Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/XX
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| ← XIX | Письма из Африки — XX | XXI → |
| Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источник: Сенкевич Г. Путевые очерки. — М.: Редакция журнала «Русская мысль», 1894. — С. 334. |
Несколько маленьких деревушек, имена которых я не упомню или совсем безымянных, а потом Дигвасу, Тебе, Вианци, Брагиму, — вот главные пункты нашей дороги, не считая остановок в местностях необитаемых, но поблизости воды. Прежде всего мы перешли через маленький рукав Вами, обрамлённый великолепным девственным лесом, и заночевали в небольшой, совершенно пустой деревушке. Короля Тебе, который пришёл в назначенное время в Мандеру, мы отправили ещё раньше в Брагиму с приказанием, чтоб он ждал нас там и приготовил бы себе всё, что нужно для похода в Гугуруму. До Дигвасу мы добрались на второй день. Дорога наша почти всё время шла вдоль Вами, по лесистой и чрезвычайно красивой местности. Это был переход трудный и даже небезопасный. По целым часам мы подвигались по глинистой тропинке, не шире фута, с одной стороны которой возвышалась отвесная стена берега, с другой — прямо под ногами — протекала глубокая, спокойная в этих местах Вами. Там, где тропинка искривлялась, там, где её заграждали выдающиеся корни деревьев, нужно было употреблять все усилия, чтобы не поскользнуться и не упасть в воду. А упадёшь — спасения нет: здесь такая масса крокодилов. То и дело я видел, как по спокойной поверхности воды проносились три точки, и это не что иное как оконечность пасти и возвышения над глазами крокодила. Это зрелище придавало нам необыкновенную охоту держаться руками и ногами за нашу закраину, а когда в некоторых местах глина осыпалась под нашими ногами, мы подвигались с лёгкостью зефира. При таких условиях каждый откроет в себе небывалые эквилибристические таланты.
Не с особенным удовольствием я думал, что, в конце концов, нам ещё придётся перейти через эту живописную реку, и, признаюсь, в глубине души желал, чтоб она была менее живописна, но зато не так богата крокодилами. На счастье, в деревне Дигвасу нашлась пиро́га, на которой мы перебрались на другой берег без всяких приключений, даже не видали и зловещих чёрных точек.
Деревня лежит на поляне, посреди зарослей, в нескольких десятках шагов от реки. Круглые хижины окружают площадку, на которой когда-то совершались «палаверы»[1] под тенью великолепной мимозы. Это было если не самое толстое, то, по крайней мере, самое развесистое дерево, которое я видел в Африке. Может быть, я ошибаюсь, называя его мимозой, но, во всяком случае, его тонкие, перистые листья очень походили на листья мимозы. Огромная его крона осеняла пространство на несколько метров вокруг. Наша палатка, стоящая тут же около ствола, казалась лепестком белого цветка. Под тенью дерева поместились не только наши люди, но и все местные жители, которые, по обыкновению, пришли поглазеть на нас.
После полудня я захватил ружьё и пошёл на реку, в надежде, не удастся ли мне подстрелить крокодила.
Мне посчастливилось: не успел я пройти полкилометра, как увидал знакомые мне три точки, медленно подвигающиеся над водою. Я хорошенько нацелился в пространство между двумя верхними и потянул за курок. Стрелял я на близком расстоянии, при обстоятельствах самых благоприятных, поэтому и был уверен, что не промахнулся, но после выстрела голова исчезла под водой, оставив меня в жертву терзаниям любопытства. Понятно, что охота такого рода представляет мало прелести. Я хотел было уже возвратиться назад, переменить штуцер на обыкновенное ружьё и отправиться пострелять цесарок, как вдруг прибежали наши люди с Франсуа во главе и дали мне знать, что два крокодила вылезли на песчаную отмель, почти напротив деревушки.
Они говорили правду. Очевидно, в Дигвасу никто не охотится на крокодилов, поэтому на песчаной отмели лежали два отвратительных пресмыкающихся, лежали совершенно спокойно, не обращая внимания на крики и болтовню наших людей, столпившихся у берега. Оба крокодила ещё не достигли настоящего роста. Выбрав того, который побольше, я послал ему под лопатку пулю со стальным наконечником. Чудовище подскочило на целый метр кверху и бросилось в воду, но через несколько минут появилось вновь на мели, за несколько десятков шагов. Симба вызвался тотчас же идти за ним; но я не позволил ему двинуться с места, до тех пор, пока не увидал в бинокль, что крокодил, который до сих пор открывал конвульсивно пасть, не перестал зевать и не повернулся кверху брюхом. Тогда Симба отправился за ним с несколькими другими неграми, но их и меня ожидал ещё сюрприз. Крокодил снова повернулся, направился к берегу и ни за что не хотел сдаваться. Чёрные начали танцевать вокруг него, тщательно оберегая свои икры; продолжалось это с полчаса. Наконец, удалось накинуть на него петлю и притащить на берег. Делалось это с такою стремительностью, что вода так и кипела вокруг.
