Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/VII

Письма из Африки — VII
автор Генрик Сенкевич, пер. Вукол Михайлович Лавров

Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источник: Сенкевич Г. Путевые очерки. — М.: Редакция журнала «Русская мысль», 1894. — С. 89.

Едучи в Занзибар, я не знал, найду ли там какую-нибудь гостиницу, или нам придётся разбить свою палатку на берегу моря и жить там, пока не сыщется какой-нибудь гостеприимный дом. В городах и поселениях, лежащих у прибрежья, часто нет никаких гостиниц, и путешественники должны селиться в собственных палатках или миссиях и факториях, которые, впрочем, везде радушно открывают свои двери. Так, например, в Багамойо. Но Занзибар — это, говоря местным языком, «м’буанам куба»^[1], то есть большой барин в сравнении с другими городами тропической Африки. Отелей в нём несколько штук, правда, один хуже другого, но зато с претензиями, как подобает гостинице пятого разряда.

Моя гостиница «Hôtel de la Poste»^[2] — дом из белого коралла, разделённый, при помощи мадагаскарских циновок, на несколько комнат, с большою террасою. Кровать с пологом от москитов, стол, стул, пара ящериц на карнизе, порядочное количество муравьёв и очень большое количество комаров составляют меблировку каждой отдельной комнатки. За эту роскошь вместе с содержанием платится пять рупий, то есть около 10 франков в сутки, при чём дозволяется бесплатно смотреть на гимнастические упражнения обезьяны по лестнице и слушать великолепного павлина, который, по ночам в особенности, кричит так, что его слышно во всём городе.

Хозяин гостиницы носит историческое имя — Лазаревич, но имеет очень мало общего с Сербией и героем Лазарем. Это, как говорит Прус, «славянин Моисеевой веры»^[3]. Родом он из Одессы, был когда-то дамским портным, вследствие чего на теперешнюю свою профессию смотрит с презрением и отзывается сам о себе с оттенком горечи, как это обыкновенно практикуется падшим величием. На вопрос о чём-нибудь, касающемся города, острова или местных жителей, он отвечает неизменно: «Ничего не знаю, я знаю только то, что ем и пью». Эта стереотипная фраза так забавляет постояльцев Лазаревича, что они заставляют его повторять её каждую минуту.

Хозяйством и кухней занимается госпожа Лазаревич при помощи «биби»^[4], своей дочки Клары. «Биби»^[4], — ей семнадцать лет, — совсем хорошенькая и говорит на всех языках. Каждое воскресенье она ходит к обедне в католическую миссию, не потому, что она крещёная, а потому, что это в Занзибаре считается признаком хорошего тона. Так как Клерхен появилась на свет после десятилетнего бесплодного сожительства господина Лазаревича с госпожой Лазаревич, то мамаша очень любит её и охраняет от взрывов дурного расположения духа папаши. Выговоры, которые в это время она делает мужу в присутствии посторонних, приносят великую честь её правдивости, но едва ли служат к чести её супруга.

— Ты, дуралей, верно, думаешь, что это твоя дочь? Ты смеешь кричать на неё?

Мы слышали это несколько раз. Очевидно, под экватором супружеские отношения отличаются откровенностью, неизвестною в нашем холодном климате.

Кроме хозяев, гарнизон отеля состоит из двух негров. Один из них, шестнадцатилетний, но уже женатый, Абдалла, принадлежит к местному племени суахили; другой, двенадцатилетний Насибоу, родом из глубины Африки и составляет собственность Абдаллы. Это представляет иллюстрацию к занзибарским порядкам: здесь торг невольниками воспрещён, но свобода невольникам не возвращена. Заработок Насибоу забирает Абдалла, оставляя ему, сколько вздумается. Понятно, наши симпатии на стороне Насибоу, которому мы щедро даём на водку и воспрещаем Абдалле отбирать у него деньги, грозя поколотить его в противном случае.

В отеле, с утра до вечера, раздаются все европейские языки, — немецкий преимущественно, — потом, гармоничные звуки языка суахили, блеяние коз, которые, в промежутках между завтраком и обедом, скачут по столам, но преимущественно слышится откупоривание бутылок. Жара днём и ночью страшная; жажду утолить нет никакой возможности, поэтому пиво, виски, содовая вода, лимонад, а иногда и шампанское — рекою льются с утра до вечера. Правда, всякий напиток тотчас же выступает наружу в виде испарины, но пить всё-таки необходимо, и пьётся тем охотнее, что на Занзибаре «барафа»^[5], то есть льду, сколько угодно. Фабрика льда принадлежит самому султану и доставляет ему немалый доход, потому что неоценённым «барафом»^[5] снабжаются не только богатые дома европейцев и индусов, но и все пароходы, идущие с юга на север. От времени до времени лёд вывозится в немецкий Багамойо и Дар-эс-Салам, которые не обзавелись ещё своими фабриками.

