Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/XXII/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| ← XXI | Письма изъ Африки — XXII | XXIII → |
| Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источникъ: Сенкевичъ Г. Путевые очерки. — М.: Редакція журнала «Русская мысль», 1894. — С. 359. |
Въ Занзибарѣ во время нашего отсутствія произошли значительныя перемѣны. Генеральный консулъ вмѣстѣ съ женою выѣхалъ на постоянное пребываніе въ Марокко и переименованъ въ полномочнаго посланника; прелестная миссисъ Джемсонъ, поручивъ брату своего покойнаго мужа собирать улики противъ Стэнли, вернулась въ Европу; восемь человѣкъ, болѣе или менѣе знакомыхъ намъ, умерло. Когда мой товарищъ пошелъ размѣнять деньги въ англійскій банкъ, то узналъ, что въ домѣ свирѣпствуетъ эпидемическая лихорадка и что уже три банковыхъ человѣка успѣли переселиться на ближайшій островокъ, то-есть на кладбище. На меня, у котораго было уже два пароксизма лихорадки, это извѣстіе не произвело пріятнаго впечатлѣнія. Только тогда я понялъ ясно, что съ этимъ климатомъ нельзя шутить, и рѣшилъ бѣжать безъ оглядки въ Европу съ первымъ отходящимъ пароходомъ.
Всѣ эти вѣсти доходили до меня черезъ моего товарища, который приходилъ ко мнѣ ежедневно изъ нашего прежняго отеля. Узналъ я отъ него, что «биби[1] Клара» еще похорошѣла, что пани Лазаревичъ, попрежнему, подъ горячую руку, дѣлаетъ своему супругу чисто-американскія признанія, а панъ Лазаревичъ утверждаетъ еще съ бо́льшею рѣшительностью, чѣмъ прежде, что знаетъ только то, что ѣстъ и пьетъ, а кромѣ того ничего не знаетъ и знать не хочетъ.
Изъ миссіонеровъ ни одинъ не убылъ и ни одинъ не захворалъ. И они, и другіе знакомые наши часто навѣщали меня въ больницѣ, а на меня напала такая слабость, что я лишь только на нѣсколько часовъ могъ подниматься съ постели. Единовременно я выдыхалъ изъ себя и лихорадку, и утомленіе. Мнѣ дали чудесную угольную комнату, въ которой во время болѣзни проживаетъ монсиньоръ де-Курмонъ. Одно изъ моихъ оконъ выходило на пальмы, растущія въ саду и за оградой, другое на океанъ, такъ близко примыкающій къ больницѣ, что во время прилива его волны бились о коралловыя больничныя стѣны. У этого окна я просиживалъ долго, — видъ моря обыкновенно укрѣплялъ меня и бодрилъ мой духъ. Мнѣ казалось, что я вижу открытую дорогу домой. Море всегда производитъ такое впечатлѣніе на людей, которые послѣ долгой разлуки съ нимъ вновь возвращаются къ его берегамъ.
Изъ моего окна виднѣлись суда съ бѣлѣющими на солнцѣ парусами или лодки туземцевъ. Съ жадностью я вдыхалъ въ себя чистый воздухъ. Все это, вмѣстѣ съ удобствами и необыкновенною заботливостью, вызывало настроеніе нервовъ, самое соотвѣтствующее для борьбы съ болѣзнью. Я отдыхалъ такъ, какъ никогда, и черезъ нѣсколько дней началъ жить почти растительною жизнью, въ которой животные процессы играютъ болѣе видную роль, чѣмъ сознаніе окружающаго.
Подойдя поближе къ окну, я могъ охватывать глазами огромное пространство океана, а на немъ и тотъ маленькій островокъ, гдѣ погребаютъ бѣлыхъ. Въ полуденные часы, когда пески горѣли на солнцѣ сильнѣе, чѣмъ обыкновенно, этотъ островокъ, казалось, приближался, сулилъ отдыхъ, еще болѣе совершенный, манилъ, какъ сирена. Смерть шла отъ этого острова умершихъ черезъ море и появлялась не въ траурѣ, какъ въ иныхъ мѣстахъ, а въ ослѣпительномъ блескѣ, поэтому въ ней было болѣе сладкой грусти, чѣмъ угрозы.
