Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/XIII/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| ← XII | Письма изъ Африки — XIII | XIV → |
| Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источникъ: Сенкевичъ Г. Путевые очерки. — М.: Редакція журнала «Русская мысль», 1894. — С. 211. |
По милости войны въ странѣ Массаи, волненій въ У-Загара и неопредѣленности положенія во всѣхъ отдаленныхъ мѣстахъ, экспедиція наша въ глубину края должна была быть сильно ограничена. Но мы сказали себѣ: «пойдемъ, куда можно идти», и когда всѣ приготовленія были окончены, пустились въ путь, не теряя времени. Для насъ это былъ радостный день. Встали мы очень рано и отправились въ столовую, гдѣ отецъ Стефанъ, братъ Оскаръ и другіе миссіонеры сошлись, чтобъ позавтракать съ нами въ послѣдній разъ. Наши негры тѣмъ временемъ ожидали насъ на верандѣ, каждый возлѣ своихъ пачекъ. Одни привязывали къ нимъ толстыя бамбуковыя палки, другіе еще спорили, кому что нести, и болтали такъ, что хоть уши зажимай. Зато миссіонеры такіе гостепріимные и сердечные люди, что когда приходится прощаться съ ними, да еще собираясь идти въ дикія страны, къ нецивилизованнымъ людямъ, то чувствуешь, какъ будто покидаешь родной домъ и близкихъ. Къ этому присоединяется и доля безпокойства, черезъ которое, мнѣ кажется, долженъ пройти въ послѣднюю минуту разставанія всякій, кто въ первый разъ предпринимаетъ такое путешествіе и не знаетъ, какъ ему управляться со своимъ караваномъ, съ людьми, которыхъ ему придется встрѣтить, съ климатомъ и утомленіемъ. Даже у насъ, въ Европѣ, кто въ первый разъ въ жизни выѣзжаетъ за-границу и тотъ не свободенъ отъ такого безпокойства, а каково же, если дѣло идетъ о Черномъ материкѣ, полномъ невѣдомыхъ вещей, гдѣ нечего разсчитывать ни на чью помощь и покровительство, а надо полагаться только на свои руки и на свою голову.
Къ счастію, существуетъ одна, какъ прежде говорили, потѣшная поговорка. Поговорка эта чисто-наша, мѣстная: «какъ-нибудь устроится». Въ жизни обыкновенной, обыденной, она вытекаетъ изъ легкомыслія и прямо къ нему же приводитъ, но въ исключительныхъ случаяхъ можетъ хорошо пригодиться.
Что же послѣ этого сказать о мужицкой поговоркѣ: «двумъ смертямъ не бывать», — о той поговоркѣ, которая въ нашей общей психологіи играетъ роль болѣе значительную, чѣмъ кто-нибудь можетъ предполагать? Разъ вспомнишь ее — и духъ начинаетъ расти какъ на дрожжахъ. Выросъ и нашъ духъ, когда подошла послѣдняя минута.
Наконецъ, мы прощаемся съ миссіонерами и выходимъ на веранду. Бруно, надсмотрщикъ каравана, начинаетъ кричать: «Айа! айа!»[1]. При этомъ крикѣ негры поднимаютъ пачки на головы, и мы выступаемъ — мы впередъ, черные за нами. Вскорѣ караванъ растягивается на подобіе змѣи и погружается въ пальмовый лѣсъ.
Оба мы въ прекраснѣйшемъ расположеніи духа. Каждый говоритъ самому себѣ:
— Наконецъ, путешествіе началось взаправду, наконецъ мы увидимъ Черный материкъ и узна́емъ на дѣлѣ, какъ путешествуютъ по Африкѣ; увидимъ степи, дѣвственные лѣса, негритянскія деревушки, скрытыя въ заросляхъ, насмотримся на незнакомыхъ людей и незнакомую жизнь!