За завтраками, обедами и при откупоривании бутылок знакомство завязывается быстро, в особенности в тех краях, где цвет кожи делает людей братьями, а ужасная жара размягчает крахмал, который делает отношения людей в Европе такими жёсткими. Здесь все равны пред лицом… жары и комаров, поэтому все мы перезнакомились живо. Общество отличается как разнообразием профессий, так и образования. Есть тут три молодых чешки, играющих на духовых инструментах. Артистические неудачи загнали их вместе с инструментами в Занзибар и задержали дольше программы. Они легко могли бы поправить свою участь, если бы, отрёкшись от Аполлона, вошли, по протекции Киприды, в службу Гермеса, но, кажется, они хотят служить только одному божеству. Кроме чешек, здесь есть немецкие купцы и земледельцы из Ost-Afrikanische Gesellschaft^[6], есть учёный доктор Кергер с женою и маленьким ребёнком, говорящим только на языке суахили. На вечерних заседаниях на дворике отеля я познакомился и с Беккером, известным африканским путешественником. Он занимал высокий пост в государстве Конго, но, обвинённый в разных злоупотреблениях, теперь ехал в Бельгию, чтобы рассчитаться со своими обвинителями. Потом я с удовольствием узнал, что процесс, возбуждённый по этому поводу в Брюсселе, кончился с великою честью для знаменитого путешественника. С ним в Занзибаре было двое слуг, великолепных суданцев, которые, одетые в белое бумажное платье, с белыми тюрбанами на головах, ходили за ним повсюду как тени.

Знакомство наше длилось недолго, — Беккер скоро сильно захворал лихорадкой и лёг во французский госпиталь. Говорят, что и заболел он оттого, что позволял себе ходить по солнцу только в одной феске, — неосторожность, непонятная в таком опытном человеке.

Другая особа, интересная в высшей степени, это профессор Дабени из Генуи. Он нарочно приехал на Занзибар, чтобы найти летучую мышь какого-то сорта, и теперь в поисках за ней готов был потрясти небо и землю. Негры каждый день таскали ему летучих мышей целыми дюжинами; но учёный профессор всё никак не может отыскать желаемого. Кроме этого, его ничто не интересует, — ни Занзибар, ни вся Африка, ни жара, ни лихорадки, — он почти ни о чём не умеет говорить, за исключением летучих мышей. В «Hôtel de la Poste»^[2] приходят соотечественники почтенного учёного, смеются над ним, на чём свет стоит; но он всё выносит с невообразимою кротостью и терпением.

Между прочими итальянцами, мы познакомились, но только на короткое время, с сеньором Робекки, молодым путешественником, геркулесовского телосложения; он даже негров удивлял своею необыкновенною силою. Робекки намеревался составить в Занзибаре караван и отправиться в опасный край Сомали. Позже я слышал, что судно, на котором он отправился, село на мель где-то у сомалийских берегов, вследствие чего экспедиция должна была возвратиться на Занзибар.

Вообще по натуре я человек довольно дикий, люблю одиночество, а как говорит Шамфор, — больше свыкся со своими недостатками, чем с недостатками других, поэтому с трудом обзавожусь новыми знакомствами^[7]. Но эти вечерние заседания всё-таки имеют свою прелесть, в особенности теперь, как воспоминание. Сидели мы у круглого стола, при лампе, свет которой мешался с поразительно-ярким светом луны; жара страшная, хотя всё-таки меньше, чем днём. Абдалла и Насибоу откупоривают бутылки содовой воды, выливают в кружки со льдом, а мы беседуем, иногда до поздней ночи, о Чёрном континенте.

Доктор Кергер раскрывает свои сокровищницы антропологических и всяких других знаний; Дабени вздыхает о желанной летучей мыши; от времени до времени мы осматриваем наше оружие, у кого какое есть, что даёт повод тем, которые уже побывали в глубине Африки, приступить к своим охотничьим воспоминаниям, рассказать что-нибудь о своих приключениях, о нравах диких животных. Тот знал Стэнли, тот — Томсона, этот — Эмина-Пашу. Всё это вызывает настроение, полное, если так можно выразиться, африканской актуальности, для меня новое и интересное. Разговорам нашим аккомпанирует отдалённый отголосок бубнов и песен: это негры иногда целые ночи проводят в таких музыкальных упражнениях.

Часто перед тем, как идти спать, мы выходим гулять на Мназимою. «Hôtel de la Poste»^[2] лежит почти на конце города. За ним тянется ещё несколько каменных домов, а потом начинается негритянская часть города, с круглыми хижинами, покрытыми тростниковыми кровлями. Потом город кончается, — по правую сторону ещё стоят казармы чёрных солдат султана, наконец, улица переходит в широкое пространство, ограниченное со всех сторон лагунами. Это место называется Мназимоя и служит для вечерних прогулок жителей Занзибара.