Я долго спалъ днемъ, но вставалъ до свѣта и каждый день видѣлъ восходъ солнца на океанѣ. Разсвѣта, какъ я упоминалъ уже, здѣсь вовсе нѣтъ, — ночь блѣднѣетъ сразу. Стекловидные гребни волнъ раза два или три озаритъ что-то въ родѣ молніи, какъ будто воду освѣщаютъ изъ-подъ низу, и солнце выскакиваетъ изъ глубины моря сразу, прекрасное, свѣжее, точно послѣ добраго отдыха. Весь міръ озаряется какъ бы по мановенію волшебнаго жезла. Краски выступаютъ сразу. За минуту еще царилъ безформенный мракъ, а тутъ мгновенно открывается морская даль: видишь и корабли, и лодки, и людей, и чаекъ, залитыхъ волнами свѣта. Не разъ я испытывалъ впечатлѣніе, что это поднялся вѣтеръ и смелъ ночь своимъ дуновеніемъ. Здѣсь нѣтъ тѣхъ золотыхъ, зеленыхъ и пурпуровыхъ полосъ, которыми у насъ такъ ласкаетъ глаза утренняя заря, но въ этомъ быстромъ переходѣ отъ мрака къ свѣту чувствуется огромная сила. День приходитъ какъ сказочный богатырь и сокрушаетъ ночь въ одно мгновеніе ока.
Меня забавляло утреннее движеніе передъ окнами больницы. Во время прилива приходили сюда магометане-негры и негритянки творить намазъ по предписанію Корана. Потомъ цѣлыя полчища пиро́гъ выѣзжали ловить рыбу. По временамъ море бывало совершенно гладкое; люди и лодки отражались въ его поверхности, точно въ зеркалѣ, — настоящія свѣтлыя венеціанскія акварели, изображающія окрестности Кіоджи или Лидо. Вся флотилія густою массою отчаливаетъ отъ берега, но потомъ разсыпается на просторѣ, лодки мало-по-малу уменьшаются въ своихъ размѣрахъ и, наконецъ, растопляются въ дали и прозрачной лазури.
Съ каждымъ днемъ я чувствовалъ себя все лучше. Сестры кормили меня хининомъ даже при 37° температуры, но, главнымъ образомъ, на поправленіе моего здоровья вліяло то, что я и день и ночь вдыхалъ въ себя морской воздухъ. Въ комнатѣ, расположенной такъ, какъ была расположена моя, трудно было не поправиться. Правда, и въ ней были ящерицы на карнизѣ, потому что въ Занзибарѣ избѣжать этого невозможно; воевалъ я и съ муравьями, потому что съ ними воюютъ во всей Африкѣ, но вообще, послѣ трудной экспедиціи, эта чистенькая комната, бѣлая, мягкая постель съ пологомъ отъ москитовъ, качальное кресло, — словомъ, все, вмѣстѣ взятое, казалось мнѣ верхомъ удобствъ. При этомъ я ѣлъ, какъ Лукуллъ, — не консервы, а чудеснѣйшее свѣжее мясо, рыбу и овощи, о какихъ раньше и не слыхалъ.
Когда въ больницѣ умиралъ кто-нибудь, то я догадывался объ этомъ только тогда, когда замѣчалъ на румяномъ зеркалѣ водъ одинокую ладью, медленно скользящую по направленію къ острову Мертвыхъ. Въ больницѣ было нѣсколько очень тяжелыхъ больныхъ, между прочимъ, одинъ нѣмецъ, которому раненый кабанъ-ндири[2] однимъ взмахомъ клыковъ распоролъ животъ сверху до низу. Въ саду я встрѣтился и съ другими товарищами по больницѣ, блѣдными, худыми, истощенными анеміей. Одни съ тоской и тревогой ожидали кораблей, возвращающихся въ Европу, а другіе ожидали только смерти.
