, чтобы найти летучую мышь какого-то сорта, и теперь въ поискахъ за ней готовъ былъ потрясти небо и землю. Негры каждый день таскали ему летучихъ мышей цѣлыми дюжинами; но ученый профессоръ все никакъ не можетъ отыскать желаемаго. Кромѣ этого, его ничто не интересуетъ, — ни Занзибаръ, ни вся Африка, ни жара, ни лихорадки, — онъ почти ни о чемъ не умѣетъ говорить, за исключеніемъ летучихъ мышей. Въ «Hôtel de la Poste»^[2] приходятъ соотечественники почтеннаго ученаго, смѣются надъ нимъ, на чемъ свѣтъ стоитъ; но онъ все выноситъ съ невообразимою кротостью и терпѣніемъ.

Между прочими итальянцами, мы познакомились, но только на короткое время, съ сеньоромъ Робекки, молодымъ путешественникомъ, геркулесовскаго тѣлосложенія; онъ даже негровъ удивлялъ своею необыкновенною силою. Робекки намѣревался составить въ Занзибарѣ караванъ и отправиться въ опасный край Сомали. Позже я слышалъ, что судно, на которомъ онъ отправился, сѣло на мель гдѣ-то у сомалійскихъ береговъ, вслѣдствіе чего экспедиція должна была возвратиться на Занзибаръ.

Вообще по натурѣ я человѣкъ довольно дикій, люблю одиночество, а какъ говоритъ Шамфоръ, — больше свыкся съ своими недостатками, чѣмъ съ недостатками другихъ, поэтому съ трудомъ обзавожусь новыми знакомствами^[7]. Но эти вечернія засѣданія все-таки имѣютъ свою прелесть, въ особенности теперь, какъ воспоминаніе. Сидѣли мы у круглаго стола, при лампѣ, свѣтъ которой мѣшался съ поразительно-яркимъ свѣтомъ луны; жара страшная, хотя все-таки меньше, чѣмъ днемъ. Абдалла и Насибоу откупориваютъ бутылки содовой воды, выливаютъ въ кружки со льдомъ, а мы бесѣдуемъ, иногда до поздней ночи, о Черномъ континентѣ.

Докторъ Кергеръ раскрываетъ свои сокровищницы антропологическихъ и всякихъ другихъ знаній; Дабени вздыхаетъ о желанной летучей мыши; отъ времени до времени мы осматриваемъ наше оружіе, у кого какое есть, что даетъ поводъ тѣмъ, которые уже побывали въ глубинѣ Африки, приступить къ своимъ охотничьимъ воспоминаніямъ, разсказать что-нибудь о своихъ приключеніяхъ, о нравахъ дикихъ животныхъ. Тотъ зналъ Стэнли, тотъ — Томсона, этотъ — Эмина-пашу. Все это вызываетъ настроеніе, полное, если такъ можно выразиться, африканской актуальности, для меня новое и интересное. Разговорамъ нашимъ аккомпанируетъ отдаленный отголосокъ бубновъ и пѣсенъ: это негры иногда цѣлыя ночи проводятъ въ такихъ музыкальныхъ упражненіяхъ.

Часто передъ тѣмъ, какъ идти спать, мы выходимъ гулять на Мназимою. «Hôtel de la Poste»^[2] лежитъ почти на концѣ города. За нимъ тянется еще нѣсколько каменныхъ домовъ, а потомъ начинается негритянская часть города, съ круглыми хижинами, покрытыми тростниковыми кровлями. Потомъ городъ кончается, — по правую сторону еще стоятъ казармы черныхъ солдатъ султана, наконецъ, улица переходитъ въ широкое пространство, ограниченное со всѣхъ сторонъ лагунами. Это мѣсто называется Мназимоя и служитъ для вечернихъ прогулокъ жителей Занзибара.

До четырехъ часовъ здѣсь ни встрѣтишь никого, кромѣ негровъ, несущихъ корзины, полныя банановъ, манго, ананасовъ, маньока, и кромѣ женщинъ съ полными кувшинами воды на головахъ. Солнце властвуетъ здѣсь безраздѣльно. Но съ четырехъ часовъ на Мназимоѣ начинаютъ показываться разные народы. Арабы, когда-то фактическіе, нынѣ только номинальные обладатели Занзибара, выѣзжаютъ на Мназимою парадно, на превосходныхъ лошадяхъ или на ослахъ, выкрашенныхъ въ красную краску; появляются экипажи, которые въ Занзибарѣ всѣ наперечетъ: его султанскаго величества, генеральнаго консула «ея великолѣпнаго величества» и нѣсколько другихъ, принадлежащихъ богатымъ индійскимъ купцамъ племени Баніана или Парси. Видны здѣсь и велосипеды, на которыхъ возсѣдаютъ съ бо́льшею гордостью, чѣмъ величіемъ, португальскіе индійцы Гоанезе, но численное преимущество на сторонѣ пѣшихъ людей, цвѣтныхъ и бѣлыхъ, одѣтыхъ въ англійскіе шлемы и фланелевые сюртуки. Нѣмцы направляются въ свою «шамбу»^[8], то-есть виллу, находящуюся за Мназимоею, подъ тѣнью гигантскихъ манго; англичане составляютъ партіи въ lawn tennis^[9], безъ котораго, очевидно, и подъ экваторомъ жить не могутъ; миссіонеры католическіе и англійскіе выводятъ на прогулку своихъ черныхъ овечекъ; появляются и французскія сестры милосердія, чтобы послѣ больничныхъ лихорадочныхъ испареній подышать свободнымъ воздухомъ, — словомъ, кто живъ, всякъ идетъ на Мназимою.

