Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/VIII

Письма из Африки — VIII
автор Генрик Сенкевич, пер. Вукол Михайлович Лавров

Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источник: Сенкевич Г. Путевые очерки. — М.: Редакция журнала «Русская мысль», 1894. — С. 121.

Время в Занзибаре у меня проходило в прогулках по городу и в завязывании знакомства с лицами, к которым у меня были рекомендательные письма. Кто в первый раз заезжает в такие отдалённые страны, тот в них — как в лесу; а так как мне нужно было собрать караван для экспедиции на материк, то, понятно, я нуждался в советах и помощи. Правда, в этих краях белая кожа — не последняя рекомендация, но и письма могут быть полезны; а я был снабжён всевозможными рекомендациями: к немецкому консулу фон Редвицу, к Виссману в Багамойо, к миссионерам от кардинала Лавижери и к генеральному английскому консулу на Занзибаре, сэру Ивэну Смиту, от лиц, занимающих высокое положение в Англии. Лёгкость, с которою я достал эти письма, привела меня в полное изумление, так как я этих лиц до сих пор никогда не видал и не имел с ними никаких сношений. Такая предупредительность и доступность — признак высокой культуры, которую не везде можно найти. Мне приятно теперь выразить благодарность, кому надлежит, за эту предупредительность и помощь, которая оказалась для меня весьма существенною.

С бароном фон Редвицем я познакомился в немецком клубе в самый день моего приезда на Занзибар. Тут есть правило, что всякий, привозящий с собою оружие, должен представить свидетельство соответственного консульства, что оружие это привезено не с торговою целью. А так как в Занзибаре русского консула совсем нет, то фон Редвиц сам предложил мне помощь в этом деле. Прежде он был первым драгоманом в константинопольском посольстве, — там я с ним и познакомился в одном близком мне семействе. Это человек, очевидно, принадлежащий к высшим сферам. Теперешнее его пребывание в Занзибаре, вероятно, только ступень в его дипломатической карьере, но ступень не особенно приятная, если принять в соображение здешний климат. Остров привлекателен для путешественника, который приезжает сюда на две, на три недели; но жить здесь постоянно я не согласился бы за все виденные мною слоновые клыки, хотя бы мне прибавили и все мешки с гвоздикою.

Дом сэра Ивэна Смита раскрыл предо мною свои гостеприимные двери на другой день. Так как Занзибар, в силу договора, заключённого несколько лет тому назад между Англией и Германией, подпал окончательно под английский протекторат, то этот дом можно считать настоящею столицею острова. Здесь совершаются все политические и торговые дела, отсюда истекают реформы, которые должны будут со временем приблизить Занзибар к цивилизованному миру. Важность дома можно узнать по движению, которое царствует в его канцеляриях в ранние часы дня. Тут увидишь толпу, состоящую из арабов, европейцев, индийцев и суахили, между которыми снуют десятки консульских слуг, чёрных и бронзовых, одетых в красное платье. Дела здесь должны идти быстро и сопровождаться важными последствиями; консул впоследствии говорил мне, что на депеши он тратит в месяц какую-то необыкновенную цифру рупий. Личное жилище сэра Ивэна Смита возбудило во мне необыкновенное любопытство как образец, по которому можно узнать, как живут богатые англичане в Индии и вообще в тропических краях. Дом сэра Смита походил на музей, если не на музей вообще, то хоть на этнографический. На стенах — оружие всякого рода: местное и вывезенное из глубины материка, щиты, луки, колчаны, булавы, сгруппированные в розетки; кое-где головы антилоп, рога буйволов, ниже тонкие циновки с разных островов, персидские ковры, японские и китайские вещи, всё это в соединении с солидным английским комфортом, без которого англичанин нигде обойтись не может, и который самые дикие края, самые медвежьи углы обращает в «home»^[1], отрадный для души. Если правда, что немец ищет отчизну там, где ему хорошо, то можно сказать, что англичанин повсюду возит её с собою, и поэтому ему хорошо везде.

