Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/XXI
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| ← XX | Письма из Африки — XXI | XXII → |
| Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источник: Сенкевич Г. Путевые очерки. — М.: Редакция журнала «Русская мысль», 1894. — С. 348. |
После часовой ходьбы мы добрались до Карабаки. Это название скорее обозначает местность, чем какое-нибудь селение, потому что здесь я нашёл только одну заброшенную и разрушенную негритянскую хижину. Очень может быть, что негры приходят сюда и поселяются на известное время, раз в течение года, — по крайней мере, я видел пригорки с выжженною травою. Хотя и страшно утомлённый, я не захотел останавливаться в этой хижине из опасения, чтоб окончательно не расхвораться. За Карабакой нам пришлось перебираться через рвы, шириною в несколько шагов, наполненные вязкою солёною грязью. Люди глубоко увязали в ней. Мне было невозможно раздеваться и одеваться при каждом переходе, — я приказал переносить себя. Симба, который принял на себя эту обязанность, погружался в грязь ещё больше, сгибался и положительно стонал подо мною, но, выкарабкавшись на другой берег, начинал смеяться от радости, что не уронил своего «М’буанам Куба»[1] в грязь. Всякий другой на его месте, только не негр, проклинал бы меня на чём свет стоит.
На одном из холмов, недалеко от Кингани, я встретил самый большой баобаб, какой мне пришлось видеть во время всего путешествия. Ствол его был в несколько десятков футов в окружности. Издали мне показалось, что я вижу леопарда, притаившегося между ветвями, — я было взял уже штуцер и прицелился, но потом оказалось, что меня смутил кусок пёстрой отставшей коры.
Потом потянулись на несколько километров огромные болота, вплоть до самой Кингани, которая отделяется от них поясом низких кустов. На моё горе день был безоблачный: около 7½ часов солнце начало сильно припекать. Кроме того, меня мучило невыносимо-яркое отражение света от стекловидной поверхности болота. Я приказал было нести себя на своей походной кровати, но вскоре отказался от этого намерения. Испарения негритянских тел душили меня, а солнце пекло ещё немилосерднее. Я снова решился идти пешком.
Покуда глаз хватит, всё болото и болото, частью залитое неглубоко солёною водою, частью открытое, но пропитанное влагой и блестящее. Идти по открытому месту гораздо труднее: на каждом шагу к моим ботинкам приставали огромные куски ила в несколько фунтов весом. Это окончательно обессиливало меня; в конце концов, я решил снять ботинки и идти босиком. Долго тащился я, измученный лихорадкой, трудной ходьбой и жаждой. И моя манерка, и бутылки моих негров истощились совершенно. Жажда томила меня тем больше, что вокруг повсюду была вода. Кое-где виднелись, наподобие островов, более высокие и сухие места, покрытые непроницаемыми зарослями, и тянулись иногда на целый километр. На минуту я искал там отдыха, но минута эта проходила, и снова нужно было идти по болоту, где ни один листок не защищал от солнца. По дороге, на гладкой поверхности ила, я видел множество совершенно ясных следов больших животных, — были там отпечатки ног гиппопотамов, кабанов-ндири[2], антилоп, зебр, жирафов и леопардов, — все они направлялись к этим островкам, покрытым зарослями. Я был болен, совершенно обессилел, но, тем не менее, мне жаль было покинуть эти места, и с завистью я думал о своём товарище, который остался в Гугуруму, около единственного водопоя во всей окрестности. Я дал себе клятву, что если в миссии поправлюсь совершенно, то вернусь сюда, хотя бы на несколько дней. Меня злило, что я не начал дороги с Гугуруму, а сделать это было очень легко.
Жара становилась сильнее. Я шёл всё с бо́льшим трудом и думал, что болота никогда не кончатся. Не знаю их ширины, но думаю, что они занимают очень большое пространство. Наконец, мы добрались до кустов, которыми поросли берега реки. Дорога и здесь была грязная, но тут, по крайней мере, можно было идти в тени.
И вдруг пред нами предстала река. В этом месте она была вдвое шире, чем у лежащего выше М’Тони. На противоположном берегу виднелась хата, а на этом мои негры нашли пиро́гу, длинную, но необыкновенно узкую, вдобавок ещё и дырявую. Когда я вошёл в неё, вода фонтанами брызнула во все стороны. Несмотря на то, мои люди нагрузились в эту пиро́гу все вместе. Я их выгнал и позволил остаться только трём гребцам. Дыры мы кое-как заткнули и отчалили от берега. Во время переправы я держал ружьё наготове: может быть, какому-нибудь гиппопотаму или крокодилу придёт охота ткнуться носом в нашу пиро́гу и перевернуть её вверх дном. Гиппопотамы, правда, не любят солёной воды; я сам видел в М’Тони, как они бегут от морской волны вверх по реке, но в солёном болоте я видел их следы; кто знает, может быть несколько штук и обретаются в этом месте реки.