А тѣмъ временемъ солнце медленно спускается за Багамойо, съ каждой минутой становится все болѣе и болѣе краснымъ, вслѣдствіе чего и воздухъ пропитывается розовымъ свѣтомъ и придаетъ лицамъ людей оттѣнокъ бодрости и здоровья. Морской приливъ постепенно наполняетъ лагуны и обращаетъ Мназимою въ какую-то широкую плотину, соединяющую городъ съ материкомъ. Тогда лѣвая лагуна представляется громаднымъ озеромъ; правая, немного пониже, ограниченная высокимъ берегомъ острова, омываетъ бѣлое подножіе индійскаго храма, скрытаго среди кокосовыхъ пальмъ. Обѣ лагуны въ вечерней тишинѣ кажутся огромными полированными зеркалами; съ одной стороны въ нихъ глядится городъ, съ другой — лѣса манговыхъ деревьевъ, кокосовъ и разныхъ пальмъ, которыя обращаютъ этотъ городъ въ огромную теплицу, точно построенную Богомъ для самого себя. Вмѣстѣ съ заходомъ солнца пестрая толпа возвращается въ городъ, и Мназимоя снова пустѣетъ. Остаются только негры, одѣтые въ длинныя бѣлыя рубахи; издали они кажутся какими-то привидѣніями. Не знаю, можно ли безопасно здѣсь гулять вечеромъ одному, но двумъ или тремъ европейцамъ, обладающимъ здоровыми руками и сколько-нибудь внушительными палками, ничто не угрожаетъ. Не одинъ разъ мы гуляли по Мназимоѣ до поздней ночи безъ всякихъ приключеній. А гулять сто́итъ, потому что можно увидать нѣчто совсѣмъ волшебное. Изъ-за большей лагуны поднимается луна, огромная, румяная, и медленно всплываетъ кверху, уменьшаясь въ объемѣ и блѣднѣя съ каждымъ мгновеніемъ. Съ одной стороны надъ городомъ зажигаются на султанской башнѣ электрическіе фонари, которые служатъ маякомъ для судовъ, входящихъ ночью въ каналъ; съ другой стороны луна обливаетъ серебромъ перистыя листья пальмъ, гордо поднимающихъ свои верхушки надъ темною стѣною баобабовъ, манговыхъ и хлѣбныхъ деревьевъ.

Пройдя Мназимою, входишь въ таинственный мракъ этого чуднаго сада. Кое-гдѣ лунный свѣтъ пробирается внутрь лѣса и пестритъ почву ясными пятнами; въ другихъ мѣстахъ видна только одна плотная масса, черная до такой степени, какъ будто бы здѣсь мракъ, поглотивъ всѣ предметы, всѣ очертанія, сплотился и преобразился въ какую-то осязаемую матерію. Мы идемъ нѣсколько сотъ шаговъ точно въ туннелѣ, только гдѣ-то далеко передъ нами видна ясная точка, которая все растетъ по мѣрѣ того, какъ мы приближаемся къ ней, и вотъ снова открывается ясная полянка, вся залитая свѣтомъ луны, на ней высокіе папоротники, словно развѣшенные въ воздухѣ серебряныя кружева, и группы кокосовъ, похожихъ на огромные пуки бѣлыхъ страусовыхъ перьевъ. Какія-то длинныя тѣни быстро пробѣгаютъ по освѣщенному пространству и прячутся въ темную чащу: то дикія собаки, которыя ночью подходятъ къ самому городу. Мы идемъ дальше: снова чаща, снова тотъ же густой мракъ. Иногда мы натыкаемся на негритянскую хату; ее скорѣе можно ощупать, чѣмъ увидать, — такъ она спряталась въ листьяхъ банановъ. Иногда во мракѣ послышится человѣческій голосъ: «йямбо!»^[10] — и мы отвѣчаемъ: «йямбо»^[10]; — но кто это привѣтствовалъ тебя, мужчина или женщина, — неизвѣстно, потому что въ этой темнотѣ не узнаешь и бѣлаго, а о негрѣ и говорить нечего: онъ расплывается въ ней, какъ въ родной стихіи.

Разъ я, мой товарищъ и итальянецъ Раунучи, входя позднею ночью въ заросли на Мназимоѣ, услышали какой-то шепотъ, сдержанный смѣхъ и топотъ босыхъ ногъ. Подъ развѣсистыми вѣтвями манго было темно, какъ въ погребѣ, но намъ хотѣлось разузнать, что это такое, — мы быстро приблизились къ дереву, и вдругъ, точно перепуганное стадо сернъ, на освѣщенное мѣсто высыпала цѣлая куча молодыхъ дѣвушекъ. Раздались взрывы смѣха и возгласы: «йямбо, йямбо!»^[10] Очевидно, подъ этимъ деревомъ происходило какое-то собраніе, можетъ-быть, дѣвушки только-что выкупались въ лагунѣ, потому что онѣ были совершенно голы. Смѣясь, онѣ окружили насъ кольцомъ, сгорая отъ любопытства и готовыя разсыпаться во всѣ стороны при первомъ нашемъ движеніи. Черныя тѣла ихъ при свѣтѣ мѣсяца казались зеленоватыми, какъ старая бронза, бѣлки глазъ и зубы сверкали, какъ слоновая кость. Въ ихъ движеніяхъ, въ совершенной наготѣ молодыхъ тѣлъ, во взглядахъ тропическая дикость сплеталась съ какимъ-то кокетствомъ. Это была настоящая занзибарская идиллія на фонѣ темныхъ листьевъ манго и двухъ лагунъ, сверкающихъ какъ растопленное серебро. Подплясывая и подпрыгивая вокругъ насъ, дѣвушки, наконецъ, начали расходиться въ стороны, то парами, то поодиночкѣ, вѣроятно, для того, чтобы мы погнались за ними.