Сэр Ивэн Смит, ныне переведённый в Марокко, — джентльмен в цвете сил и энергии, очень любезный и предупредительный: он произвёл на меня впечатление человека разносторонне образованного, любящего жизнь, а в жизни — не только эстетику, но и удобства. Впоследствии я ещё более убедился в этом, а видались мы довольно часто. Сейчас же после первого визита я и мой товарищ были приглашены на обед, о котором я упоминаю потому, что он, как и всё жилище сэра Смита, являлся соединением европейского изящества с чем-то тропическим и нашему климату несвойственным. Над безукоризненною европейскою сервировкою стола возвышались букеты тропических цветов, над ними колыхались огромные индийские пункасы, то есть, квадратные веера, которые приводились в движение при помощи шнура. Снаружи доходил шум волн Индийского океана. Столовая была освещена так, как бывают освещены столовые богатых людей в Париже или Лондоне, но в открытое окно виден был яркий Южный Крест. Индийская прислуга в живописных костюмах, с бородами, выкрашенными пурпурною краскою, подавала европейские блюда дамам в бальных платьях и кавалерам в белых галстуках. Невольно мне припомнился анекдот о том англичанине, который, спасаясь от крокодила, вылез из реки, взобрался на дерево и, прежде всего, счёл нужным сделать себе из пальмовых листьев перчатки и галстук. Напрасно, о легкомысленный путешественник, ты будешь думать, что, собираясь в глубину Африки, не нужно брать с собою фрак! Напротив, очень нужно, потому что на Танганьике, Укереве, в Уиджиджии или какой-нибудь другой местности с пятнадцатью и ты можешь встретить английскую леди, сопровождающую своего супруга. Она к обеду оденется в бальное платье, он будет угощать тебя «pale ale’м»^[2], наряженный во фрак и белый галстук. Англичане повсюду одинаковы.

Что касается Занзибара, то он уже и теперь такой высоко цивилизованный город, что через каких-нибудь десять-двадцать лет жители его как марсельцы будут говорить: «Если б у Парижа была своя Мназимоя, то он был бы маленьким Занзибаром». Может быть! В Париже, действительно, нет Мназимои, зато климат его гораздо более подходит к фраку и белому галстуку. Занзибар и твёрдая, накрахмаленная грудь бальной рубашки — два понятия, решительно исключающие друг друга. Пролёток здесь нет, — ехать из отеля на обед не на чем. Ночью жара не уменьшается; на каждом шагу обливаешься по́том: должен идти шаг за шагом, иначе твоя белоснежная грудь, твой молочный галстук, твои алебастровые манжеты и твой каррарский воротничок обратятся в нечто среднее между мокрым компрессом и одною из тех тряпок, которыми матросы протирают палубу. Но что за облегчение, когда уже усядешься за стол, когда пункас, послушный ловкой руке краснобородого индуса, начнёт колыхаться над столом; когда тебя обвеет дуновение океана, если не холодное, то, по крайней мере, свежее! А наряду с этим, — признайтесь, — очень оригинально под экватором сидеть рядом с дамой в бальном платье и разговаривать о последнем произведении Бурже или Мопассана, а после обеда выйти с чашкой чёрного кофе на террасу любоваться незнакомыми созвездиями, слушать вздохи волн Индийского океана и смотреть, как луна прокладывает на нём золотую трепещущую дорожку.

Леди Смит — хорошая музыкантша, значит, после обеда у нас была и музыка. Я слышал Бетховена и Шопена в очень недурном исполнении, в особенности, если принять в соображение, что это играла пианистка другой национальности. Ноктюрн или чудная шопеновская прелюдия, раздающаяся посреди тихой тропической ночи, — что вы скажете на это, поэтическая читательница? Что касается меня, то я испытывал впечатление, что передо мною в действительности разыгрываются сцены из «Евы» или «Войны Низама» Мери́, что я никто иной как романтичный «Элона Бродзиньский», — недоставало только какой-нибудь скромной дюжины тигров, заглядывающих во время десерта в комнату, и двух или трёх дюжих душителей-тугов, появляющихся из-под пола в заключение обеда.