Однако перебрались мы благополучно. На берег я вышел совсем больной, с удручающею мыслью, что до Багамойо ещё два часа ходьбы, а дорогу эту требовалось пройти во время самого сильного зноя. Я послал лодку за оставшимися на том берегу, а сам поспешил в хижину спастись от солнца. В хижине не было ни души, но по обстановке я заключил, что в ней жил белый или цивилизованный негр. Между прочим, я нашёл две больших жестянки, в каких у нас обыкновенно держат керосин, а в этих жестянках — о радость! — пресную воду. Не знаю, долго ли она стояла, — достаточно, что она показалось мне божественным нектаром.
К довершению счастья, отыскивая стакан в дорожной сумке, я нашёл на дне её несколько небольших зелёных лимонов, которыми меня снабдил в Мандере брат Александр. Лимонный сок, прибавленный к воде, освежил меня и придал сил к дальнейшему путешествию.
Мы переправились ещё через несколько рвов, наполненных грязью, и вышли на более высокое место. Теперь нас окружала жёлтая степь, на которой одинокие приземистые деревья, казалось, дремали под зноем солнечных лучей. С восточной стороны, где земля твёрдой линией отделялась от лазури неба, доходило от времени до времени дуновение моря. Окрестность напоминала мне что-то знакомое. Наконец, через час я увидал вдали что-то вроде тёмной ленты. Негры заговорили ещё громче и оживлённее, чем обыкновенно, а у меня сердце забилось сильнее, — я узнал лес миссии и Багамойо.
По мере того, как мы подвигались вперёд, над этою тёмною лентою всё яснее и яснее начинали вырисовываться богатые султаны пальм. Отрадное зрелище, в особенности для больного человека! Расстояние было ещё велико, но мы пробежали его почти бессознательно. Тропинка сменилась настоящею дорогою. Вместо жёлтой степи нас окружали зелёные плантации кассавы и бананов, — совсем другой мир, гостеприимный, принаряженный, носящий на себе следы труда человека. А вот и необозримые ряды колонн пальм; вверху над ними шум огромных листьев, внизу игра света и теней. Я дошёл до места, но ценою последних усилий. Несмотря на всё напряжение энергии, я почувствовал, что дальше не двинусь ни на шаг, если только не прикажу нести себя, а мне стыдно было показаться в миссию на носилках. К счастью, один из моих людей знал, что тут же, у дороги, есть колодец. У колодца оказалась скорлупа кокосового ореха, насаженная на длинной жерди. Принесли мне воды, чистой и холодной, и это снова поставило меня на ноги.
Лес тянется ещё на два или на три километра. Помню, что он показался мне необыкновенно большим. Наконец, я увидал белые стены миссии и чрез минуту очутился, вместе с моими неграми, перед верандой.
Миссионеры все вышли навстречу, осыпая меня приветствиями и с беспокойством допытываясь о судьбе моего товарища, который остался в Гугуруму. Я притворился более здоровым, чем был на самом деле, и действительно почувствовал, что осилю свою лихорадку. Как хорошо сидеть на кресле под тенистою верандою, отдыхать, потягивать вино и смотреть на знакомые лица и знакомый сад! Миссионерские собаки тоже пришли повидаться со мною и положили мне на колени свои огромные головы. Я испытывал почти такое же впечатление, как будто родился и воспитался в Багамойо. Расположение духа у меня было отличное, — я и не думал ложиться в постель.
Отец Стефан тотчас же пригласил меня в свой домик обедать. Перед тем, как садиться за стол, я принял огромную порцию хинина, вследствие чего в течение обеда не ощущал слабости. Только когда пришлось вставать, я почувствовал, что бледнею, и силы покидают меня. У меня явилось более чем чувство, почти уверенность, что если я не перемогусь и опять сяду, то больше уже не встану. Понятно, я перемогся и вместе с отцом Стефаном вышел в сад, а через час пошёл спать и заснул мёртвым сном.
Долго спустя после полуночи меня охватил второй припадок лихорадки. Я проснулся в ужасном жару, но не мог его измерить, потому что термометр выскользнул из моих рук и разбился в мелкие куски. К счастью, на столе я нашёл приготовленный приём хинина и настойку на каких-то травах, которую отец Стефан даёт для уменьшения жара. Настойка эта мне так понравилась, что мне казалось, будто я пью здоровье.