---

Днемъ мы обзаводились знакомствами и осматривали городъ. Я думалъ, что постройки въ Занзибарѣ должны имѣть арабскій или индійскій характеръ, но онѣ не имѣютъ никакого. Дома, построенныя изъ коралловъ и выбѣленные известкой, ослѣпляютъ глаза, но вообще, какъ и наши каменные дома, похожи на большія квадратныя коробки, только плоскія кровли, а въ особенности сѣни, гораздо бо́льшихъ размѣровъ, чѣмъ у насъ, часто заваленныя сотнями слоновыхъ клыковъ, придаютъ городу тропическій характеръ. Лежитъ онъ надъ самымъ моремъ. Террасы султанскаго дворца, гарема, таможни и европейскихъ консульствъ, за исключеніемъ нѣмецкаго, своими лѣстницами спускаются прямо въ воду. Эта «Riva»^[11], которая до послѣдняго времени съ большею справедливостью, чѣмъ венеціанская, могла бы называться «Riva dei Schiavoni»^[12], составляетъ самую парадную часть города. Султанскій дворецъ, новый, выкрашенный бѣлою масляною краскою, во всемъ напоминаетъ англійскую виллу, за исключеніемъ размѣровъ. Внизу и въ первомъ этажѣ широкія веранды, на которыхъ его занзибарское величество можетъ пользоваться прохладою, а сбоку висячій мостъ, что-то въ родѣ деревяннаго Ponte dei sospiri^[13], черезъ который его величество можетъ пробраться въ гаремъ, если страсти черезчуръ одолѣютъ его свѣтлѣйшую грудь. Рядомъ стоитъ башня, на которой по ночамъ горитъ электрическій фонарь; передъ домомъ, вплоть до таможни, тянется обширный рынокъ, — мѣсто ученья и смотровъ регулярной и нерегулярной занзибарской арміи. Наконецъ, въ глубинѣ виднѣется старый дворецъ, построенный еще португальцами и нынѣ занятый тюрьмою.

По мѣрѣ того, какъ отдаляешься отъ моря въ глубь города, улицы становятся все у́же, — наконецъ, начинается настоящій лабиринтъ переулковъ, часто шириною не болѣе полутора метровъ: это индійская часть города, самая богатая и торговая во всемъ Занзибарѣ.

Здѣсь лавка лѣпится къ лавкѣ; что ни шагъ, то новая картина. Торговля европейскими продуктами въ Занзибарѣ въ рукахъ европейцевъ, зато всю тропическую торговлю захватили почти исключительно индусы. Между ними португальскіе индійцы Гоанезе сильно отличаются отъ англійскихъ — Баніана и Парси. Гоанезе только цвѣтомъ лица темнѣе европейцевъ, но платье носятъ европейское, исповѣдуютъ католическую религію и живутъ, какъ бѣлые люди. Нѣкоторые изъ нихъ даже занимаются продажею европейскихъ товаровъ, — напримѣръ, въ большихъ магазинахъ Сузы можно достать все, что продается въ англійскихъ или американскихъ «grocery»^[14].

Индійцы Парси носятъ черные балахоны и большія черныя шапки на головѣ. Когда культъ огня былъ уничтоженъ магометанствомъ въ Персіи, они одни сохраняли и сохраняютъ его въ первоначальной чистотѣ. Парси — это индійская интеллигенція; многіе изъ нихъ посвящаютъ себя медицинѣ или праву. Мнѣнія о нихъ разныя: одни увѣряли меня, что Парси самые честные изъ индійскихъ племенъ, другіе выставляли ихъ величайшими мошенниками. Такъ какъ я вовсе не сталкивался съ ними, то не могу сказать, какое изъ этихъ мнѣній справедливѣе.

Индійцы Баніана — самые многочисленные. Исповѣдуютъ они исламъ, что облегчило ихъ сношенія съ арабами и дало возможность занять выдающееся положеніе на островѣ прежде, чѣмъ англичане и нѣмцы стали спорить изъ-за протектората надъ нимъ. Баніана на Занзибарѣ все: и таможенные, и чиновники, и купцы оптовые и розничные; всѣ ремесла въ ихъ рукахъ, банкирскія конторы тоже, ростовщичество въ особенности. Благодаря арабской неподвижности, они овладѣли всѣми богатствами края. Арабы изъ Моската, побѣдивъ Занзибаръ, раздѣлили между собой негритянскія земли и положили основаніе крупному землевладѣнію; Баніана забрали всѣ земли въ залогъ, — и теперь гвоздичныя поля обработываетъ арабъ, а добычу собираетъ индусъ. «Tout comme chez nous!»^[15] Разница вся въ томъ, что крупная собственность въ Занзибарѣ не обладаетъ, насколько я знаю, органами, отстаивающими ея интересы.

«Міръ вышелъ изъ нормы»^[16], — какъ говоритъ Гамлетъ, — я замѣтилъ, что страны, гдѣ была бы неизвѣстна продажа съ публичныхъ торговъ, почти уже нѣтъ на бѣломъ свѣтѣ, развѣ гдѣ-нибудь тамъ, въ глубинѣ Африки, гдѣ «крупная собственность» принадлежитъ еще носорогамъ и жирафамъ.