Что касается меня, то мной всецѣло овладѣло безпокойство, чтобы французскій пароходъ «Пеи-Хо» не отошелъ по какому-нибудь странному стеченію обстоятельствъ безъ меня. Я вполнѣ увѣренъ, что еслибъ такъ случилось, то я не нашелъ бы уже у себя той воли, которая помогала мнѣ сопротивляться болѣзни, и неминуемо подвергся бы третьему пароксизму. Еще за недѣлю до срока я просилъ товарища купить билеты; невольно въ головѣ моей составилось предположеніе, что лихорадка не можетъ привязаться къ человѣку, который уже заплатилъ за обратную дорогу. Конечно, это причуда нервовъ, но впослѣдствіи я убѣдился, что подобныя причуды играютъ огромную роль въ развитіи болѣзни и что отъ нихъ часто зависитъ вопросъ о жизни или смерти больнаго.
Я чувствовалъ себя все лучше и черезъ недѣлю началъ выходить. Въ первый день я какъ пьяный шатался по Мназимоѣ, на другой дѣло шло лучше, а потомъ я могъ каждый день навѣщать индійскія лавки. По городу разнесся слухъ, что въ больницѣ лежитъ бѣлый, который скупаетъ звѣриныя шкуры и оружіе, и негры повалили ко мнѣ со всякими вещами. Приходили преимущественно сомалисы съ великолѣпными ножами, луками и щитами изъ шкуры гиппопотама. Во время торга я все еще чувствовалъ приступы болѣзненной раздражительности, въ особенности, когда меня хотѣли обманывать черезчуръ ужь нахально. Тогда я спускалъ съ лѣстницы и продавца, и его товары.
«Массика»[3] давала о себѣ знать каждый день. По временамъ находили круглыя, бѣлыя, тяжелыя облака, разражались надъ городомъ и заливали его потоками дождя. Однажды ливень захватилъ меня на рынкѣ, около таможни, куда я шелъ осмотрѣть новый транспортъ слоновыхъ клыковъ. Въ одно мгновеніе рынокъ обратился въ озеро, а всѣ узенькіе переулки, выходящіе къ морю — въ ревущіе потоки. Промокъ я до нитки и возвратился въ больницу со страхомъ, что подвергнусь третьему пароксизму. Къ счастію, дѣло кончилось ничѣмъ. Только вечеромъ я испытывалъ сильную головную боль, но и она, послѣ хорошей дозы хинина, сейчасъ же прошла.
Багажъ мой увеличивался съ каждой минутой. Купилъ я нѣсколько дюжинъ великолѣпныхъ мадагаскарскихъ циновокъ, леопардовую шкуру, огромный рогъ носорога и массу другихъ вещей. Слоновые клыки оказались настолько дорогими, что я долженъ былъ отказаться отъ нихъ.
За пять дней до прибытія «Пеи-Хо» я вдругъ почувствовалъ себя хуже. И голова у меня болѣла, и всѣ кости, а ночью появлялся жаръ. И снова я вступилъ въ единоборство съ болѣзнью, тѣмъ болѣе, что это былъ уже пятнадцатый день отъ ея начала, то-есть день, когда больные чаще всего подвергаются третьему припадку. Позже онъ рѣдко приходитъ, но если человѣкъ заболѣваетъ вновь послѣ двадцати дней, то припадки считаются сначала.
На шестнадцатый день я проснулся съ нѣкоторой надеждой, почти здоровымъ, только съ сильно разстроенными нервами. Бѣлые братья, миссія которыхъ находится по сосѣдству съ больницей, только что окончили павильонъ на самомъ берегу моря. Негры со времени моего пріѣзда убивали трамбовками крышу этого павильона и пѣли при этомъ какую-то пѣсню, необыкновенно дикую, но подходящую своимъ ритмомъ къ ударамъ трамбовками. Негры и не работаютъ иначе. Сначала эта пѣсня не только не раздражала меня, но даже усыпляла своею монотонностью, а теперь стала для меня истинною мукою. Пришлось бѣжать изъ больницы, чтобы не слышать этого вытья.