До утра я всё-таки немного бредил. То я испытывал впечатление, будто вместе с кроватью проваливаюсь куда-то в пропасть, то казалось, что моя комната — это огромная походная палатка, величиною в целый мир. Только лай собак на веранде приводил меня в память. Тогда я припоминал, что нахожусь в миссии, узнавал свою комнату и лампу, горящую на столе.
К утру я пришёл в себя совершенно и решил не только встать, но и одеться, как приличествует цивилизованному человеку. В чемодане, который я оставил в миссии, всё страшно заплесневело от сырости. Несмотря на то, одевшись, я показался себе образцом моды. Богу одному ведомо, сколько мне потребовалось усилий, чтобы преобразиться во франта, но я превозмог всё, в уверенности, что таким образом борюсь с болезнью. Вообще я выказал много силы сопротивления. Я знал, что от третьего припадка люди обыкновенно умирают, и не дозволял себе даже допускать мысль, что этот третий припадок когда-нибудь наступит. Может быть, поэтому он и не пришёл ко мне.
Днём вернулся мой товарищ с остальными людьми. Он сам тоже был нездоров и, кроме того, беспокоился обо мне. В Гугуруму он подстрелил кабана-ндири[2], которого сначала принял было за льва.
После обеда у отца Стефана я опять почувствовал, что если не встану со своего стула, то умру. Я весь обливался холодным потом. Около четырёх часов нас пришёл навестить Виссман. У меня не было силы не только встать, но даже и придти в себя, поэтому я Виссмана видел как сквозь жалюзи окна. Его бодрая фигура, добродушное, здоровое лицо преисполнили меня удивлением, тем более, что он только что возвратился из далёкой экспедиции против племени масаи. Отрывки из его рассказов об этой экспедиции доходили с веранды до моих ушей. Виссман произвёл на меня впечатление человека необыкновенной силы и энергии. Вообще-то его здоровье было не особенно крепко. Вскоре после моего отъезда и он схватил сильную лихорадку и должен был искать спасения в сухом и укрепляющем климате Египта.
А пока он принёс нам добрую весть, что пароход его имени отходит завтра утром из Багамойо в Занзибар. Я решил непременно воспользоваться этим обстоятельством, — всё, что ускоряло моё возвращение, тем самым отдаляло возможность третьего пароксизма. Багамойо не так здорово как Занзибар, — там всё-таки приморский климат. Кроме того, там я мог найти убежище в больнице французских сестёр. В больнице окна выходят прямо на океан, — значит, там и днём, и ночью можно дышать свежим и солоноватым воздухом моря. Кроме того, больница устроена с бо́льшим комфортом, чем все занзибарские отели; люди, прибывающие с материка, часто притворяются больными, чтобы попасть туда под благодетельное попечение сестёр и пользоваться пищей, в состав которой входит всё лучшее, что только можно найти в Занзибаре.
На четвёртый день, в полдень, простившись с миссионерами и покончив счёты с нашими людьми, мы перешли на палубу парохода «Виссман». Какое счастье, что мне опять пришлось ехать не на арабской дау! Я был очень слаб, но, тем не менее, вполне чувствовал разницу, которая представляется каждому, пришедшему на берег моря после путешествия по материку. Там зелёные и жёлтые краски поглощают солнечный свет; здесь — один блеск, одна бесконечность лазури вверху и внизу, ясно, просторно, дышится легко. Человек с радостью распрямляет свои утомлённые ноги и радуется своему отдыху и жизни.
Четыре часа пути, одна бутылка шампанского — и над ясно-голубою поверхностью начинают подниматься сначала башня с маяком, потом дворец султана, дом английского консульства и, наконец, весь ряд домов, смотрящих окнами на море. Занзибар! Мы останавливаемся и бросаем якорь. Через несколько минут целая процессия чёрных несёт мои вещи в больницу. Меня охватывает запах гвоздики, сандала и сушёной акулы, которым пропитан весь Занзибар. Ещё недавно и этот город, и этот остров, покрытый манговыми деревьями, казался мне каким-то необыкновенным тропическим садом, теперь я гляжу на всё как на что-то очень знакомое, не имеющее для меня интереса новизны. В больнице уже ждут меня, потому что отец Рюби предупредил о моём приезде. Двери отворяются, и я вижу бледные кроткие лица сестёр, обрамлённые крыльями белых чепцов. При блеске солнца, позлащающего эти чепцы своими прощальными лучами, лица сестёр кажутся только что сошедшими с картин Фра Анджелико. Чувствую я, что мне будет хорошо, что я отдохну телом и душою. Солнце спускается всё ниже, небо всё больше обливается пурпуром, — начинают звонить к Angelus[3].