Но у индійца Баніана есть и свои хорошія стороны. Напримѣръ, онъ даетъ арабу взаймы до тѣхъ поръ, пока капиталъ, вмѣстѣ съ процентами, не сравняется со стоимостью гвоздичныхъ полей и затѣмъ отбираетъ ихъ у араба, а потомъ… (слушайте!) открываетъ ему еще кредитъ, и къ тому же очень широкій. Отводитъ онъ араба въ сторону и держитъ къ нему, приблизительно, такую рѣчь:

«Что я? — Я простой жи… то бишь, я простой Баніана, не любящій опасностей; но ты, о внукъ пророка! ты любишь опасности, ты храбръ, какъ левъ, быстръ, какъ антилопа, и выносливъ, какъ верблюдъ. Вотъ товары, вотъ порохъ, пули, карабины и копья: возьми людей, которыхъ я тебѣ доставлю, и сдѣлай съ ними маленькую поѣздочку куда-нибудь на Танганайку или къ Великой Ніанцѣ. Наслажденій ты тамъ испытаешь много; проживешь годъ или полтора, накупишь или награбишь столько слоновой кости, сколько сможешь, привезешь ее мнѣ сюда, на Занзибаръ; а я тебѣ вычеркну столько-то изъ твоего долга, и, кромѣ того, открою новый кредитъ».

И арабъ, ех-крупный землевладѣлецъ, настоящій рыцарь, да еще рыцарь голый, тотчасъ же соглашается на такое условіе; идетъ, проживаетъ годъ или полтора въ неизвѣданныхъ дебряхъ Чернаго материка, покупаетъ или отнимаетъ у кого-нибудь слоновую кость, мимоходомъ устраиваетъ охоту на невольниковъ, ежеминутно рискуетъ своею головою, иногда жертвуетъ своею шкурою, иногда собираетъ значительное количество драгоцѣнной кости и торжественно возвращается съ нею къ своему индійцу въ Занзибаръ.

Но вы подумаете, читатель, что арабъ, разъ очутившись въ глубинѣ Чернаго материка, можетъ любезно раскланяться со своимъ индійцемъ? Какъ бы не такъ! Индіецъ, когда отпускаетъ веревку, знаетъ, что ее можно отпустить. Арабъ оставилъ въ Занзибарѣ отъ пяти до двадцати женъ, столько же тещъ, да дѣтей въ двойномъ или въ тройномъ, сравнительно съ этимъ, количествѣ, не считая прежней «крупной собственности», на которую, отъ времени до времени все-таки пріятно кинуть взоръ и прошептать при этомъ:

— Такъ хотѣло предопредѣленіе…

Самъ великій Типу-Тибъ, считающійся чуть ли не царемъ въ глуби Африки и, во всякомъ случаѣ, самый крупный землевладѣлецъ на всемъ свѣтѣ, въ долгу какъ въ шелку у индійскихъ купцовъ Занзибара и поэтому не особенно охотно туда заглядываетъ. Недавно его хотѣли привлечь сюда по дѣлу противъ Стэнли, но осторожный арабъ (вѣроятно, у него нѣтъ женъ) написалъ на прекрасномъ пальмовомъ листѣ: «Я не дуракъ».

Можетъ-быть, это единственный человѣкъ на всемъ земномъ шарѣ, имущество котораго нельзя подвергнуть аукціонной продажѣ, потому что это имущество не имѣетъ границъ и потому только принадлежитъ Типу-Тибу, что не принадлежитъ никому. Оно могло быть столько же вашимъ, сколько моимъ. Возвратившись домой, я подарилъ каждому изъ моихъ дѣтей по озеру въ средней Африкѣ, вмѣстѣ со всѣми гиппопотамами. Дѣти приняли этотъ подарокъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ, но благодарили за него горячо.

Возвращаюсь, однако, къ индійцамъ Баніана. Въ узкихъ торговыхъ переулочкахъ Занзибара ихъ попадается многое множество. Большинство ихъ, какъ я упоминалъ, занимается разнымъ ремесломъ. Сидятъ они въ тѣни нишъ, выходящихъ на улицу, часто обнаженные до половины тѣла, но всегда въ шапочкахъ, вышитыхъ золотомъ, и усердно отдаются своему занятію. Лавки богатыхъ купцовъ — это настоящіе музеи. Находятся въ нихъ образчики европейской промышленности подъ видомъ ситцевъ, предназначенныхъ исключительно для негровъ, но главный товаръ все-таки слоновая кость, клыки желтые и бѣлые, огромные и маленькіе. Тутъ же рядомъ находится арабское и индійское оружіе, сандалъ, рога носороговъ, львиныя шкуры и кости, клыки гиппопотамовъ, страусовыя яйца, головы и рога антилопъ, огромные орѣхи, lodocieae^[17], съ забавными, но не особенно эстетичными формами, крокодиловыя шкуры, щиты и палки изъ шкуры гиппопотамовъ, дорогія трости изъ рога носорога, луки, стрѣлы, булавы негровъ, ожерелья и браслеты. Индіецъ Баніана все собираетъ, все покупаетъ, все продаетъ. Вся лавка, во избѣжаніе жары, спряталась въ глубину темной комнаты, а хозяинъ съ лицомъ цвѣта позолоченой мѣди садится ближе къ выходу, на индійскихъ циновкахъ, спокойный, похожій на бронзовую статую. Но это не флегма турецкаго купца: онъ радостно привѣтствуетъ гостя, онъ вѣжливъ и, если назначаетъ смѣшныя до невозможности цѣны, то сейчасъ же и дѣлаетъ уступку. Притомъ, Баніана очень гостепріимны. Разъ, во время проливнаго дождя, я, мой товарищъ и миссіонеръ, отецъ Рюби, спрятались въ лавку оптоваго торговца маньоковой мукой и гвоздикой. Хозяинъ зналъ, что мы пришли вовсе не съ торговыми цѣлями, но все-таки тотчасъ же приказалъ принести воды и разныхъ сироповъ и угощалъ насъ очень любезно.