Я начиналъ страшно тосковать по пароходѣ. Съ утра до вечера я только и дѣлалъ, что высчитывалъ дни и часы, и, чтобы быть готовымъ во всякое время, занялся упаковкой своихъ вещей. Работа была не шуточная, въ особенности при занзибарской температурѣ. Дожди не смягчали жара и только увеличивали влажность воздуха. Иногда въ теченіе цѣлаго дня было положительно нечѣмъ вздохнуть. Въ полдень больница погружалась въ мертвую тишину и уныніе. Испытывалось странное чувство, что надъ городомъ виситъ какая-то катастрофа, и когда часы среди всеобщаго молчанія били двѣнадцать, то казалось, что скоро произойдетъ что-то особенно зловѣщее. Около трехъ часовъ пополудни становилось сноснѣе, но ночи были еще душнѣе, чѣмъ дни. Вмѣсто того, чтобы спать, приходилось ворочаться съ боку на бокъ вплоть до разсвѣта. Часто я вставалъ съ постели и смотрѣлъ, какъ лунный свѣтъ играетъ на гребняхъ водъ прилива.
Теперь самая нездоровая пора года. Въ городѣ царила лихорадка. Странное дѣло, англичане заболѣвали гораздо чаще, чѣмъ нѣмцы. Мнѣ говорили, что смерть трехъ чиновниковъ восточнаго банка такъ повліяла на нихъ, что они легче отдавались во власть болѣзни. Иные, послѣ одного или двухъ припадковъ, какъ спасенія, ждали прибытія «Пеи-Хо» и готовы были бросить все, чтобъ вернуться домой.
Простудиться въ Занзибарѣ вещь очень не легкая, но я ухитрился продѣлать и это. Измучившись неимовѣрно при укладкѣ вещей, я сталъ на сквозномъ вѣтру въ корридорѣ и тотчасъ же почувствовалъ дрожь во всемъ тѣлѣ. Ночью у меня открылся сильнѣйшій насморкъ, и прошелъ только на морѣ.
Въ этотъ же день я съ великою радостью узналъ, что нашъ добрый отецъ Стефанъ не только прибылъ изъ Багамойо, но и ѣдетъ въ Европу съ нашимъ пароходомъ. Вскорѣ онъ и самъ пришелъ навѣстить меня. Я замѣтилъ, что за нѣсколько дней онъ сильно пожелтѣлъ и похудѣлъ. Въ бархатной шапочкѣ, несмотря на свою худобу, теперь онъ казался живымъ портретомъ Леонардо да-Винчи.
Надежда увидать Францію наполняла его радостью; онъ говорилъ, что надѣется возвратить себѣ полное здоровье, а потомъ пріѣдетъ назадъ въ миссію и останется до конца дней своихъ. Ему еще разъ хотѣлось увидать родимую страну, и разрѣшеніе на выѣздъ онъ считалъ великою наградою и милостью монсиньора де-Курмона. Правда, награду онъ заслужилъ вполнѣ: никто не работалъ такъ, какъ онъ, никто столько лѣтъ не провелъ на своемъ посту, никто не пережилъ столько лихорадокъ, и не завоевалъ себѣ такого уваженія у людей всякаго цвѣта. Въ Занзибарѣ отца Стефана знали рѣшительно всѣ. Англичане, нѣмцы, арабы, индусы, малгасу и суагилисы, — всѣ преклоняли передъ нимъ голову. Я радовался и за него, и за себя, — трудно гдѣ-нибудь на свѣтѣ отыскать товарища, полнаго такой кротости и простоты и знающаго столько любопытныхъ вещей.