Зато присутствовала графиня Октавия. Впрочем, что я говорю! Особа, которая играла её роль в этой занзибарской поэме, гораздо интереснее героини Мери́. Это была миссис Джемсон, вдова того мистера Джемсона, которого Стэнли обвинил в том, что он, после разъединения с майором Бертело в Ямбуге, купил молодую девушку и отдал её на съедение людоедам Маниема, принадлежащим славному Типу-Тиба. Общественное мнение в Европе и в особенности в Англии страшно возмутилось этим фактом; положение миссис Джемсон в чопорном английском обществе стало весьма неловким, но молодая женщина не сочла себя побеждённою. Уверенная, что муж её неспособен на такой поступок, она решила ехать в Занзибар, вызвать Типу-Тиба, отыскать занзибарцев, которые были в экспедиции с её мужем, и их свидетельствами доказать обвинителю, что он оклеветал покойника.

Естественно, что газеты тотчас же облекли миссис Джемсон дымкою поэтической легенды. Её видели в глубине таинственного Чёрного материка, во главе негритянского каравана, с карабином за плечами, посреди львов, носорогов, слонов и людоедов. Львы ловили для неё газелей, слоны приносили каждый день белоснежные цветы лотоса и слагали их у её ног изящным движением своего хобота, носороги выкидывали «козла» для её развлечения, зебры устраивали steeple-chase^[3], а людоеды, с Типу-Тиба во главе, при виде её гладили себя по животу и кричали: «Nyam! Nyam!» — в знак того, что во всю свою жизнь не видали ничего более вкусного. Так было в газетах и разных «собственных телеграммах». В действительности миссис Джемсон обладает достаточным обаянием, чтобы держат под рукояткой своего веера всех африканских владык, но все нужные ей сведения можно было достать в Занзибаре, и надобности самой ехать в глубину Африки не представилось. Только один раз она была в Багамойо у миссионеров на обеде, где я имел честь сидеть рядом с нею.

Всё это доказывает только то, что она искала доказательств, а не приключений; но это не уменьшает ни её отваги, ни самопожертвования. Женщина, которая едет из Англии в Занзибар, должна обречь себя, во-первых, на трёхнедельное плавание; во-вторых — на морскую болезнь; в-третьих — на смерть в морских волнах во время бури, а что ещё хуже — на загар от морских ветров; в-четвёртых — на баснословную жару, в-пятых — на одинаково баснословную испарину, в-шестых — на москитов и в-седьмых — последнее и самое горшее — на la bourbouille^[4], то есть на сыпь, которая вследствие испарины является у всех.

Во время своего пребывания в Занзибаре миссис Джемсон всё-таки снарядила караван и послала его в глубь Африки отыскивать Типу-Тиба. Во главе этой экспедиции стоял брат покойного Джемсона, но, насколько я слышал, ему не удалось добраться до дебрей Типу-Тиба. Он только послал к нему приглашение пожаловать в Занзибар, на что Типу-Тиб, задолжавший занзибарским индусам, отвечал, как я уже говорил:

— Я не дурак!

Как окончилось это дело, не знаю. Кажется, в самом Занзибаре нашли чёрных солдат Джемсона, которые засвидетельствовали, что чёрной девушки никто не покупал и не отдавал людоедам. Такого же мнения придерживаются все европейцы в Занзибаре, начиная с английских чиновников и кончая французскими миссионерами, которые лучше всех на свете знают, что делается в глубине Африки.

Миссис Джемсон — молодая женщина, очень похожая на Сару Бернар, только ниже её ростом. Траур свой, я не сомневаюсь, она носит искренно, но заботится, чтоб он был ей к лицу.

Любезный сэр Смит через несколько дней после моего приезда возил меня в английскую миссию, чтобы я мог по дороге увидать во всём блеске великолепную растительность острова. Посетили мы и английские военные суда, стоящие в занзибарском порту, — «Marathon»^[5] и «Redbreast»^[6]. Первый в особенности заинтересовал меня как собрание всех новейших военных изобретений, улучшений и открытий. Эта страшная машина снабжена всякого размера пушками, начиная от самых тяжёлых, которыми, наприм., можно разрушить скалу, до револьверных и торпедных. Судно разделяется на тринадцать отделений и почти застраховано от потопления, — для этого пришлось бы разбить все отделения. Если уцелеет хоть одно, — судно держится на поверхности воды.