Фигуры этихъ индійцевъ и ихъ восточныя одежды очень живописны, лица по большей части выразительны, а такихъ прелестныхъ глазъ я не видалъ никогда въ жизни. Занзибарскіе арабы, вѣроятно, вслѣдствіе скрещиванія съ индійцами, а можетъ-быть, и благодаря климатическимъ вліяніямъ, стали походить болѣе на нихъ, чѣмъ на своихъ братьевъ въ Египтѣ, на Синайскомъ полуостровѣ и въ Аравіи. Вліяніе Индіи отразилось даже на ихъ одеждѣ и вооруженіи, въ особенности ножи, сильно искривленные на концѣ, чисто-индійской формы и украшены индійскимъ орнаментомъ.

Лабиринтъ узкихъ переулковъ прерывается, отъ времени до времени, рынками съ колодцемъ на серединѣ. У колодцевъ, подъ огнемъ палящихъ солнечныхъ лучей, встрѣчаются толпы негритянокъ съ кувшинами на головахъ или ряды скованныхъ арестантовъ. На рынкахъ же сосредоточена и торговля фруктами, необыкновенно-интересная по своему тропическому характеру.

Главная пища негровъ какъ въ Занзибарѣ, такъ и на материкѣ — это клубни маньока или кассавы. Въ свѣжемъ состояніи они ядовиты, но выжатые и смолотые въ муку представляютъ отличный питательный матеріалъ. Я видѣлъ цѣлыя кучи этихъ клубней, похожихъ на длинныя, блѣдно-зеленыя картофелины. Рядомъ съ ними продаются плоды манго. Ихъ два сорта: большой и меньшій, — и оба превосходны. Большіе манго достигаютъ величины мелкой дыни; меньшіе, величиною съ кулакъ взрослаго мужчины, пользуются лучшею славою. Кожа на нихъ зеленоватая, упругая, мякоть янтарнаго цвѣта, въ серединѣ плоская косточка, въ родѣ персиковой. Вкусъ ихъ какъ будто слегка отдаетъ терпентиномъ. Но привыкнувъ къ этой особенности, отъ манго такъ и не отстанешь, настолько сладка и сочна его мякоть, такъ чудесно оно расплывается во рту. Послѣ манго остается надолго впечатлѣніе необыкновеннаго вкуса, который не даетъ возможности забыть о немъ и тянетъ къ нему опять.

Глаза художника-колориста положительно разбѣжались бы на этомъ рынкѣ. Что за роскошь цвѣтовъ! Около коричневыхъ косматыхъ кокосовъ, полныхъ свѣжей, сладкой воды, заключенной въ молочной оболочкѣ, лежатъ огромныя связки свѣтло-желтыхъ банановъ и корзины красныхъ, какъ кораллы, помидоровъ, величиною не больше сливы, отличающихся превосходнымъ кисловатымъ вкусомъ; дальше, на пальмовой циновкѣ цѣлая груда золотыхъ мандариновъ, которые своею губчатою кожею, кажется, вбираютъ въ себя свѣтъ солнца. Куда ни посмотришь, всюду что-нибудь новое: то золотисто-сѣрые ананасы, огромные, почти съ человѣческую голову, то зеленые, чешуйчатые аноны, съ серединой, наполненной чѣмъ-то въ родѣ сбитыхъ сливокъ съ сахаромъ, то, наконецъ, огромные плоды, называемые обезьяньимъ хлѣбомъ, въ красномъ мясѣ которыхъ сидятъ черныя зернышки, какъ грѣшники въ аду.

А теперь шапку долой передъ этимъ плодомъ: то — карика папайа^[18]! Вкусомъ она похожа на манго, также одарена легкимъ вкусомъ терпентина, но обладаетъ особенностью, которая дѣлаетъ ее неоцѣненною для гастрономовъ. Она заключаетъ въ себѣ столько пепсина, что послѣ самаго обильнаго обѣда достаточно съѣсть нѣсколько ломтиковъ, чтобы освободиться отъ тяжести и почувствовать пріятную дрожь пробуждающагося аппетита. Даже врачи обратили вниманіе на счастливую особенность этого плода, и экстрактъ изъ него, подъ названіемъ папаина, продается во всѣхъ крупныхъ аптекахъ Европы. Впрочемъ, меня увѣряли, что этотъ аптекарскій папаинъ почти всегда фальшивый, хотя я не понимаю, почему это такъ: карика^[19] растетъ здѣсь повсюду, какъ у насъ репейникъ.

Къ лучшимъ плодамъ принадлежатъ также маленькіе, зеленые бананы, такіе нѣжные, что во рту они сейчасъ же обращаются въ жидкость, гуавы и безчисленное число разныхъ орѣховъ. И все это ничего не сто́итъ: нѣсколько штукъ ананасовъ можно купить за мелкую мѣдную монету. Вся индійская часть пахнетъ сандаломъ и гвоздикою, а надъ рынкомъ носится запахъ, опредѣлить который нѣтъ возможности, потому что онъ состоитъ изъ цѣлой гаммы благоуханій, похожихъ нѣсколько на запахъ фруктоваго сока, пресыщеннаго атомами эѳирныхъ маслъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, ванили. Впиваешь его съ жадностью не только ноздрями, какъ тонкіе духи, но и языкомъ, ртомъ и слюнными железами, которыя подъ его благотворнымъ вліяніемъ сейчасъ же начинаютъ дѣйствовать.