До четырёх часов здесь ни встретишь никого, кроме негров, несущих корзины, полные бананов, манго, ананасов, маниока, и кроме женщин с полными кувшинами воды на головах. Солнце властвует здесь безраздельно. Но с четырёх часов на Мназимое начинают показываться разные народы. Арабы, когда-то фактические, ныне только номинальные обладатели Занзибара, выезжают на Мназимою парадно, на превосходных лошадях или на ослах, выкрашенных в красную краску; появляются экипажи, которые в Занзибаре все наперечёт: его султанского величества, генерального консула «её великолепного величества» и несколько других, принадлежащих богатым индийским купцам племени баниана или парси. Видны здесь и велосипеды, на которых восседают с бо́льшею гордостью, чем величием, португальские индийцы гоанезе, но численное преимущество на стороне пеших людей, цветных и белых, одетых в английские шлемы и фланелевые сюртуки. Немцы направляются в свою «шамбу»^[8], то есть виллу, находящуюся за Мназимоею, под тенью гигантских манго; англичане составляют партии в lawn tennis^[9], без которого, очевидно, и под экватором жить не могут; миссионеры католические и английские выводят на прогулку своих чёрных овечек; появляются и французские сёстры милосердия, чтобы после больничных лихорадочных испарений подышать свободным воздухом, — словом, кто жив, всяк идёт на Мназимою.

А тем временем солнце медленно спускается за Багамойо, с каждой минутой становится всё более и более красным, вследствие чего и воздух пропитывается розовым светом и придаёт лицам людей оттенок бодрости и здоровья. Морской прилив постепенно наполняет лагуны и обращает Мназимою в какую-то широкую плотину, соединяющую город с материком. Тогда левая лагуна представляется громадным озером; правая, немного пониже, ограниченная высоким берегом острова, омывает белое подножие индийского храма, скрытого среди кокосовых пальм. Обе лагуны в вечерней тишине кажутся огромными полированными зеркалами; с одной стороны в них глядится город, с другой — леса манговых деревьев, кокосов и разных пальм, которые обращают этот город в огромную теплицу, точно построенную Богом для самого себя. Вместе с заходом солнца пёстрая толпа возвращается в город, и Мназимоя снова пустеет. Остаются только негры, одетые в длинные белые рубахи; издали они кажутся какими-то привидениями. Не знаю, можно ли безопасно здесь гулять вечером одному, но двум или трём европейцам, обладающим здоровыми руками и сколько-нибудь внушительными палками, ничто не угрожает. Не один раз мы гуляли по Мназимое до поздней ночи без всяких приключений. А гулять сто́ит, потому что можно увидать нечто совсем волшебное. Из-за большей лагуны поднимается луна, огромная, румяная, и медленно всплывает кверху, уменьшаясь в объёме и бледнея с каждым мгновением. С одной стороны над городом зажигаются на султанской башне электрические фонари, которые служат маяком для судов, входящих ночью в канал; с другой стороны луна обливает серебром перистые листья пальм, гордо поднимающих свои верхушки над тёмною стеною баобабов, манговых и хлебных деревьев.

Пройдя Мназимою, входишь в таинственный мрак этого чудного сада. Кое-где лунный свет пробирается внутрь леса и пестрит почву ясными пятнами; в других местах видна только одна плотная масса, чёрная до такой степени, как будто бы здесь мрак, поглотив все предметы, все очертания, сплотился и преобразился в какую-то осязаемую материю. Мы идём несколько сот шагов точно в туннеле, только где-то далеко перед нами видна ясная точка, которая всё растёт по мере того, как мы приближаемся к ней, и вот снова открывается ясная полянка, вся залитая светом луны, на ней высокие папоротники, словно развешенные в воздухе серебряные кружева, и группы кокосов, похожих на огромные пуки белых страусовых перьев. Какие-то длинные тени быстро пробегают по освещённому пространству и прячутся в тёмную чащу: то дикие собаки, которые ночью подходят к самому городу. Мы идём дальше: снова чаща, снова тот же густой мрак. Иногда мы натыкаемся на негритянскую хату; её скорее можно ощупать, чем увидать, — так она спряталась в листьях бананов. Иногда во мраке послышится человеческий голос: «Йямбо!»^[10] — и мы отвечаем: «Йямбо»^[10]; — но кто это приветствовал тебя, мужчина или женщина, — неизвестно, потому что в этой темноте не узнаешь и белого, а о негре и говорить нечего: он расплывается в ней как в родной стихии.

Раз я, мой товарищ и итальянец Раунучи, входя позднею ночью в заросли на Мназимое, услышали какой-то шёпот, сдержанный смех и топот босых ног. Под развесистыми ветвями манго было темно как в погребе, но нам хотелось разузнать, что это такое, — мы быстро приблизились к дереву, и вдруг точно перепуганное стадо серн на освещённое место высыпала целая куча молодых девушек. Раздались взрывы смеха и возгласы: «Йямбо, йямбо!»^[10] Очевидно, под этим деревом происходило какое-то собрание, может быть, девушки только что выкупались в лагуне, потому что они были совершенно голы. Смеясь, они окружили нас кольцом, сгорая от любопытства и готовые рассыпаться во все стороны при первом нашем движении. Чёрные тела их при свете месяца казались зеленоватыми как старая бронза, белки глаз и зубы сверкали как слоновая кость. В их движениях, в совершенной наготе молодых тел, во взглядах тропическая дикость сплеталась с каким-то кокетством. Это была настоящая занзибарская идиллия на фоне тёмных листьев манго и двух лагун, сверкающих как растопленное серебро. Подплясывая и подпрыгивая вокруг нас, девушки, наконец, начали расходиться в стороны, то парами, то поодиночке, вероятно, для того, чтобы мы погнались за ними.