Братъ Оскаръ пріѣхалъ съ нимъ, чтобы проводить его въ путь. Этотъ желѣзный труженикъ былъ здоровъ, какъ прежде, но я подмѣтилъ у него оттѣнокъ грусти. Вѣрно, у него проснулась тоска по родинѣ при видѣ отъѣзжающаго отца Стефана. Но его чередъ еще не пришелъ, и Богъ вѣсть, когда придетъ.
Нѣсколько дней уже дуетъ южный муссонъ, во время котораго въ Занзибаръ пріѣзжаютъ мадагаскарскіе малгасу, а сомалисы возвращаются въ свои негостепріимные камыши. Для насъ это былъ вѣтеръ попутный, — мы ѣхали на сѣверъ.
Въ концѣ дня, когда ожидали «Пеи-Хо», я былъ весь въ жару, но это происходило скорѣе отъ нетерпѣливаго ожиданія, чѣмъ отъ лихорадки. Не спалъ я всю ночь. Еще серебристые отблески отъ звѣздъ играли на волнахъ, когда я усѣлся у окна съ биноклемъ слѣдить за появленіемъ «Пеи-Хо», который долженъ былъ войти въ каналъ раннимъ утромъ. И вотъ, едва ночь утонула въ морѣ, и первые лучи солнца освѣтили воду, какъ вдали показалось сѣроватое пятно. Пятно это росло мало-по-малу и, наконецъ, обратилось въ огромный султанъ дыма. Почти не было сомнѣнія, что приближается большой пароходъ, я только не былъ увѣренъ, дѣйствительно ли это такъ желанный мною «Пеи-Хо». Вотъ, мало-по-малу начали вырисовываться мачты и реи, а наконецъ, и черный корпусъ парохода сталъ выдвигаться изъ воды. Не доходя до острова, выкинули флагъ, но что это за флагъ, я не могъ разобрать отъ ослѣпительнаго блеска солнца. Черезъ полчаса пароходъ, великолѣпный и огромный, какъ левіаѳанъ, прошелъ мимо моего окна. Не скрою, что когда на носу его я прочелъ «Пеи-Хо», то на моемъ лбу выступилъ холодный потъ и мнѣ чуть не сдѣлалось дурно. Я былъ все еще боленъ и, кромѣ того, страшно стосковался по своимъ.
Мнѣ хотѣлось тотчасъ же проститься съ добрыми сестрами и ѣхать, но пришелъ мой товарищъ и сообщилъ, что пароходъ будетъ принимать пассажировъ только завтра, то-есть, въ день отбытія. Несмотря на то, въ десять часовъ мы поѣхали оба осмотрѣть каюты и занять себѣ мѣста получше. Послѣ долгаго пребыванія въ Занзибарѣ и на материкѣ, европейскій комфортъ, зеркала, позолота, бархатъ, бритая прислуга во фракахъ и бѣлыхъ галстукахъ почти приводили насъ въ робость. Мы такъ уже отвыкли отъ цивилизаціи, такъ привыкли къ обнаженнымъ неграмъ и полудикой жизни. Зато суетня на палубѣ, видъ мостика, мачтъ, рей, веревокъ и лѣстницъ наполняли насъ радостью. Возвращеніе перестаетъ быть только мечтой, — становится чѣмъ-то реальнымъ. Странно и подумать, что черезъ какихъ-нибудь двѣнадцать дней мы будемъ въ Суэцѣ. Въ первую минуту почти и вѣрить этому не хочется.
Въ самый полдень мы возвратились въ городъ. Обыкновенно въ это время каналъ бываетъ пустымъ, но теперь прибытіе парохода измѣнило все. Вода такъ и кишѣла лодками, черными гребцами и бѣлыми шляпами европейцевъ. Даже тѣ, которые остаются, которымъ некого провожать, — и тѣ ѣдутъ на пароходъ, чтобы хоть минуту подышать воздухомъ Европы.