Это гастрономическое отступленіе я посвящаю нѣкоторымъ своимъ коллегамъ по перу, не равнодушнымъ къ утѣхамъ стола, и дѣлаю это тѣмъ поспѣшнѣе, что мы приближаемся къ негритянской части города, откуда несетъ совсѣмъ уже не тѣмъ запахомъ. Негритянскія хижины, собственно говоря, окружаютъ городъ со всѣхъ сторонъ и составляютъ его окраину. Стоятъ онѣ тѣсно, однѣ возлѣ другихъ, — правильныхъ улицъ тамъ нѣтъ, а есть узкіе извилистые проходы, въ которыхъ легко можно заблудиться и въ которые входить не безопасно даже и днемъ, въ особенности одному. Хижины слѣплены изъ хвороста и красной глины, всегда круглыя, съ стогообразною кровлею, крытою тростникомъ. Когда забредешь въ лабиринтъ узкихъ корридоровъ негритянской части Занзибара, когда глаза видятъ только черныя головы или совсѣмъ бритыя, или покрытыя курчавыми волосами, широкія губы, приплюснутые носы, блестящіе бѣлки глазъ, браслеты на ногахъ, кольца въ ноздряхъ, то кажется, что попалъ въ дикую деревушку, затерявшуюся гдѣ-то въ глубинѣ Африки. Правда, и тутъ попадаются лавчонки, въ которыхъ продаютъ плоды, кокосы или бетель, перемѣшанный съ известкой и завернутый въ зеленые листья арека, но лавочники также негры, — значитъ, ничто не нарушаетъ чисто-африканскаго колорита картины. По улицамъ, передъ хатами, ползаютъ маленькіе негритенки и, при видѣ европейца, опершись на руки, задираютъ кверху свои круглыя, какъ шаръ, головки, таращатъ глаза и съ любопытствомъ осматриваютъ его съ головы до ногъ. Между дѣтьми шмыгаютъ козы, сотни куръ копаются въ сору, — земля усѣяна косточками манго и увядшими листьями банановъ.

Солнце освѣщаетъ только середину улицы, въ то время, какъ ея бока тонутъ въ тѣни, падающей отъ широкихъ навѣсовъ кровель. Свѣтъ здѣсь не такой, какъ въ центральныхъ частяхъ. Тамъ онъ отражается отъ бѣлыхъ стѣнъ и ослѣпляетъ глаза своимъ чрезмѣрнымъ блескомъ; здѣсь, падая на красноватый грунтъ улицы, онъ и самъ кажется красноватымъ, менѣе напряженнымъ, вслѣдствіе чего и тѣни не такъ черны и тверды. Въ этой тѣни, подъ стѣнами и у дверей, сидятъ старыя негритянки, привѣтствуя каждаго проходящаго словами «йямбо!»^[10] и выплевывая изъ беззубаго рта слюну, почти кроваваго цвѣта отъ бетеля. Молодыя женщины, съ головами, украшенными рядомъ локоновъ, толкутъ въ ступахъ кассаву, иногда заманиваютъ внутрь хаты, — на что не отваживайся, о молодой, полный надежды, прохожій! — смѣются, няньчаютъ дѣтей, гоняются за курами и т. п.

Мужчины спятъ у стѣнъ, курятъ табакъ, жуютъ бетель, поютъ или играютъ на бубнѣ. Преимущественно играютъ на бубнѣ. Въ каждую пору дня и ночи въ негритянскихъ частяхъ раздаются звуки бубна, похожіе на стукъ палкой по выгнившему пню дерева. Это любимая музыка негровъ. Днемъ мужчинъ здѣсь видно меньше, — они работаютъ въ городѣ и въ портѣ. Мужчины суагили вообще народъ работящій. Тѣ, которые обладаютъ собственными пиро́гами, — тѣми оригинальными лодками съ плавниками, которыя я видѣлъ при въѣздѣ въ портъ, — выѣзжаютъ ловить рыбу; другіе таскаютъ тяжести, выгружаютъ суда, перевозятъ путешественниковъ въ городъ или служатъ въ домахъ въ качествѣ прислуги. Въ климатѣ, въ которомъ бѣлый человѣкъ не можетъ работать, вся грубая работа, конечно, должна исполняться неграми. Кромѣ того, у нихъ сильно развитъ духъ предпріимчивости. Правда, арабы изъ Моската легко побѣдили ихъ, но потомъ, съ ихъ же помощью, завоевали весь ближайшій къ Занзибару африканскій берегъ и проникли въ глубь материка. Суагили также охотно нанимаются въ караваны, идущіе къ Великимъ Озерамъ, до Килима-Нджара или и еще дальше. Стэнли всегда вербовалъ своихъ людей въ Занзибарѣ, и люди эти должны были быть хорошими солдатами, коли могли на-проломъ пройти всю Африку, отъ океана до океана. Арабы присоединили ихъ къ магометанству, которое привилось здѣсь чрезвычайно легко, потому что соотвѣтствуетъ страстной натурѣ мѣстныхъ жителей, но утратило свой фанатическій характеръ. Наконецъ, суагили ограничиваются только исполненіемъ нѣкоторыхъ предписаній своей религіи, не ломая головы надъ ея духомъ и отличіемъ отъ другихъ религій. Когда, возвратясь съ материка, я долженъ былъ, по милости лихорадки, пролежать нѣкоторое время во французской больницѣ, то въ свое окно, выходящее прямо на океанъ, могъ видѣть, какъ цѣлыя толпы мужчинъ и женщинъ совершаютъ омовеніе. Мнѣ кажется, что къ этимъ омовеніямъ и сводится все мѣстное магометанство, потому что здѣсь нѣтъ ни великолѣпныхъ мечетей, стройные минареты не устремляются къ небу, и голоса муэззиновъ не призываютъ вѣрныхъ на молитву, — однимъ словомъ, того, что повсюду на Востокѣ составляетъ его главную черту и прежде всего бросается въ глаза, здѣсь вовсе не существуетъ. Религіозная терпимость здѣсь полнѣйшая; о розни, ненависти между людьми разныхъ исповѣданій и слуху нѣтъ, что отчасти объясняется и тѣмъ, что Занзибаръ — портъ, гдѣ сталкиваются люди разныхъ вѣръ и національностей. Можно сказать, что духъ пропаганды здѣсь составляетъ только достояніе христіанъ. По самой природѣ вещей, онъ живетъ въ миссіяхъ, но и миссіи, хоть такія образцовыя, какъ французскія, не могутъ похвалиться большимъ числомъ духовныхъ овецъ. Ограничиваются онѣ, главнымъ образомъ, выкупомъ дѣтей, по большей части родившихся въ глубинѣ страны, и воспитаніемъ ихъ въ евангельскихъ правилахъ. Широкому распространенію христіанства болѣе всего мѣшаетъ многоженство, издавна укоренившееся у негровъ, хотя, собственно говоря, они индифферентно относятся къ религіи.