Когда крокодила подтащили ко мне, он был уже мёртв. Осмотрев его, я понял, что пуля со стальным наконечником не только пробила чешую, но и вышла навылет, и, несмотря на то, пресмыкающееся всё-таки прожило полчаса. Вообще крокодила, подстреленного в воде или около воды, не достанешь, также как и гиппопотама, а свою добычу мы извлекли только благодаря тому, что она зашла на мель.
На закате солнца мы с товарищем отправились охотиться на птиц. Я, между прочим, убил двух попугаев, но нашёл только одного, и голубя, должно быть, самой маленькой породы на всём свете. Эта прелестная птичка с белым и кирпично-красным оперением не больше нашего жаворонка. Хотелось мне, во что бы то ни стало, сохранить её шкурку, но, к сожалению, у меня не было никаких инструментов и никаких противогнилостных снадобий.
Удачный исход дела с крокодилом, казалось, сулил мне удачу и в Гугуруму, поэтому я отправился спать в самом хорошем расположении духа. Но уснуть, несмотря на все усилия, я не мог, потому что наши негры опять всю ночь толкли кассаву, а М’Са, усевшись на корточках перед огнём, распевал в нос своё вечное: «М’буанам Куба, Багамойо, венги рупиа»[2], и т. д.
Утром пришёл Брагиму, царь деревни Брагиму, очень странная фигура, вечно разговаривающая сама с собой или разражающаяся смехом без всякого повода. На меня он произвёл впечатление сумасшедшего. Я сейчас же отправил его домой, чтоб он задержал Тебе, а мы сами на ночь отправились в Вианци, при чём по дороге несколько раз пропуделяли по цесаркам. К вечеру снова собрались тучи, но ветер тотчас же разогнал их.
Мы торопились в Гугуруму и поэтому не щадили ног, тем более, что здоровье не изменяло нам. Термометр для измерения температуры тела, — а им должен быть снабжён каждый человек, едущий в Африку, — показывал 36° с чем-то, — температуру, характеризующую признак слабости и анемии в Европе, но вполне нормальную и желательную в Африке. При таких условиях нас разбирала охота остаться в Гугуруму подольше, чтобы захватить «массику»[3] и посмотреть, что она из себя представляет.
Ночлеги в зарослях теперь нас освежали меньше, потому что мы вновь спускались в низкое поморье, где ночи бывают душные и жаркие. Впрочем, во время переходов тучи от времени до времени заслоняли солнце, что доставляло нам необыкновенное облегчение.
Царя Брагиму мы нагнали в Вианци. На следующий день он служил нам проводником к своей резиденции. Идя быстро вперёд, он всю дорогу разговаривал сам с собою, размахивал руками и от времени до времени разражался смехом. То был огромный переход, потому что мы вышли ещё на рассвете и до Брагиму добрались только к часу дня. В конце концов, я чувствовал себя так же утомлённым, как после погони за антилопами у М’Понгве. При каждой деревушке мы думали, что наше путешествие кончилось, но на вопрос: «Брагиму карибу?»[4] — наши негры постоянно отвечали нам: «Бали!»[5].
Я обратил внимание на одну вещь. Когда мы проходили мимо женщин, занимающихся в поле, вдали от деревни, то все они, при виде чужих людей, в испуге бросали свои орудия и спасались бегством. Это остаток от старых времён, когда ещё охотились на невольников, и когда женщина являлась самою желательною добычею.
В Брагиму, за всё время нашего путешествия, я видел негритянку, которая могла считаться красивою. Это была девочка, лет пятнадцати. Тебе принёс её к нам на плечах, — до сих пор она не видала белых и страшно боялась их. Прильнув к здоровому негру и охватив его руками и ногами, она казалась любопытным и, вместе с тем, испуганным зверком. Формы её были почти ещё детские, волосы, не уложенные в искусную африканскую причёску, торчали во все стороны, что очень мало украшало её. Однако, дикая красавица очень скоро освоилась с нами.