На набережной я нанялъ лодку и нѣсколькихъ черныхъ разбойниковъ, которые должны были перенести мои вещи. Остальной день ушелъ на визиты. Послѣ полудня я простился съ сестрами, — простился не безъ угрызенія совѣсти, что съ такою радостью уѣзжаю отъ кроткихъ и любвеобильныхъ существъ, которыя окружали меня такими заботами и попеченіями и которымъ если и можно куда отъѣхать, то развѣ только на островокъ Мертвыхъ. Былъ у монсиньора де-Курмона и у отца Леруа, а вечеромъ пошелъ на Мназимою, чтобы въ послѣдній разъ окинуть глазомъ богатый тропическій пейзажъ, съ которымъ завтра я долженъ проститься и, по всей вѣроятности, навсегда. Солнце заходило ясно. Въ спокойныхъ лагунахъ, до краевъ наполненныхъ приливомъ, отражались пальмы и манговыя деревья, весь островъ представлялся великолѣпнымъ букетомъ, вырисовывающимся на багряномъ небѣ. Я уже освоился съ этимъ видомъ, но теперь онъ и меня поразилъ своею роскошью и причудливою фантастичностью, составляющею достояніе скорѣе сонныхъ видѣній, чѣмъ дѣйствительности.
Возвратившись въ больницу, я узналъ, что на нашемъ «Пеи-Хо» умеръ одинъ изъ пассажировъ. Это былъ англичанинъ, представитель одного крупнаго торговаго дома. Страшно больной, онъ ожидалъ парохода, какъ спасенія, и вслѣдствіе усиленныхъ ходатайствъ консульства, выхлопоталъ себѣ право перейти на палубу въ самый день прибытія парохода. Бѣдняга думалъ, что такимъ образомъ избавится отъ лихорадки, но третій припадокъ нашелъ его и въ каютѣ покончилъ съ нимъ. Впослѣдствіи мнѣ говорили, что англичанинъ необыкновенно боялся этого припадка, поэтому и подвергся ему.
Ночь я провелъ безъ сна, а на утро, въ семь часовъ, былъ уже на пароходѣ вмѣстѣ со своими пожитками. Немного спустя прибылъ и мой товарищъ. Размѣстившись кое-какъ въ каютѣ, мы снова вышли на палубу, на которой царствовалъ хаосъ, обыкновенно предшествующій отбытію. Мнѣ казалось, что весь Занзибаръ назначилъ себѣ rendez-vous[4] на палубѣ «Пеи-Хо». Европейцы, какъ мужчины, такъ и женщины, арабы, индусы, негры, которые притащили сюда чьи-нибудь вещи, — все это толкалось въ неописуемомъ безпорядкѣ, посреди кучи сундуковъ, чемодановъ, пароходныхъ стульевъ, бочекъ, бочонковъ и т. п. Цѣлыя шеренги нагихъ суагилисовъ таскаютъ каменный уголь, ледъ, запасы мяса, зелени и овощей. Пароходъ такъ обложенъ фелюками, шлюпками, лодками и лодочками, что вокругъ его корпуса образовался какъ будто бы подвижной островъ. Изъ лодокъ, которыя только-что причалили, доносился отчаянный вопль съ мольбою о доступѣ; прибывшіе раньше не изъявляютъ желанія уступать, — отсюда шумъ, проклятія, крики и безтолочь, какъ на ярмаркѣ. Для меня это уже не представляло новости; но кто видитъ это въ первый разъ въ жизни, тотъ подумаетъ, что люди окончательно ошалѣли, и единственными разумными существами являются чайки, которыя, не обращая вниманія на всеобщую сутолоку, плаваютъ въ воздухѣ на своихъ распластанныхъ крыльяхъ и слѣдятъ, не появится ли на волнахъ что-нибудь пригодное въ пищу.