Съ другой стороны, этотъ индифферентизмъ не мѣшаетъ негру-мусульманину считать другихъ негровъ-фетишистовъ за низшія существа, обреченныя на грабежъ и рабство. Но объ этомъ я скажу подробнѣе при описаніи миссіи. Что касается мѣстныхъ суагили, то, очевидно, они считаютъ себя за избранный народъ въ сравненіи съ другими черными, которыхъ, впрочемъ, они превышаютъ своимъ развитіемъ. Это народъ понятливый и физически очень крѣпкій. Скульпторъ здѣсь встрѣтитъ такіе торсы, какихъ напрасно станетъ искать въ Европѣ. Въ особенности при видѣ носильщиковъ, несущихъ на шестахъ огромныя тяжести; когда мускулы ихъ напрягаются, можно подумать, что это статуи гладіаторовъ, изваянныя изъ темнаго мрамора. Лица суагили некрасивы: носы приплюснутые, зубы растутъ наклонно, вслѣдствіе чего нижняя часть лица выпячивается впередъ. То же самое можно сказать и о женщинахъ. Руки у нихъ великолѣпныя, плечи сильныя, но… африканскія понятія о красотѣ бюста совершенно противоположны европейскимъ, — бюсты всѣ прекрасны на африканскій манеръ. Мужчины брѣютъ головы; женщины, какъ я уже говорилъ, заплетаютъ волосы въ рядъ локончиковъ. Парикмахерское искусство, несомнѣнно, стоитъ въ Африкѣ выше, чѣмъ въ Европѣ, — трудно понять, какъ эти волосы, короткіе и курчавые, точно барашекъ на нашихъ шапкахъ, укладываются въ такую искусную прическу. Носы почти у всѣхъ женщинъ проколоты, преимущественно правая ноздря, всѣ онѣ почти носятъ ожерелья изъ зеленыхъ бусъ или бѣлыхъ раковинъ, на ногахъ браслеты изъ слоновой кости и мѣдной проволоки. Костюмъ ихъ состоитъ изъ полотнища ситца, подвязаннаго пониже груди. Ситецъ, фабрикованный преимущественно въ Индіи, испещренъ цвѣтными солнцами, звѣздами, рыбами, жуками. Краски ярки, но очень гармоничны. Духовъ занзибарскія дамы не употребляютъ, а жаль!

Керамика не процвѣтаетъ. Посуда изъ красной глины безъ всякихъ украшеній. Первобытныя домашнія орудія заброшены и замѣнены европейскими.

Обычаи въ Занзибарѣ — портовые. Это одно слово объясняетъ все и можетъ быть приложимо къ цѣлой Африкѣ.

Я мало вступалъ въ столкновенія съ суагили, живущими въ деревняхъ. Жители города довольно жадны и порядочно развращены, но въ сравненіи съ египетскими арабами могутъ сойти за ангеловъ. Бѣлымъ людямъ они уступаютъ по принужденію и, вѣроятно, питаютъ глубокое удивленіе къ ихъ богатству, могуществу и уму, но за настоящихъ своихъ господъ считаютъ арабовъ, и кто знаетъ — не скорбитъ ли негръ, видя, что и этотъ господинъ теперь долженъ уступать тѣмъ неугомоннымъ бѣлымъ выскочкамъ, которые прибыли изъ-за моря на желѣзныхъ судахъ, вооруженныхъ громами?