Для людей, у которыхъ есть жилка бродяжничества, въ этомъ кроется много соблазна. Къ этому еще присоединяется чувство неограниченной свободы. А миновавши Багамойо, мы будемъ только на Божьей да своей волѣ, почувствуемъ сознаніе собственной власти. Удовольствіе, которое проистекало изъ этого сознанія, было для насъ чѣмъ-то до такой степени неожиданнымъ, что мы сразу не могли уяснить его себѣ. А на самомъ дѣлѣ это такъ и было! Цивилизованная жизнь поглощаетъ и необычайно утончаетъ это стремленіе къ власти, но оно только дремлетъ въ душѣ и пробуждается при первой возможности, а когда проснется, то человѣкъ самый благовоспитаннѣйшій, самый отъявленный скептикъ и пессимистъ чувствуетъ, что предпочитаетъ повелѣвать хотя бы подъ экваторомъ, хотя бы въ какой-нибудь скверной негритянской деревушкѣ, чѣмъ подчиняться чьимъ-нибудь повелѣніямъ въ самомъ великолѣпномъ изъ всѣхъ городовъ Европы. Такова ужь натура человѣка.
Черезъ полчаса мы миновали послѣдніе дома Багамойо. Теперь восемь часовъ утра. Встали мы очень рано, но долго возились за завтракомъ и ожидали молодого поручика, который хотѣлъ сопровождать насъ до Кингани. Только въ послѣднюю минуту онъ прислалъ намъ двухъ черныхъ солдатъ и письмо, въ которомъ писалъ, что по дѣламъ службы долженъ остаться въ Багамойо. Жара страшная, на небѣ ни облачка, только по землѣ кое-гдѣ стелется туманъ. Мы выходимъ на дорогу, шириною въ метръ, протоптанную на красноватомъ грунтѣ и обросшую съ обѣихъ сторонъ высокими кустарниками, точно тѣнистыми искусственными шпалерами. Но вскорѣ кончаются и дорога, и шпалеры, вмѣстѣ съ ними исчезаютъ послѣдніе слѣды культуры, и начинается царство пустыни.
Такіе рѣзкіе переходы отъ цивилизаціи къ пустынной глуши я видѣлъ когда-то въ южной Калифорніи, но тамъ пустыня покрыта кактусами, а здѣсь только трава, тростникъ и кустарники. Мы идемъ дальше тропинкой, не шире пяди, протоптанной неграми. Сѣтью такихъ тропинокъ покрыта вся Африка, даже въ самыхъ глухихъ своихъ частяхъ. Проторили ихъ караваны, въ которыхъ люди обыкновенно идутъ одинъ за другимъ. Травы вокругъ насъ такъ густы, что порою превышаютъ нашъ ростъ и закрываютъ намъ кругозоръ. Въ иныхъ мѣстахъ онѣ смѣняются еще болѣе высокимъ тростникомъ или мимозой, которая хватается своими шипами за наше платье. Я оглядываюсь назадъ и вижу, прежде всего, колеблющуюся линію тюковъ на головахъ черныхъ, за нею придорожный кустарникъ, мимо котораго мы уже прошли, и далеко, далеко, покрытые мглою дали, султаны пальмъ миссіи, а рядомъ съ ними какія-то свѣтлыя, дрожащія пятна, — отраженія солнечныхъ лучей отъ бѣлыхъ домовъ города. Но вскорѣ все это исчезаетъ изъ глазъ, и, куда ни посмотришь, повсюду одно и то же: кустарники и трава, трава и кустарники, а надо всѣмъ этимъ небесный сводъ, неимовѣрно глубокій и, благодаря низкому горизонту, гораздо болѣе широкій, чѣмъ гдѣ бы то ни было. Кое-гдѣ на возвышеніи появится одинокое большое дерево, точно наша полевая груша, и опять пустыня. Нигдѣ не видно широколистныхъ растеній, то-есть пальмъ, бамбуковъ и арумъ, — мѣстность теряетъ свой тропическій характеръ и напоминаетъ какое-то дикое пастбище. Тщетно высматриваешь, не покажется ли гдѣ-нибудь голова антилопы или движеніе травы не выдастъ ли бѣгства какого-нибудь большаго звѣря. Нигдѣ и ничего. Только стаи мелкихъ птицъ волнообразнымъ летомъ пролетятъ надъ полемъ; повѣетъ вѣтерокъ, наклонитъ верхушки травъ, и онѣ начнутъ отливать серебристыми и палевыми отблесками, — повсюду просторъ, масса воздуха; колоритъ мѣстности болѣе холодный, чѣмъ въ Занзибарѣ, потому что слагается преимущественно изъ двухъ колеровъ — зеленаго и голубаго. Солнце всплыло уже высоко и палитъ немилосердо. На насъ, поверхъ сѣтчатыхъ фуфаекъ, только легкая полотняная одежда; мы не несемъ ничего, кромѣ манерокъ съ водой, театральныхъ биноклей и зонтиковъ, — ружья несутъ за нами негры, — и все-таки мы всѣ облиты по́томъ.