---

Днём мы обзаводились знакомствами и осматривали город. Я думал, что постройки в Занзибаре должны иметь арабский или индийский характер, но они не имеют никакого. Дома, построенные из кораллов и выбеленные извёсткой, ослепляют глаза, но вообще как и наши каменные дома похожи на большие квадратные коробки, только плоские кровли, а в особенности сени, гораздо бо́льших размеров, чем у нас, часто заваленные сотнями слоновых клыков, придают городу тропический характер. Лежит он над самым морем. Террасы султанского дворца, гарема, таможни и европейских консульств, за исключением немецкого, своими лестницами спускаются прямо в воду. Эта «Riva»^[11], которая до последнего времени с большею справедливостью, чем венецианская, могла бы называться «Riva dei Schiavoni»^[12], составляет самую парадную часть города. Султанский дворец, новый, выкрашенный белою масляною краскою, во всём напоминает английскую виллу, за исключением размеров. Внизу и на первом этаже широкие веранды, на которых его занзибарское величество может пользоваться прохладою, а сбоку висячий мост, что-то вроде деревянного Ponte dei sospiri^[13], через который его величество может пробраться в гарем, если страсти чересчур одолеют его светлейшую грудь. Рядом стоит башня, на которой по ночам горит электрический фонарь; перед домом, вплоть до таможни, тянется обширный рынок, — место ученья и смотров регулярной и нерегулярной занзибарских армий. Наконец, в глубине виднеется старый дворец, построенный ещё португальцами и ныне занятый тюрьмою.

По мере того, как отдаляешься от моря в глубь города, улицы становятся всё у́же, — наконец, начинается настоящий лабиринт переулков, часто шириною не более полутора метров: это индийская часть города, самая богатая и торговая во всём Занзибаре.

Здесь лавка лепится к лавке; что ни шаг, то новая картина. Торговля европейскими продуктами в Занзибаре в руках европейцев, зато всю тропическую торговлю захватили почти исключительно индусы. Между ними португальские индийцы гоанезе сильно отличаются от английских — баниана и парси. Гоанезе только цветом лица темнее европейцев, но платье носят европейское, исповедуют католическую религию и живут как белые люди. Некоторые из них даже занимаются продажей европейских товаров, — например, в больших магазинах Сузы можно достать всё, что продаётся в английских или американских «grocery»^[14].

Индийцы парси носят чёрные балахоны и большие чёрные шапки на голове. Когда культ огня был уничтожен магометанством в Персии, они одни сохраняли и сохраняют его в первоначальной чистоте. Парси — это индийская интеллигенция; многие из них посвящают себя медицине или праву. Мнения о них разные: одни уверяли меня, что парси — самые честные из индийских племён, другие выставляли их величайшими мошенниками. Так как я вовсе не сталкивался с ними, то не могу сказать, какое из этих мнений справедливее.

Индийцы баниана — самые многочисленные. Исповедуют они ислам, что облегчило их сношения с арабами и дало возможность занять выдающееся положение на острове прежде, чем англичане и немцы стали спорить из-за протектората над ним. Баниана на Занзибаре всё: и таможенные, и чиновники, и купцы оптовые и розничные; все ремёсла в их руках, банкирские конторы тоже, ростовщичество в особенности. Благодаря арабской неподвижности, они овладели всеми богатствами края. Арабы из Моската, победив Занзибар, разделили между собой негритянские земли и положили основание крупному землевладению; баниана забрали все земли в залог, — и теперь гвоздичные поля обрабатывает араб, а добычу собирает индус. «Tout comme chez nous!»^[15] Разница вся в том, что крупная собственность в Занзибаре не обладает, насколько я знаю, органами, отстаивающими её интересы.

«Мир вышел из нормы»^[16], — как говорит Гамлет, — я заметил, что страны, где была бы неизвестна продажа с публичных торгов, почти уже нет на белом свете, разве где-нибудь там, в глубине Африки, где «крупная собственность» принадлежит ещё носорогам и жирафам.

Но у индийца баниана есть и свои хорошие стороны. Например, он даёт арабу взаймы до тех пор, пока капитал, вместе с процентами, не сравняется со стоимостью гвоздичных полей, и затем отбирает их у араба, а потом… (слушайте!) открывает ему ещё кредит, и к тому же очень широкий. Отводит он араба в сторону и держит к нему, приблизительно, такую речь:

«Что я? — Я — простой жи… то бишь, я простой баниана, не любящий опасностей; но ты, о внук пророка! Ты любишь опасности, ты храбр как лев, быстр как антилопа и вынослив как верблюд. Вот товары, вот порох, пули, карабины и копья: возьми людей, которых я тебе доставлю, и сделай с ними маленькую поездочку куда-нибудь на Танганьику или к Великой Нианце. Наслаждений ты там испытаешь много; проживёшь год или полтора, накупишь или награбишь столько слоновой кости, сколько сможешь, привезёшь её мне сюда, на Занзибар; а я тебе вычеркну столько-то из твоего долга и, кроме того, открою новый кредит».