Арабъ до сего дня сохранилъ обаяніе во всей Африкѣ, повсюду онъ былъ, до недавняго прошлаго, «м’буанамъ куба»^[1], т.-е., большой баринъ, а негры — его невольниками. Не знаю, эти послѣдніе питаютъ ли какую-нибудь признательность къ бѣлому человѣку за то, что гдѣ ни становилась нога бѣлаго, тамъ торгъ невольниками прекращался. Со временемъ, можетъ-быть, такъ и будетъ, но пока это время еще не пришло. Еще до сихъ поръ понятіе о законности рабства живо въ африканскомъ сознаніи. Негру представляется совершенно яснымъ, что послѣ уничтоженія торговли невольниками онъ выигралъ постольку, поскольку самъ не можетъ попасть въ неволю, но зато кое-что и потерялъ: прежде онъ могъ покупать или забирать невольниковъ, теперь уже не можетъ. Въ Занзибарѣ торговля невольниками ведется изподтишка, — наплывъ свѣжихъ невольниковъ не великъ, но старые, однако, не освобождены, а ихъ множество. Навѣщая негритянскую часть города, не догадаешься, при видѣ всѣхъ этихъ людей, одинаково черныхъ, одинаково голыхъ, живущихъ въ однѣхъ и тѣхъ же хижинахъ, что одинъ изъ нихъ — властелинъ, другой — просто вещь; что на сторонѣ одного всѣ права, на сторонѣ другаго — никакихъ. А на самомъ дѣлѣ такъ и есть, — негры обладаютъ своими неграми, невольники — своими невольниками, и всѣ считаютъ этотъ порядокъ совершенно естественнымъ, какъ и то, что одинъ сильнѣе, другой слабѣе; одинъ высокъ, другой низокъ.

Объ арабахъ нечего и говорить. Все ихъ хозяйство на Занзибарѣ опирается на невольничьемъ трудѣ, и безъ него гвоздичныя поля скоро обратились бы въ пустырь. А такъ какъ господину неприлично ѣздить безъ свиты, то на Мназимоѣ и въ самомъ городѣ часто можно видѣть араба съ выкрашенною красной краской бородой и на красномъ ослѣ, окруженнаго цѣлою толпою бѣгущихъ невольниковъ. Одни защищаютъ его отъ солнца широкими листьями банановъ, другіе бѣгутъ впередъ съ крикомъ: «Simille!»^[20] — и при этомъ крикѣ толпы негровъ еще до сихъ поръ покорно разступаются на обѣ стороны и съ удивленіемъ смотрятъ, какъ бѣлый не только не уступаетъ дороги, но, поднимая палку, приказываетъ всей кавалькадѣ своротить въ сторону и, несмотря на то, громъ не поражаетъ его дерзкую голову.

Обыкновенно, когда народъ болѣе цивилизованный покоряетъ племя, стоящее на низкой степени развитія, то навязываетъ ему не только свои обычаи, но и языкъ. Въ Занзибарѣ стало иначе. Здѣсь языкомъ общимъ для всѣхъ является ки-суагили. Его занзибарское величество, дворъ, арабы городскіе и деревенскіе только и говорятъ на ки-суагили. Употребляютъ его индусы; миссіонеры переложили на него религіозныя пѣсни и на немъ говорятъ проповѣди. Европейцы обучаются ему довольно легко. Это очень звучный языкъ, въ которомъ каждую гласную, почти каждую букву слышно ясно. Миссіонеры увѣряли меня, что онъ очень правиленъ и не допускаетъ почти никакихъ исключеній. Вѣрно одно, что онъ обладаетъ необыкновенною живучестью и не только не уступилъ своего мѣста на Занзибарѣ арабскому языку, но распространился по берегамъ и по всей экваторіальной Африкѣ, какъ французскій въ Европѣ. Отъ Багамойо до Великихъ Озеръ и дальше, вдоль теченія Конго, на немъ можно говорить повсюду. Можетъ-быть, это происходитъ отъ того, что разныя мѣстныя нарѣчія сродны ки-суагили.

Въ настоящее время французскія миссіи въ Занзибарѣ и Багамойо сдѣлали ки-суагили письменнымъ языкомъ. На него переведено Евангеліе, а во время моего пребыванія на островѣ отецъ Леруа только-что окончилъ большой ки-суагили-французскій словарь.

Вотъ все, что можно мелькомъ сказать о Занзибарѣ. Когда теперь, по временамъ, я вспоминаю, то онъ мнѣ представляется какимъ-то огромнымъ пандемоніумомъ. Передъ глазами моими возстаютъ лица европейцевъ, арабовъ, индійцевъ и негровъ, — я слышу разноязычный говоръ, вижу лихорадочную погоню за хлѣбомъ и наживой; все это тамъ сталкивается, суетится, давитъ другъ друга и торгуетъ такъ рьяно, какъ будто бы хотѣло выторговать себѣ вѣчность. Жизнь въ этомъ городѣ кипитъ какъ на ярмаркѣ. Я до сихъ поръ вижу костры слоновыхъ клыковъ, мѣшки гвоздики, кучи разнообразныхъ фруктовъ, лѣсъ мачтъ въ портѣ и сотни лодокъ съ веслами, двигающимися какъ ноги какого-нибудь насѣкомаго. А то припоминаются мнѣ лежащія съ другой стороны города тѣнистыя рощи манго и воздушные султаны кокосовъ, а надъ всѣмъ неумолимое солнце и спертый, влажный воздухъ, въ которомъ таится лихорадка, высасывающая кровь изъ человѣческихъ жилъ и отмѣчающая ихъ лица печатью утомленія, тоски, невыразимой грусти и близкой смерти.

Примѣчанія

1. суагили
2. фр.
3. Необходим источник цитаты
4. суагили
5. суагили
6. нѣм.
7. Необходим источник цитаты
8. суагили
9. англ. Lawn tennis — Теннисъ. Прим. ред.
10. суагили
11. итал.
12. итал.
13. итал.
14. англ. Grocery — Магазинъ бакалейныхъ товаровъ. Прим. ред.
15. фр.
16. Необходим источник цитаты
17. лат.
18. лат. Carica papaya — Папайа. Прим. ред.
19. лат. Carica. Прим. ред.
20. суагили