Тѣни мало. Постепенно спускаемся внизъ, потому что приближаемся къ рѣкѣ Кингани. Букеты тростника попадаются все чаще, земля начинаетъ издавать запахъ горячаго болота; наконецъ, мы останавливаемся у большой лужи, въ которой теряется наша тропинка.
Нѣсколько минутъ отдыха. Лужу мы переходимъ въ самомъ широкомъ, открытомъ мѣстѣ, потому что вправо и влѣво она тянется далеко и образуетъ непроходимое, заросшее тростникомъ болото. Съ берега, на которомъ мы остановились, лужа кажется маленькимъ озеромъ. Стоячая вода мѣстами покрыта ряской, мѣстами растеніемъ, похожимъ на нашу кувшинку, съ плоскими щитообразными листьями и прелестными лиловыми цвѣтами, которые отражаются въ неподвижной поверхности, какъ въ зеркалѣ. По берегамъ стоитъ стѣна тростника, между которымъ шмыгаютъ птицы, величиною съ воробья, съ красными и фіолетовыми перьями. Усядется птичка на стройномъ стеблѣ тростника и качается, а перышки ея отливаютъ металлическимъ цвѣтомъ и горятъ на солнцѣ, какъ драгоцѣнные каменья.
Мы усаживаемся на плечи «аскарисовъ»[2] и переправляемся на другую сторону. Вода доходитъ «аскарисамъ»[2] до пояса, но дно, очевидно, твердое, потому что они идутъ легко. На другой сторонѣ та же самая картина — трава и тростники. Мы уже не далеко отъ Кингани и высматриваемъ ее съ нетерпѣніемъ: это первая большая африканская рѣка, послѣ Нила, которую мы увидимъ.
Трава здѣсь еще выше, совсѣмъ заслоняетъ свѣтъ. Меня удивляетъ отсутствіе всякаго звѣря, но потомъ я узналъ, что днемъ, даже въ глубокихъ африканскихъ лѣсахъ, всегда царитъ такое же молчаніе. Зато ночью небезопасно прогуливаться по этимъ тропинкамъ, хотя бы въ сопровожденіи многихъ людей и съ огнемъ. Но вотъ намъ попадаются и живыя существа, — на встрѣчу намъ идетъ караванъ. Зрѣлище странное и оригинальное. Въ караванѣ только одни черные. Впереди идетъ негръ, точно нарочно нарядившійся въ огромный сѣрый парикъ: это передняя часть пушистой и гривастой шкуры павіана. Негры часто носятъ такія шкуры, какъ украшеніе, — это очень живописно, но дико. Передній негръ въ обѣихъ рукахъ держитъ палку съ расщепленнымъ концомъ, а въ расщепѣ листъ какого-то дерева. Палку онъ держитъ на уровнѣ лица и такъ торжественно, какъ будто идетъ во главѣ процессіи. Несомнѣнно, онъ дѣлаетъ это только отъ страха при видѣ бѣлыхъ людей, при чемъ листъ служитъ чѣмъ-то въ родѣ паспорта, а въ случаѣ ненастной погоды прячется въ безопасное мѣсто. За первымъ негромъ тянется цѣлая процессія человѣкъ въ восемьдесятъ и всѣ несутъ слоновые клыки. Иные изъ нихъ такъ велики, что нести ихъ приходится двоимъ. Караванъ, вѣроятно, идетъ издалека, можетъ быть, отъ Великихъ Озеръ, потому что люди не похожи на нашихъ: кажутся гораздо болѣе дикими. При крикѣ «пуита!»[3] весь караванъ не только останавливается, но и сходитъ съ узкой тропинки въ траву. На лицахъ негровъ видно выраженіе страха и почтенія. Быть можетъ, еслибъ наша встрѣча произошла позже, напримѣръ, на мѣсяцъ пути отъ Багамойо, то они не выказали бы такой предупредительности.