И араб, ех-крупный землевладелец, настоящий рыцарь, да ещё рыцарь голый, тотчас же соглашается на такое условие; идёт, проживает год или полтора в неизведанных дебрях Чёрного материка, покупает или отнимает у кого-нибудь слоновую кость, мимоходом устраивает охоту на невольников, ежеминутно рискует своею головою, иногда жертвует своею шкурою, иногда собирает значительное количество драгоценной кости и торжественно возвращается с нею к своему индийцу в Занзибар.

Но вы подумаете, читатель, что араб, раз очутившись в глубине Чёрного материка, может любезно раскланяться со своим индийцем? Как бы не так! Индиец, когда отпускает верёвку, знает, что её можно отпустить. Араб оставил в Занзибаре от пяти до двадцати жён, столько же тёщ, да детей в двойном или в тройном, сравнительно с этим, количестве, не считая прежней «крупной собственности», на которую, от времени до времени всё-таки приятно кинуть взор и прошептать при этом:

— Так хотело предопределение…

Сам великий Типу-Тиб, считающийся чуть ли не царём в глуби Африки и, во всяком случае, самый крупный землевладелец на всём свете, в долгу как в шелку у индийских купцов Занзибара и поэтому не особенно охотно туда заглядывает. Недавно его хотели привлечь сюда по делу против Стэнли, но осторожный араб (вероятно, у него нет жён) написал на прекрасном пальмовом листе: «Я не дурак».

Может быть, это единственный человек на всём земном шаре, имущество которого нельзя подвергнуть аукционной продаже, потому что это имущество не имеет границ и потому только принадлежит Типу-Тибу, что не принадлежит никому. Оно могло быть столько же вашим, сколько моим. Возвратившись домой, я подарил каждому из моих детей по озеру в средней Африке, вместе со всеми гиппопотамами. Дети приняли этот подарок с некоторым удивлением, но благодарили за него горячо.

Возвращаюсь, однако, к индийцам баниана. В узких торговых переулочках Занзибара их попадается многое множество. Большинство их, как я упоминал, занимается разным ремеслом. Сидят они в тени ниш, выходящих на улицу, часто обнажённые до половины тела, но всегда в шапочках, вышитых золотом, и усердно отдаются своему занятию. Лавки богатых купцов — это настоящие музеи. Находятся в них образчики европейской промышленности под видом ситцев, предназначенных исключительно для негров, но главный товар всё-таки слоновая кость, клыки жёлтые и белые, огромные и маленькие. Тут же рядом находится арабское и индийское оружие, сандал, рога носорогов, львиные шкуры и кости, клыки гиппопотамов, страусовые яйца, головы и рога антилоп, огромные орехи, lodocieae^[17], с забавными, но не особенно эстетичными формами, крокодиловые шкуры, щиты и палки из шкуры гиппопотамов, дорогие трости из рога носорога, луки, стрелы, булавы негров, ожерелья и браслеты. Индиец баниана всё собирает, всё покупает, всё продаёт. Вся лавка, во избежание жары, спряталась в глубину тёмной комнаты, а хозяин с лицом цвета позолоченной меди садится ближе к выходу, на индийских циновках, спокойный, похожий на бронзовую статую. Но это не флегма турецкого купца: он радостно приветствует гостя, он вежлив и, если назначает смешные до невозможности цены, то сейчас же и делает уступку. Притом, баниана очень гостеприимны. Раз, во время проливного дождя, я, мой товарищ и миссионер, отец Рюби, спрятались в лавку оптового торговца маниоковой мукой и гвоздикой. Хозяин знал, что мы пришли вовсе не с торговыми целями, но всё-таки тотчас же приказал принести воды и разных сиропов и угощал нас очень любезно.

Фигуры этих индийцев и их восточные одежды очень живописны, лица по большей части выразительны, а таких прелестных глаз я не видал никогда в жизни. Занзибарские арабы, вероятно, вследствие скрещивания с индийцами, а может быть, и благодаря климатическим влияниям, стали походить более на них, чем на своих братьев в Египте, на Синайском полуострове и в Аравии. Влияние Индии отразилось даже на их одежде и вооружении, в особенности ножи, сильно искривлённые на конце, чисто-индийской формы и украшены индийским орнаментом.

Лабиринт узких переулков прерывается, от времени до времени, рынками с колодцем на середине. У колодцев, под огнём палящих солнечных лучей, встречаются толпы негритянок с кувшинами на головах или ряды скованных арестантов. На рынках же сосредоточена и торговля фруктами, необыкновенно-интересная по своему тропическому характеру.