Брагиму положительно бесил меня. Если он вслух не разговаривал с самим собою, то обращался к нам с одним и тем же словом: «Диваи!»[6], протягивал вперёд руки и размахивал ими как капризный ребёнок. Мы сами уже пили воду с коньяком, потому что у нас оставалась только одна бутылка невыносимо горького хинного вина. Чтобы наказать нахала, я налил ему полстакана этого нектара. Брагиму выпил, облизался, сказал: «Мсури»[7] и попросил ещё. Я прогнал его прочь.
Аптека моя в этот день была в полном ходу, потому что, кроме хинного вина, из неё пришлось отпустить и ещё кое-что. Вечером пришёл ко мне наш носильщик М’Камба. Лицо его всё посерело, — он поминутно со страдальческим видом хватался за живот. Из этого жеста я понял, в чём дело, и дал ему три огромных капсюли. М’Камба сгрыз капсюли как чернослив и заявил, что лекарство «мсури»[7], а на другой день был здоров как лев и нёс свой тюк с самою бодрою миною. Ещё по дороге в Занзибар я слышал, что под этими широтами рициновое масло почти отрава, но миссионеры уверили меня в противном, и теперь на примере М’Камба я убедился, что они были правы.
Из Брагиму мы пошли дальше, по более или менее пустынному краю. Ещё два перехода отделяли нас от Гугуруму, но мы решили сделать их в один день. Первый постой выпал нам в страшно густых кустах, у лужи с вонючею водою, цвета кофе с молоком. Так как мы должны были идти дальше, то я и не приказал разбивать палатку, и мы с товарищем оба легли в тени кустов. В большой дорожной шляпе спать невозможно — нельзя преклонить голову, — я надел лёгкую полотняную фуражку и уснул как убитый, а тем временем солнце обошло длинную дугу, так что лучи его пробрались сбоку сквозь листья и упали мне на лоб. Я проснулся тотчас же с головною болью, которая с каждой минутой всё увеличивалась. Я намочил платок и положил его на лоб под шляпу, — это принесло мне значительное облегчение. Около двух часов, значит раньше обычного времени, когда начинается послеобеденный поход, наши негры сами стали собираться, потому что до Гугуруму было ещё далеко, а нам необходимо дойти туда до захода солнца. Прошли мы несколько километров, и моя головная боль исчезла без следа, хотя я всё-таки чувствовал какую-то необыкновенную тяжесть во всём теле. С трудом я мог удерживаться во главе каравана. Впереди меня шёл только Тебе и как назло всё ускорял шаги, поминутно поглядывая на солнце.
Уровень земли понижался всё более и более, террасами. На одной из них Тебе остановился и, указывая в пространство, залитое ослепительным блеском, произнёс:
— Багари[8]!
Слово это облетело весь караван и возбудило всеобщую радость. Путешествие наше не было ни чересчур долго, ни чересчур утомительно, но не только негры, не умеющие скрывать своих чувств, но и мы с волнением смотрели в даль, на сверкающую полосу моря. Мне казалось, что кто-то отворил передо мною ворота, ведущие домой, а за этими воротами всё, что я видел — горы, реки, леса, негритянские деревушки, ночлеги в палатке — всё покроется голубою дымкою дали и отойдёт в область воспоминаний.
С каждой минутой мне становилось как-то всё больше и больше не по себе. Мы ещё более ускорили шаг и бежали точно на приступ. Солнце заходило за нашей спиною всё ниже, а наши тени становились всё длиннее. Дело клонилось уже почти совсем к вечеру, как вдруг в совершенно пустом поле Тебе остановился, люди наши последовали его примеру и начали сбрасывать с себя ношу.
— Что это значит? — спросил я у Франсуа.
— Гугуруму! — ответил переводчик.
Ага! Так это Гугуруму? Я думал, что название это что-нибудь обозначает, — ну, какую-нибудь деревушку, какое-нибудь поселение, хотя бы из нескольких хат, — оказалось, что вокруг не видно никакого следа человека, — степь и степь, куда ни глянь, и лишь кое-где группы деревьев, — настоящая пустыня.