На палубѣ нѣтъ недостатка въ объятіяхъ, слезахъ и прощаніяхъ. Каждаго отъѣзжающаго сопровождаютъ почти всѣ знакомые. Тѣснота такая, что повернуться нѣтъ возможности. Въ толпѣ я вижу отца Стефана, котораго провожаютъ монсиньоръ де-Курмонъ, братъ Оскаръ и почти всѣ миссіонеры, не исключая настоятеля Бѣлыхъ братьевъ и отца Рюби. Съ кѣмъ только я ни познакомился, въ городѣ ли или въ больницѣ, — всѣ здѣсь или какъ пассажиры, или какъ провожатые.
Между прочимъ, здѣсь и сынъ Муэне-Пира, маленькій Тома́, котораго мой товарищъ взялъ въ Занзибаръ въ качествѣ слуги. Теперь Тома́ пріѣхалъ на пароходъ съ вещами. Я пробираюсь къ нему черезъ толпу, съ намѣреніемъ оставить послѣ себя воспоминаніе въ видѣ новенькой, блестящей рупіи, а Тома́ такъ изумленъ размѣрами и великолѣпіемъ судна, что мою рупію принимаетъ почти механически, и вмѣсто благодарности шепчетъ съ вытаращенными глазами: «О, М’буанамъ Куба! мсури! мсури!»[5] Во всю свою жизнь Тома́ видѣлъ только нѣмецкій пароходъ «Виссманъ», и, конечно, въ его головѣ до сихъ поръ не являлось мысли, чтобы такія чудовищныя пиро́ги могли плавать по морю.
Но вотъ и первый свистокъ. Подвижной островъ лодокъ, окружающихъ пароходъ, ломается на куски и расходится на всѣ стороны. Прежде всего удаляются угольныя лодки и, продираясь между другими, оставляютъ послѣ себя широкій слѣдъ, въ который потомъ попадаютъ частныя шлюпки и ялики. На палубѣ говоръ усиливается, потому что времени остается немного. Другой свистокъ. Рѣка людей, бѣлыхъ и черныхъ, сплываетъ внизъ по трапамъ. Между лодочниками крикъ поднимается еще больше, чуть не драка за то, чтобы первому добраться до трапа. Рѣка течетъ и течетъ; море платковъ махаетъ снизу, такое же море отвѣчаетъ имъ съ палубы. Всюду глаза полные слезъ, печальныя лица. Тѣмъ, которые прощаются теперь, осталась не особенно большая надежда свидѣться еще когда-нибудь.
Расходившаяся волна по временамъ высоко поднимаетъ лодки, какъ будто хочетъ еще разъ сблизить людей. Бѣлые платки все такъ же мелькаютъ въ воздухѣ, но вокругъ парохода образовывается все большее и большее пустое пространство. Третій свистокъ. Слышится глухой шумъ воды подъ медленными ударами винта, и все — лодки, фигуры людей, дома и пальмы — начинаетъ мало-по-малу отдаляться.
Странное чувство овладѣваетъ человѣкомъ, который никого не оставилъ и возвращается къ близкимъ. Въ составъ этого чувства входитъ и радость, и удовольствіе, что всѣ мытарства кончились и тебѣ удалось уйти цѣлымъ изъ этого убійственнаго края, и удивленіе, какъ быстро одна дѣйствительность смѣняется другою. Мы только-что двинулись, еще хорошо можно видѣть городъ, султанскій дворецъ, кисти пальмъ и темную листву манго, вѣтеръ еще доноситъ до насъ запахъ сандала и гвоздики, а намъ это кажется чуть ли не иллюзіей. Вотъ море, пароходъ — это дѣйствительность, а то миражъ, сонъ.
Картина уменьшается съ каждой минутой; дома и пальмы прячутся въ воду, только султанская башня еще долго стоитъ на фонѣ бездонной лазури.
На пароходѣ начинается обыкновенная жизнь. Множество людей разсаживаются или, вѣрнѣе сказать, ложатся въ кресла подъ тѣнью парусиннаго тента. Винтъ бьетъ воду все болѣе учащеннымъ темпомъ. Земля обращается въ тучку и, наконецъ, совсѣмъ исчезаетъ изъ глазъ, — остаются только двѣ бездны: вода и воздухъ.