На «Redbreast’е»^[6] нас обещали перевезти в Багамойо. Это было очень любезно, иначе мы должны были бы плыть на парусной арабской фелуке, в течение двадцати четырёх часов, среди неслыханной грязи и вони, тогда как «Redbreast»^[6] делает весь путь в четыре часа.

20 февраля консул пригласил меня на торжественную аудиенцию к султану. В девять часов утра я пришёл, вместе со своим товарищем, в консульство, где застал уже самого сэра Смита и его секретарей, одетых в парадные мундиры. К нам присоединились два капитана с «Marathon’а»^[5] и «Redbreast’а»^[6], и мы все двинулись попарно в путь, в сопровождении шестерых консульских слуг. По дороге толпы чёрных теснились и таращили глаза на блестящие мундиры англичан. На площади стояла целая толпа; но мы прошли свободно меж двух рядов вооружённых негров. Консул объяснил мне, что это нерегулярное войско султана, и, действительно, я никогда в жизни не видал ничего более нерегулярного. Стояло около тысячи оборванцев, напоминающих, если не обращать внимания на цвет лица, пехоту Фальстафа, высоких и низких, старых и молодых, кривых и прямых, одетых и полунагих; полное отсутствие каких-нибудь шлемов, шапок или касок; у иных оборванцев головы обриты, у других красуются копны чёрных волос. Одни вооружены заржавевшими кремневыми карабинами, другие саблями, третьи луками и щитами, четвёртые булавами, длинными арабскими ружьями, пистолетами без курков. Тут были и суахили, и сомали, и суданцы, и зулусы, и усарамо, — неописуемая полихромия в одежде. Кое-где сверкает белый коленкор, а там — ткани ярко-красные, пурпурные, а потом опять белые, а дальше — жёлтые, голубые, полосатые, и всё это залито горячими лучами солнца. Над этой оргией колеров лица, точно выкованные из тёмного металла, неподвижные головы, задранные кверху, как и надлежит настоящим солдатам, только глаза, по мере того, как мы подвигаемся вперёд, скашиваются в нашу сторону.

Мы идём дальше. А вот и регулярное войско, вооружённое карабинами со штыками, острия которых горят в солнечном блеске как свечи. Эти одеты в тёмные мундиры, но босиком, и смотрят просто-напросто трубочистами. Оглушающая музыка начинает играть «Rule, Britannia»^[7]; консул обнажает голову, регулярные делают честь оружием, и мы входим во дворец.

В сенях множество арабских воинов с богатым, инкрустированным оружием и несколько индийских офицеров с длинными волосами, спадающими на воротники красных мундиров. Мы вступаем на белую лестницу. Наверху я вижу человека средних лет с жёлтым лицом, слегка попорченным оспою, в чёрном кафтане, с голубою чалмою на голове и с голубым поясом. Это сам хозяин — Саид-Али, султан Занзибара и окрестных стран.

На лице его чисто-восточная улыбка, ласковая, грустная и отчасти фальшивая, вместе с тем. Обменявшись с каждым из нас сердечным « handshake»^[8], он ведёт нас в большой прямоугольный зал, обставленный самою обыкновенною европейскою мебелью. На одном из кресел, немного повыше других и вызолоченном, усаживается султан, по правую его руку — консул как представитель её британского величества, потом мы двое как гости, потом капитаны кораблей и секретари консульства. Остальные места занимают арабы, родственники султана, при чём слева от него сидит предполагаемый наследник престола.

Переводчик, с лицом очень чёрным и очень шельмовским, облегчает наш разговор и, выслушав с низким поклоном вопрос султана, повторяет его, склоняясь точно так же перед гостем, которому этот вопрос был предложен. Понятно, что при подобной публичной аудиенции разговор должен быть такого рода, что остроумия методы Оллендорфа для него совершенно достаточно:

— Его высочество спрашивает у вашей милости, как вам нравится Занзибар?

— Скажите его высочеству, что Занзибар мне очень нравится.

— Его высочество весьма рад, что Занзибар вам очень нравится.

Затем следуют поклоны, и очередь переходит к следующему.