Главная пища негров как в Занзибаре, так и на материке — это клубни маниока или кассавы. В свежем состоянии они ядовиты, но выжатые и смолотые в муку представляют отличный питательный материал. Я видел целые кучи этих клубней, похожих на длинные, бледно-зелёные картофелины. Рядом с ними продаются плоды манго. Их два сорта: большой и меньший, — и оба превосходны. Большие манго достигают величины мелкой дыни; меньшие, величиною с кулак взрослого мужчины, пользуются лучшею славою. Кожа на них зеленоватая, упругая, мякоть янтарного цвета, в середине плоская косточка, вроде персиковой. Вкус их как будто слегка отдаёт терпентином. Но привыкнув к этой особенности, от манго так и не отстанешь, настолько сладка и сочна его мякоть, так чудесно оно расплывается во рту. После манго остаётся надолго впечатление необыкновенного вкуса, который не даёт возможности забыть о нём и тянет к нему опять.

Глаза художника-колориста положительно разбежались бы на этом рынке. Что за роскошь цветов! Около коричневых косматых кокосов, полных свежей, сладкой воды, заключённой в молочной оболочке, лежат огромные связки светло-жёлтых бананов и корзины красных как кораллы помидоров, величиною не больше сливы, отличающихся превосходным кисловатым вкусом; дальше, на пальмовой циновке целая груда золотых мандаринов, которые своею губчатою кожей, кажется, вбирают в себя свет солнца. Куда ни посмотришь, всюду что-нибудь новое: то золотисто-серые ананасы, огромные, почти с человеческую голову, то зелёные, чешуйчатые аноны, с серединой, наполненной чем-то вроде сбитых сливок с сахаром, то, наконец, огромные плоды, называемые обезьяньим хлебом, в красном мясе которых сидят чёрные зёрнышки как грешники в аду.

А теперь шапку долой перед этим плодом: то — карика папайя^[18]! Вкусом она похожа на манго, также одарена лёгким вкусом терпентина, но обладает особенностью, которая делает её неоценённою для гастрономов. Она заключает в себе столько пепсина, что после самого обильного обеда достаточно съесть несколько ломтиков, чтобы освободиться от тяжести и почувствовать приятную дрожь пробуждающегося аппетита. Даже врачи обратили внимание на счастливую особенность этого плода, и экстракт из него, под названием папаин, продаётся во всех крупных аптеках Европы. Впрочем, меня уверяли, что этот аптекарский папаин почти всегда фальшивый, хотя я не понимаю, почему это так: карика^[19] растёт здесь повсюду как у нас репейник.

К лучшим плодам принадлежат также маленькие, зелёные бананы, такие нежные, что во рту они сейчас же обращаются в жидкость, гуавы и бесчисленное число разных орехов. И всё это ничего не сто́ит: несколько штук ананасов можно купить за мелкую медную монету. Вся индийская часть пахнет сандалом и гвоздикою, а над рынком носится запах, определить который нет возможности, потому что он состоит из целой гаммы благоуханий, похожих несколько на запах фруктового сока, пресыщенного атомами эфирных масел, и, вместе с тем, ванили. Впиваешь его с жадностью не только ноздрями как тонкие духи, но и языком, ртом и слюнными железами, которые под его благотворным влиянием сейчас же начинают действовать.

Это гастрономическое отступление я посвящаю некоторым своим коллегам по перу, неравнодушным к утехам стола, и делаю это тем поспешнее, что мы приближаемся к негритянской части города, откуда несёт совсем уже не тем запахом. Негритянские хижины, собственно говоря, окружают город со всех сторон и составляют его окраину. Стоят они тесно, одни возле других, — правильных улиц там нет, а есть узкие извилистые проходы, в которых легко можно заблудиться, и в которые входить небезопасно даже и днём, в особенности одному. Хижины слеплены из хвороста и красной глины, всегда круглые, со стогообразною кровлею, крытою тростником. Когда забредёшь в лабиринт узких коридоров негритянской части Занзибара, когда глаза видят только чёрные головы или совсем бритые, или покрытые курчавыми волосами, широкие губы, приплюснутые носы, блестящие белки глаз, браслеты на ногах, кольца в ноздрях, то кажется, что попал в дикую деревушку, затерявшуюся где-то в глубине Африки. Правда, и тут попадаются лавчонки, в которых продают плоды, кокосы или бетель, перемешанный с извёсткой и завёрнутый в зелёные листья ареки, но лавочники также негры, — значит, ничто не нарушает чисто-африканского колорита картины. По улицам, перед хатами, ползают маленькие негритята и, при виде европейца, опёршись на руки, задирают кверху свои круглые как шар головки, таращат глаза и с любопытством осматривают его с головы до ног. Между детьми шмыгают козы, сотни кур копаются в сору, — земля усеяна косточками манго и увядшими листьями бананов.

Солнце освещает только середину улицы, в то время как её бока тонут в тени, падающей от широких навесов кровель. Свет здесь не такой как в центральных частях. Там он отражается от белых стен и ослепляет глаза своим чрезмерным блеском; здесь, падая на красноватый грунт улицы, он и сам кажется красноватым, менее напряжённым, вследствие чего и тени не так чёрны и твёрды. В этой тени, под стенами и у дверей, сидят старые негритянки, приветствуя каждого проходящего словами «йямбо!»^[10] и выплёвывая из беззубого рта слюну, почти кровавого цвета от бетеля. Молодые женщины, с головами, украшенными рядом локонов, толкут в ступах кассаву, иногда заманивают внутрь хаты, — на что не отваживайся, о молодой, полный надежды, прохожий! — смеются, нянчат детей, гоняются за курами и т. п.