Оказалось, что в траве есть яма, а на её дне вода, вернее сказать — суп какой-то, густой, жёлтый, грязный. Наши негры с жадностью набросились на него. Я хотел было удержать их, но Бруно успокоил меня, утверждая, что вычерпанная вода тотчас же прибывает снова из-под земли. Это была правда. Очевидно, здесь подземный источник. Эта особенность обращает Гугуруму и его окрестности в один из самых лучших охотничьих уголков, потому что все ближайшие воды, не исключая и близкой отсюда Кингани, — солёные. Всякий зверь волей-неволей должен приходить к единственной яме с пресною водою, а так как вокруг нет никакого жилья, то, очевидно, зверей должно быть много. В особенности кабаны, так называемые ндири[9], водятся здесь в великом изобилии.
В траве так и кишат скорпионы, которые могли бы сделать честь своему роду, — огромные как креветки. Палатку нашу установили; я выдал провизию на ужин, но чувствовал себя всё хуже и хуже. Головная боль возвратилась, а в костях, в особенности в коленях, я чувствовал страшную ломоту. Тем временем спустилась ночь, и на небо выплыла полная луна. Сбросив с себя шляпу, сумку, манерку и бинокль, я начал ходить вокруг палатки, чтобы на ночном воздухе освежить пылающую голову и унять боль в костях, которая, несмотря на два перехода, не позволяла мне сидеть на месте.
Но едва я отдалился на несколько шагов от костра, как Тебе и Франсуа точно тени выросли передо мною.
— М’буанам Куба[10], здесь нельзя удаляться от огня.
Я вернулся назад. Мне было всё хуже и хуже. Ни сидеть, ни лежать, ни стоять, — хоть из шкуры вон вылезай. М’Са подал ужин, но я вдруг почувствовал непреодолимое отвращение к пище. Поставил я термометр и увидал, что температура моего тела равняется 39,5°, — температура огромная в Африке, где и 37° считаются уже признаком ненормального состояния.
Я взял записную книжку, которая не покидала меня никогда, и при свете огня написал крупными буквами над датой дня: «Лихорадка». Через какой-нибудь час в моей голове началась борьба между сознанием и горячкой. Колебалось это то на ту, то на другую сторону. Однако, я не поддался и, несмотря на мимолётные галлюцинации, вообще отдавал себе отчёт во всём как человек здоровый. Помню, что я нарочно не ставил во второй раз термометр: мне пришло в голову, что если я увижу 40° или больше, то пойму, что спасения уже нет, и неминуемо поддамся болезни, а я хотел побороть её и возвратиться домой.
Я сознавал также, что лихорадка в Гугуруму меня пересилит, но если я окажусь в Багамойо, под опекою миссионеров, то не отдамся в её власть. При этой мысли я сейчас же позвал Бруно и приказал, чтобы к утру была готова половина наших людей. Палатки не нужно, — взять только мою походную кровать, на которой меня и понесут в случае нужды.
Товарищ мой во что бы то ни стало хотел идти вместе со мной, но я представил ему резон, что в дороге он всё равно помочь мне ничем не может, а я в течение дня добреду кое-как в Багамойо под крыло отца Стефана. После долгих переговоров дело покончилось на том, что если завтра я буду чувствовать себя лучше, то останусь охотиться в Гугуруму, если нет, то уйду.
Огромная доза хинина подрезала мою лихорадку. Явились только слабость и полнейшее равнодушие ко всему, — равнодушие, доходящее до такой степени, что когда я, сидя у палатки на полотняном охотничьем стуле, услыхал рычание льва, то оно не произвело на меня никакого впечатления, не пробудило ни моих охотничьих инстинктов, ни чувства самосохранения. Просто-напросто, я принадлежал как будто к другому миру. Я даже допускал предположение, что это рычание было не что иное как галлюцинация моего слуха; но нет — оно было чересчур ясно, чересчур слышно, — наконец, и другие также слышали его. Очевидно, зверь приближался к воде, но, завидев огонь и силуэты человеческих фигур, громовым рычанием заявил своё неудовольствие по поводу появления незваных пришлецов. В Гугуруму львы появляются не случайно как в Багамойо, а живут постоянно. Доказательством этому служит самое название местности: Гугуруму на языке суахили значит — рычание льва.
К утру припадок прошёл, осталась только ужасная слабость. Для меня теперь стало ясно, что я схватил ту злую лихорадку, два приступа которой можно пережить, но третий всегда кончается смертью. Я твёрдо решил допустить самое большее — второй припадок, но от третьего отказаться, а чтобы легче сдержать свой обет, наутро двинулся в Багамойо, хотя ноги почти подламывались подо мной.