Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/XXI/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| ← XX | Письма изъ Африки — XXI | XXII → |
| Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источникъ: Сенкевичъ Г. Путевые очерки. — М.: Редакція журнала «Русская мысль», 1894. — С. 348. |
Послѣ часовой ходьбы мы добрались до Карабаки. Это названіе скорѣе обозначаетъ мѣстность, чѣмъ какое-нибудь селеніе, потому что здѣсь я нашелъ только одну заброшенную и разрушенную негритянскую хижину. Очень можетъ быть, что негры приходятъ сюда и поселяются на извѣстное время, разъ въ теченіе года, — по крайней мѣрѣ, я видѣлъ пригорки съ выжженною травою. Хотя и страшно утомленный, я не захотѣлъ останавливаться въ этой хижинѣ изъ опасенія, чтобъ окончательно не расхвораться. За Карабакой намъ пришлось перебираться черезъ рвы, шириною въ нѣсколько шаговъ, наполненные вязкою соленою грязью. Люди глубоко увязали въ ней. Мнѣ было невозможно раздѣваться и одѣваться при каждомъ переходѣ, — я приказалъ переносить себя. Симба, который принялъ на себя эту обязанность, погружался въ грязь еще больше, сгибался и положительно стоналъ подо мною, но, выкарабкавшись на другой берегъ, начиналъ смѣяться отъ радости, что не уронилъ своего «М’буанамъ Куба»[1] въ грязь. Всякій другой на его мѣстѣ, только не негръ, проклиналъ бы меня на чемъ свѣтъ стоитъ.
На одномъ изъ холмовъ, недалеко отъ Кингани, я встрѣтилъ самый большой боабабъ, какой мнѣ пришлось видѣть во время всего путешествія. Стволъ его былъ въ нѣсколько десятковъ футовъ въ окружности. Издали мнѣ показалось, что я вижу леопарда, притаившагося между вѣтвями, — я было взялъ уже штуцеръ и прицѣлился, но потомъ оказалось, что меня смутилъ кусокъ пестрой отставшей коры.
Потомъ потянулись на нѣсколько километровъ огромныя болота, вплоть до самой Кингани, которая отдѣляется отъ нихъ поясомъ низкихъ кустовъ. На мое горе день былъ безоблачный: около 7½ часовъ солнце начало сильно припекать. Кромѣ того, меня мучило невыносимо-яркое отраженіе свѣта отъ стекловидной поверхности болота. Я приказалъ было нести себя на своей походной кровати, но вскорѣ отказался отъ этого намѣренія. Испаренія негритянскихъ тѣлъ душили меня, а солнце пекло еще немилосерднѣе. Я снова рѣшился идти пѣшкомъ.
Покуда глазъ хватитъ, все болото и болото, частью залитое неглубоко соленою водою, частью открытое, но пропитанное влагой и блестящее. Идти по открытому мѣсту гораздо труднѣе: на каждомъ шагу къ моимъ ботинкамъ приставали огромные куски ила въ нѣсколько фунтовъ вѣсомъ. Это окончательно обезсиливало меня; въ концѣ-концовъ, я рѣшилъ снять ботинки и идти босикомъ. Долго тащился я, измученный лихорадкой, трудной ходьбой и жаждой. И моя манерка, и бутылки моихъ негровъ истощились совершенно. Жажда томила меня тѣмъ больше, что вокругъ повсюду была вода. Кое-гдѣ виднѣлись, на подобіе острововъ, болѣе высокія и сухія мѣста, покрытыя непроницаемыми зарослями, и тянулись иногда на цѣлый километръ. На минуту я искалъ тамъ отдыха, но минута эта проходила и снова нужно было идти по болоту, гдѣ ни одинъ листокъ не защищалъ отъ солнца. По дорогѣ, на гладкой поверхности ила, я видѣлъ множество совершенно ясныхъ слѣдовъ большихъ животныхъ, — были тамъ отпечатки ногъ гиппопотамовъ, кабановъ-ндири[2], антилопъ, зебровъ, жирафъ и леопардовъ, — всѣ они направлялись къ этимъ островкамъ, покрытымъ зарослями. Я былъ боленъ, совершенно обезсилѣлъ, но, тѣмъ не менѣе, мнѣ жаль было покинуть эти мѣста и съ завистью я думалъ о своемъ товарищѣ, который остался въ Гугуруму, около единственнаго водопоя во всей окрестности. Я далъ себѣ клятву, что если въ миссіи поправлюсь совершенно, то вернусь сюда, хотя бы на нѣсколько дней. Меня злило, что я не началъ дороги съ Гугуруму, а сдѣлать это было очень легко.