Мужчины спят у стен, курят табак, жуют бетель, поют или играют на бубне. Преимущественно играют на бубне. В каждую пору дня и ночи в негритянских частях раздаются звуки бубна, похожие на стук палкой по выгнившему пню дерева. Это любимая музыка негров. Днём мужчин здесь видно меньше, — они работают в городе и в порту. Мужчины суахили вообще народ работящий. Те, которые обладают собственными пиро́гами, — теми оригинальными лодками с плавниками, которые я видел при въезде в порт, — выезжают ловить рыбу; другие таскают тяжести, выгружают суда, перевозят путешественников в город или служат в домах в качестве прислуги. В климате, в котором белый человек не может работать, вся грубая работа, конечно, должна исполняться неграми. Кроме того, у них сильно развит дух предприимчивости. Правда, арабы из Моската легко победили их, но потом, с их же помощью, завоевали весь ближайший к Занзибару африканский берег и проникли в глубь материка. Суахили также охотно нанимаются в караваны, идущие к Великим озёрам, до Килиманджаро или и ещё дальше. Стэнли всегда вербовал своих людей в Занзибаре, и люди эти должны были быть хорошими солдатами, коли могли напролом пройти всю Африку, от океана до океана. Арабы присоединили их к магометанству, которое привилось здесь чрезвычайно легко, потому что соответствует страстной натуре местных жителей, но утратило свой фанатический характер. Наконец, суахили ограничиваются только исполнением некоторых предписаний своей религии, не ломая головы над её духом и отличием от других религий. Когда, возвратясь с материка, я должен был, по милости лихорадки, пролежать некоторое время во французской больнице, то в своё окно, выходящее прямо на океан, мог видеть, как целые толпы мужчин и женщин совершают омовение. Мне кажется, что к этим омовениям и сводится всё местное магометанство, потому что здесь нет ни великолепных мечетей, стройные минареты не устремляются к небу, и голоса муэдзинов не призывают верных на молитву, — одним словом, того, что повсюду на Востоке составляет его главную черту и прежде всего бросается в глаза, здесь вовсе не существует. Религиозная терпимость здесь полнейшая; о розни, ненависти между людьми разных исповеданий и слуху нет, что отчасти объясняется и тем, что Занзибар — порт, где сталкиваются люди разных вер и национальностей. Можно сказать, что дух пропаганды здесь составляет только достояние христиан. По самой природе вещей, он живёт в миссиях, но и миссии, хоть такие образцовые как французские, не могут похвалиться большим числом духовных овец. Ограничиваются они, главным образом, выкупом детей, по большей части родившихся в глубине страны, и воспитанием их в евангельских правилах. Широкому распространению христианства более всего мешает многожёнство, издавна укоренившееся у негров, хотя, собственно говоря, они индифферентно относятся к религии.

С другой стороны, этот индифферентизм не мешает негру-мусульманину считать других негров-фетишистов за низшие существа, обречённые на грабёж и рабство. Но об этом я скажу подробнее при описании миссии. Что касается местных суахили, то, очевидно, они считают себя за избранный народ в сравнении с другими чёрными, которых, впрочем, они превышают своим развитием. Это народ понятливый и физически очень крепкий. Скульптор здесь встретит такие торсы, каких напрасно станет искать в Европе. В особенности при виде носильщиков, несущих на шестах огромные тяжести; когда мускулы их напрягаются, можно подумать, что это статуи гладиаторов, изваянные из тёмного мрамора. Лица суахили некрасивы: носы приплюснутые, зубы растут наклонно, вследствие чего нижняя часть лица выпячивается вперёд. То же самое можно сказать и о женщинах. Руки у них великолепные, плечи сильные, но… африканские понятия о красоте бюста совершенно противоположны европейским, — бюсты все прекрасны на африканский манер. Мужчины бреют головы; женщины, как я уже говорил, заплетают волосы в ряд локончиков. Парикмахерское искусство, несомненно, стоит в Африке выше, чем в Европе, — трудно понять, как эти волосы, короткие и курчавые точно барашек на наших шапках, укладываются в такую искусную причёску. Носы почти у всех женщин проколоты, преимущественно правая ноздря, все они почти носят ожерелья из зелёных бус или белых раковин, на ногах браслеты из слоновой кости и медной проволоки. Костюм их состоит из полотнища ситца, подвязанного пониже груди. Ситец, фабрикованный преимущественно в Индии, испещрён цветными солнцами, звёздами, рыбами, жуками. Краски ярки, но очень гармоничны. Духов занзибарские дамы не употребляют, а жаль!

Керамика не процветает. Посуда из красной глины без всяких украшений. Первобытные домашние орудия заброшены и заменены европейскими.

Обычаи в Занзибаре — портовые. Это одно слово объясняет всё и может быть приложимо к целой Африке.