Зато смотреть можно вволю и есть на что. Я заметил, например, что у султана за поясом великолепный искривлённый индийский нож, на пальцах бриллианты, величиною в лесной орех, а ноги босиком, если не считать деревянных подошв, привязанных кожаными ремешками. Одежда его ничем не отличается от одежды наследника престола, его родственников или приближённых. У всех голубые чалмы, чёрные кафтаны поверх белой рубашки, за поясом такие же самые, может быть, только менее богатые, кривые индийские ножи.

Саиду-Али можно дать от тридцати пяти до сорока лет. Лицо у него очень умное, борода редкая, короткая, не крашенная. Я думаю, что его мать была индуска, так как он очень похож на индийца. В его глазах, красоты необыкновенной, несмотря на улыбающееся лицо, виднеется оттенок грусти. В Занзибаре всем известно, что отношения его к английскому консулу находятся в наилучшем положении; но мне кажется, что, несмотря на эти отношения, султан тяготится протекторатом. Он должен же помнить, что предшественник его, Саид-Баргаш, был ещё независимым владыкой, а он, в сущности, только подчинённый консула. Об Англии говорят, что она кроет свою железную руку под бархатную перчатку. Эта рука никого не лишает внешнего блеска, гладит, осыпает дарами; а в занзибарском порту на расстоянии выстрела стоят два страшных броненосца, готовые при каждом случае подтвердить любезное слово консула огнём и железом.

Под конец аудиенции принесли кофе в прелестных индийских чашках и шербет. Тут я обратил своё внимание на арабских советников. Сидели они вдоль двух стен, неподвижные как статуи или фигуранты в театре. По большей части это были люди старые. Обычай красить растительность лица, видимо, здесь во всеобщем употреблении. Длинные бороды советников выкрашены во все оттенки красного цвета, начиная от киновари и кончая пурпуром. Бенжамен Констан потерял бы голову при виде этих фигур. Я видел лица просто-напросто великолепные, напоминающие патриархов, пророков, первосвященников, а по важности — римских сенаторов. Кто хочет изучать живописный Восток, пусть приезжает лучше сюда, чем в Египет.

К несчастью, декорация не совсем соответствует лицам. Правда, зал носит восточный характер: на стенах большие лазоревые таблицы с золотыми изречениями из Корана, но множество предметов совершенно портят этот характер. О креслах, крытых красным утрехтским бархатом, я уже говорил. Кроме того, здесь находятся, по крайней мере, шестьдесят часов, расставленных в нишах между лазоревыми таблицами. Положительно, трудно удержаться от смеха: когда разговор прекратился, и отовсюду только слышится «Тик-так! Тик-так!» — точь-в-точь как в лавке часовщика. Необычайное количество часов объясняется тем, что каждому консулу, назначаемому в Занзибар, приходит мысль привезти в подарок султану часы. Консул думает, что такая остроумная мысль осенила его первого.

А так как консулы, по милости климата, меняются часто, то число часов увеличивается с каждым годом и, наверное, скоро превысит число населения всего острова.

После аудиенции мы с такою же торжественностью вышли из дворца. Я, несмотря на невыносимую жару, остался на площади, чтоб ещё раз взглянуть на «нерегулярных», которые живописными группами расходились по домам, и на патриархальных советников, спускающихся с дворцовой лестницы с важностью египетских жрецов в «Аиде». Что в особенности приятно в этих зрелищах, так это то, что они кажутся скорее каким-то балетом или оперой, а не действительностью. Припоминаешь себе, что что-то подобное видел, но то было иллюзией, а это — реальная жизнь, и говоришь самому себе: «Однако, такие вещи существуют; однако, действительный свет не везде такой серый, бесцветный и неподвижный как в нашей Европе». И эта фантазия в действительности, эта её живописность доставляют истинно-художественное удовлетворение.

Примечания

1. англ. Home — Дом. Прим. ред.
2. англ. Pale ale — Бледный эль. Прим. ред.
3. англ. Steeple-chase — Стипль-чез. Прим. ред.
4. фр.
5. англ. Marathon — Марафон. Прим. ред.
6. англ. Redbreast — Малиновка. Прим. ред.
7. англ. Rule, Britannia — Правь, Британия. Прим. ред.
8. англ. Handshake — Рукопожатие. Прим. ред.