Жара становилась сильнѣе. Я шелъ все съ бо́льшимъ трудомъ и думалъ, что болота никогда не кончатся. Не знаю ихъ ширины, но думаю, что они занимаютъ очень большое пространство. Наконецъ, мы добрались до кустовъ, которыми поросли берега рѣки. Дорога и здѣсь была грязная, но тутъ, по крайней мѣрѣ, можно было идти въ тѣни.
И вдругъ предъ нами предстала рѣка. Въ этомъ мѣстѣ она была вдвое шире, чѣмъ у лежащаго выше М’Тони. На противоположномъ берегу виднѣлась хата, а на этомъ мои негры нашли пиро́гу, длинную, но необыкновенно узкую, вдобавокъ еще и дырявую. Когда я вошелъ въ нее, вода фонтанами брызнула во всѣ стороны. Несмотря на то, мои люди нагрузились въ эту пиро́гу всѣ вмѣстѣ. Я ихъ выгналъ и позволилъ остаться только тремъ гребцамъ. Дыры мы кое-какъ заткнули и отчалили отъ берега. Во время переправы я держалъ ружье на готовѣ: можетъ быть, какому-нибудь гиппопотаму или крокодилу придетъ охота ткнуться носомъ въ нашу пиро́гу и перевернуть ее вверхъ дномъ. Гиппопотамы, правда, не любятъ соленой воды; я самъ видѣлъ въ М’Тони, какъ они бѣгутъ отъ морской волны вверхъ по рѣкѣ, но въ соленомъ болотѣ я видѣлъ ихъ слѣды; кто знаетъ, можетъ-быть нѣсколько штукъ и обрѣтаются въ этомъ мѣстѣ рѣки.
Однако перебрались мы благополучно. На берегъ я вышелъ совсѣмъ больной, съ удручающею мыслью, что до Багамойо еще два часа ходьбы, а дорогу эту требовалось пройти во время самаго сильнаго зноя. Я послалъ лодку за оставшимися на томъ берегу, а самъ поспѣшилъ въ хижину спастись отъ солнца. Въ хижинѣ не было ни души, но по обстановкѣ я заключилъ, что въ ней жилъ бѣлый или цивилизованный негръ. Между прочимъ, я нашелъ двѣ большихъ жестянки, въ какихъ у насъ обыкновенно держатъ керосинъ, а въ этихъ жестянкахъ — о радость! — прѣсную воду. Не знаю, долго ли она стояла, — достаточно, что она показалось мнѣ божественнымъ нектаромъ.
Къ довершенію счастія, отыскивая стаканъ въ дорожной сумкѣ, я нашелъ на днѣ ея нѣсколько небольшихъ зеленыхъ лимоновъ, которыми меня снабдилъ въ Мандерѣ братъ Александръ. Лимонный сокъ, прибавленный къ водѣ, освѣжилъ меня и придалъ силъ къ дальнѣйшему путешествію.
Мы переправились еще черезъ нѣсколько рвовъ, наполненныхъ грязью, и вышли на болѣе высокое мѣсто. Теперь насъ окружала желтая степь, на которой одинокія приземистыя деревья, казалось, дремали подъ зноемъ солнечныхъ лучей. Съ восточной стороны, гдѣ земля твердой линіей отдѣлялась отъ лазури неба, доходило отъ времени до времени дуновеніе моря. Окрестность напоминала мнѣ что-то знакомое. Наконецъ, черезъ часъ я увидалъ вдали что-то въ родѣ темной ленты. Негры заговорили еще громче и оживленнѣе, чѣмъ обыкновенно, а у меня сердце забилось сильнѣе, — я узналъ лѣсъ миссіи и Багамойо.
По мѣрѣ того, какъ мы подвигались впередъ, надъ этою темною лентою все яснѣе и яснѣе начинали вырисовываться богатые султаны пальмъ. Отрадное зрѣлище, въ особенности для больнаго человѣка! Разстояніе было еще велико, но мы пробѣжали его почти безсознательно. Тропинка смѣнилась настоящею дорогою. Вмѣсто желтой степи насъ окружали зеленыя плантаціи кассавы и банановъ, — совсѣмъ другой міръ, гостепріимный, принаряженный, носящій на себѣ слѣды труда человѣка. А вотъ и необозримые ряды колоннъ пальмъ; вверху надъ ними шумъ огромныхъ листьевъ, внизу игра свѣта и тѣней. Я дошелъ до мѣста, но цѣною послѣднихъ усилій. Несмотря на все напряженіе энергіи, я почувствовалъ, что дальше не двинусь ни на шагъ, если только не прикажу нести себя, а мнѣ стыдно было показаться въ миссію на носилкахъ. Къ счастію, одинъ изъ моихъ людей зналъ, что тутъ же, у дороги, есть колодецъ. У колодца оказалась скорлупа кокосоваго орѣха, насаженная на длинной жерди. Принесли мнѣ воды, чистой и холодной, и это снова поставило меня на ноги.