Я мало вступал в столкновения с суахили, живущими в деревнях. Жители города довольно жадны и порядочно развращены, но в сравнении с египетскими арабами могут сойти за ангелов. Белым людям они уступают по принуждению и, вероятно, питают глубокое удивление к их богатству, могуществу и уму, но за настоящих своих господ считают арабов, и кто знает — не скорбит ли негр, видя, что и этот господин теперь должен уступать тем неугомонным белым выскочкам, которые прибыли из-за моря на железных судах, вооружённых громами?

Араб до сего дня сохранил обаяние во всей Африке, повсюду он был, до недавнего прошлого, «м’буанам куба»^[1], т. е., большой барин, а негры — его невольниками. Не знаю, эти последние питают ли какую-нибудь признательность к белому человеку за то, что где ни становилась нога белого, там торг невольниками прекращался. Со временем, может быть, так и будет, но пока это время ещё не пришло. Ещё до сих пор понятие о законности рабства живо в африканском сознании. Негру представляется совершенно ясным, что после уничтожения торговли невольниками он выиграл постольку, поскольку сам не может попасть в неволю, но зато кое-что и потерял: прежде он мог покупать или забирать невольников, теперь уже не может. В Занзибаре торговля невольниками ведётся исподтишка, — наплыв свежих невольников невелик, но старые, однако, не освобождены, а их множество. Навещая негритянскую часть города, не догадаешься, при виде всех этих людей, одинаково чёрных, одинаково голых, живущих в одних и тех же хижинах, что один из них — властелин, другой — просто вещь; что на стороне одного все права, на стороне другого — никаких. А на самом деле так и есть, — негры обладают своими неграми, невольники — своими невольниками, и все считают этот порядок совершенно естественным как и то, что один сильнее, другой слабее; один высок, другой низок.

Об арабах нечего и говорить. Всё их хозяйство на Занзибаре опирается на невольничьем труде, и без него гвоздичные поля скоро обратились бы в пустырь. А так как господину неприлично ездить без свиты, то на Мназимое и в самом городе часто можно видеть араба с выкрашенною красной краской бородой и на красном осле, окружённого целою толпою бегущих невольников. Одни защищают его от солнца широкими листьями бананов, другие бегут вперёд с криком: «Simille!»^[20] — и при этом крике толпы негров ещё до сих пор покорно расступаются на обе стороны и с удивлением смотрят, как белый не только не уступает дороги, но, поднимая палку, приказывает всей кавалькаде своротить в сторону, и, несмотря на то, гром не поражает его дерзкую голову.

Обыкновенно, когда народ более цивилизованный покоряет племя, стоящее на низкой степени развития, то навязывает ему не только свои обычаи, но и язык. В Занзибаре стало иначе. Здесь языком общим для всех является суахили. Его занзибарское величество, двор, арабы городские и деревенские только и говорят на суахили. Употребляют его индусы; миссионеры переложили на него религиозные песни и на нём говорят проповеди. Европейцы обучаются ему довольно легко. Это очень звучный язык, в котором каждую гласную, почти каждую букву слышно ясно. Миссионеры уверяли меня, что он очень правилен и не допускает почти никаких исключений. Верно одно, что он обладает необыкновенною живучестью и не только не уступил своего места на Занзибаре арабскому языку, но распространился по берегам и по всей экваториальной Африке как французский в Европе. От Багамойо до Великих озёр и дальше, вдоль течения Конго, на нём можно говорить повсюду. Может быть, это происходит оттого, что разные местные наречия сродны суахили.

В настоящее время французские миссии в Занзибаре и Багамойо сделали суахили письменным языком. На него переведено Евангелие, а во время моего пребывания на острове отец Леруа только что окончил большой суахили-французский словарь.

Вот всё, что можно мельком сказать о Занзибаре. Когда теперь, по временам, я вспоминаю, то он мне представляется каким-то огромным пандемониумом. Перед глазами моими восстают лица европейцев, арабов, индийцев и негров, — я слышу разноязычный говор, вижу лихорадочную погоню за хлебом и наживой; всё это там сталкивается, суетится, давит друг друга и торгует так рьяно, как будто бы хотело выторговать себе вечность. Жизнь в этом городе кипит как на ярмарке. Я до сих пор вижу костры слоновых клыков, мешки гвоздики, кучи разнообразных фруктов, лес мачт в порту и сотни лодок с вёслами, двигающимися как ноги какого-нибудь насекомого. А то припоминаются мне лежащие с другой стороны города тенистые рощи манго и воздушные султаны кокосов, а над всем неумолимое солнце и спёртый, влажный воздух, в котором таится лихорадка, высасывающая кровь из человеческих жил и отмечающая их лица печатью утомления, тоски, невыразимой грусти и близкой смерти.

Примечания

1. суахили
2. фр.
3. Необходим источник цитаты
4. суахили
5. суахили
6. нем.
7. Необходим источник цитаты
8. суахили
9. англ. Lawn tennis — Теннис. Прим. ред.
10. суахили
11. итал.
12. итал.
13. итал.
14. англ. Grocery — Магазин бакалейных товаров. Прим. ред.
15. фр.
16. Необходим источник цитаты
17. лат.
18. лат. Carica papaya — Папайя. Прим. ред.
19. лат. Carica. Прим. ред.
20. суахили