Лѣсъ тянется еще на два или на три километра. Помню, что онъ показался мнѣ необыкновенно большимъ. Наконецъ, я увидалъ бѣлыя стѣны миссіи и чрезъ минуту очутился, вмѣстѣ съ моими неграми, передъ верандой.
Миссіонеры всѣ вышли на встрѣчу, осыпая меня привѣтствіями и съ безпокойствомъ допытываясь о судьбѣ моего товарища, который остался въ Гугуруму. Я притворился болѣе здоровымъ, чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ, и дѣйствительно почувствовалъ, что осилю свою лихорадку. Какъ хорошо сидѣть на креслѣ подъ тѣнистою верандою, отдыхать, потягивать вино и смотрѣть на знакомыя лица и знакомый садъ! Миссіонерскія собаки тоже пришли повидаться со мною и положили мнѣ на колѣни свои огромныя головы. Я испытывалъ почти такое же впечатлѣніе, какъ будто родился и воспитался въ Багамойо. Расположеніе духа у меня было отличное, — я и не думалъ ложиться въ постель.
Отецъ Стефанъ тотчасъ же пригласилъ меня въ свой домикъ обѣдать. Передъ тѣмъ, какъ садиться за столъ, я принялъ огромную порцію хинина, вслѣдствіе чего въ теченіе обѣда не ощущалъ слабости. Только когда пришлось вставать, я почувствовалъ, что блѣднѣю и силы покидаютъ меня. У меня явилось болѣе чѣмъ чувство, почти увѣренность, что если я не перемогусь и опять сяду, то больше уже не встану. Понятно, я перемогся и вмѣстѣ съ отцомъ Стефаномъ вышелъ въ садъ, а черезъ часъ пошелъ спать и заснулъ мертвымъ сномъ.
Долго спустя послѣ полуночи меня охватилъ второй припадокъ лихорадки. Я проснулся въ ужасномъ жару, но не могъ его измѣрить, потому что термометръ выскользнулъ изъ моихъ рукъ и разбился въ мелкіе куски. Къ счастію, на столѣ я нашелъ приготовленный пріемъ хинина и настойку на какихъ-то травахъ, которую отецъ Стефанъ даетъ для уменьшенія жара. Настойка эта мнѣ такъ понравилась, что мнѣ казалось, будто я пью здоровье.
До утра я все-таки немного бредилъ. То я испытывалъ впечатлѣніе, будто вмѣстѣ съ кроватью проваливаюсь куда-то въ пропасть, то казалось, что моя комната — это огромная походная палатка, величиною въ цѣлый міръ. Только лай собакъ на верандѣ приводилъ меня въ память. Тогда я припоминалъ, что нахожусь въ миссіи, узнавалъ свою комнату и лампу, горящую на столѣ.
Къ утру я пришелъ въ себя совершенно и рѣшилъ не только встать, но и одѣться, какъ приличествуетъ цивилизованному человѣку. Въ чемоданѣ, который я оставилъ въ миссіи, все страшно заплѣсневѣло отъ сырости. Несмотря на то, одѣвшись, я показался себѣ образцомъ моды. Богу одному вѣдомо, сколько мнѣ потребовалось усилій, чтобы преобразиться во франта, но я превозмогъ все, въ увѣренности, что такимъ образомъ борюсь съ болѣзнью. Вообще я выказалъ много силы сопротивленія. Я зналъ, что отъ третьяго припадка люди обыкновенно умираютъ, и не дозволялъ себѣ даже допускать мысль, что этотъ третій припадокъ когда-нибудь наступитъ. Можетъ-быть, поэтому онъ и не пришелъ ко мнѣ.
Днемъ вернулся мой товарищъ съ остальными людьми. Онъ самъ тоже былъ нездоровъ и, кромѣ того, безпокоился обо мнѣ. Въ Гугуруму онъ подстрѣлилъ кабана-ндири[2], котораго сначала принялъ было за льва.
Послѣ обѣда у отца Стефана я опять почувствовалъ, что если не встану съ своего стула, то умру. Я весь обливался холоднымъ потомъ. Около четырехъ часовъ насъ пришелъ навѣстить Виссманъ. У меня не было силы не только встать, но даже и придти въ себя, поэтому я Виссмана видѣлъ какъ сквозь жалюзи окна. Его бодрая фигура, добродушное, здоровое лицо преисполнили меня удивленіемъ, тѣмъ болѣе, что онъ только-что возвратился изъ далекой экспедиціи противъ племени Массаи. Отрывки изъ его разсказовъ объ этой экспедиціи доходили съ веранды до моихъ ушей. Виссманъ произвелъ на меня впечатлѣніе человѣка необыкновенной силы и энергіи. Вообще-то его здоровье было не особенно крѣпко. Вскорѣ послѣ моего отъѣзда и онъ схватилъ сильную лихорадку, и долженъ былъ искать спасенія въ сухомъ и укрѣпляющемъ климатѣ Египта.
А пока онъ принесъ намъ добрую вѣсть, что пароходъ его имени отходитъ завтра утромъ изъ Багамойо въ Занзибаръ. Я рѣшилъ непремѣнно воспользоваться этимъ обстоятельствомъ, — все, что ускоряло мое возвращеніе, тѣмъ самымъ отдаляло возможность третьяго пароксизма. Багамойо не такъ здорово, какъ Занзибаръ, — тамъ все-таки приморскій климатъ. Кромѣ того, тамъ я могъ найти убѣжище въ больницѣ французскихъ сестеръ. Въ больницѣ окна выходятъ прямо на океанъ, — значитъ, тамъ и днемъ и ночью можно дышать свѣжимъ и солоноватымъ воздухомъ моря. Кромѣ того, больница устроена съ бо́льшимъ комфортомъ, чѣмъ всѣ занзибарскіе отели; люди, прибывающіе съ материка, часто притворяются больными, чтобы попасть туда подъ благодѣтельное попеченіе сестеръ и пользоваться пищей, въ составъ которой входитъ все лучшее, что только можно найти въ Занзибарѣ.
На четвертый день, въ полдень, простившись съ миссіонерами и покончивъ счеты съ нашими людьми, мы перешли на палубу парохода «Виссманъ». Какое счастіе, что мнѣ опять пришлось ѣхать не на арабской дау! Я былъ очень слабъ, но, тѣмъ не менѣе, вполнѣ чувствовалъ разницу, которая представляется каждому, пришедшему на берегъ моря послѣ путешествія по материку. Тамъ зеленыя и желтыя краски поглощаютъ солнечный свѣтъ; здѣсь — одинъ блескъ, одна безконечность лазури вверху и внизу, ясно, просторно, дышится легко. Человѣкъ съ радостью распрямляетъ свои утомленныя ноги и радуется своему отдыху и жизни.
Четыре часа пути, одна бутылка шампанскаго — и надъ ясно-голубою поверхностью начинаютъ подниматься сначала башня съ маякомъ, потомъ дворецъ султана, домъ англійскаго консульства и, наконецъ, весь рядъ домовъ, смотрящихъ окнами на море. Занзибаръ! Мы останавливаемся и бросаемъ якорь. Черезъ нѣсколько минутъ цѣлая процессія черныхъ несетъ мои вещи въ больницу. Меня охватываетъ запахъ гвоздики, сандала и сушеной акулы, которымъ пропитанъ весь Занзибаръ. Еще недавно и этотъ городъ, и этотъ островъ, покрытый манговыми деревьями, казался мнѣ какимъ-то необыкновеннымъ тропическимъ садомъ, теперь я гляжу на все, какъ на что-то очень знакомое, не имѣющее для меня интереса новизны. Въ больницѣ уже ждутъ меня, потому что отецъ Рюби предупредилъ о моемъ пріѣздѣ. Двери отворяются, и я вижу блѣдныя кроткія лица сестеръ, обрамленныя крыльями бѣлыхъ чепцовъ. При блескѣ солнца, позлащающаго эти чепцы своими прощальными лучами, лица сестеръ кажутся только что сошедшими съ картинъ Фра-Анджелико. Чувствую я, что мнѣ будетъ хорошо, что я отдохну тѣломъ и душою. Солнце спускается все ниже, небо все больше обливается пурпуромъ, — начинаютъ звонить къ Angelus[3].