Мы проходимъ медленно, съ любопытствомъ оглядывая встрѣтившихся намъ людей. Иные щеголяютъ въ такихъ же великолѣпныхъ шкурахъ павіана, какъ и проводникъ, другіе почти голые, съ кусочками дерева или слоновой кости въ ноздряхъ и ушахъ. Насъ разбираетъ охота купить пару такихъ обезьяньихъ париковъ, но это невозможно: распаковывать коленкоръ не сто́итъ, денегъ съ нами нѣтъ, а если бы мы взяли шкуры подъ квитанцію миссіонеровъ, у которыхъ остались наши капиталы, то черные сочли бы себя просто-на-просто ограбленными. Мы потеряли превосходный случай: такихъ павіановыхъ шкуръ мы не могли найти нигдѣ, ни въ караванахъ, которые попадались намъ впослѣдствіи, ни у индусовъ въ Багамойо и въ Занзибарѣ.
Когда я видѣлъ этихъ людей, мнѣ пришло въ голову, что африканскіе негры представляютъ удобный элементъ для цивилизаціи. Доказательствомъ можетъ служить не только возникновеніе такихъ великихъ государствъ, какъ Уганда и Унгоро, не только земледѣліе, которымъ отъ вѣка вѣковъ занималась большая часть негритянскихъ племенъ, но также и ихъ высоко развитая склонность къ торговлѣ.
Всю Африку искрещиваютъ караваны черныхъ, несущихъ къ берегамъ слоновую кость, каучукъ, золотой песокъ и все прочее, что только даетъ континентъ. Негры не только торгуютъ, но понимаютъ торговые интересы. Если они защищаютъ проходы чрезъ свою территорію, то, главнымъ образомъ, изъ опасенія, чтобы торговля и выгода, которая вытекаетъ изъ нея, не выскользнули изъ ихъ рукъ. Подобныхъ способностей напрасно вы искали бы у другихъ нецивилизованныхъ народовъ. На обыденномъ языкѣ мы называемъ негровъ дикими, какъ, напримѣръ, обитателей острововъ Тихаго океана, Австраліи, или краснокожихъ индѣйцевъ Америки. А на самомъ дѣлѣ между ними огромная разница. Въ то время, какъ послѣдніе народы живутъ скотоводствомъ и охотой, негры образуютъ повсюду болѣе или менѣе организованныя товарищества — земледѣльческія, пастушескія или торговыя. Тѣ избѣгаютъ цивилизаціи, скрываясь въ глубинѣ лѣсовъ и степей; эти ищутъ ея, принося къ берегу моря плоды своей земли. Тѣ гибнутъ отъ нея; эти, попавши въ условія черезчуръ трудныя и сложныя, можетъ-быть, страдаютъ въ первыхъ поколѣніяхъ, но, въ концѣ-концовъ, приспособляются къ этой цивилизаціи и съ помощью ея научаются улучшать свой бытъ. Раньше я уже сказалъ, что нѣтъ никакихъ основаній предполагать, чтобы европейскіе народы, которые теперь дѣлятъ Африку, могли бы колонизировать ее и создать новыя государства на манеръ Соединенныхъ Штатовъ Сѣверной Америки. Но кто знаетъ, не съумѣютъ ли они сдѣлать это въ союзѣ съ черными? Климатъ, который не дозволяетъ работать бѣлымъ людямъ, будетъ болѣе сносенъ для помѣси, — можетъ-быть, когда-нибудь, по прошествіи многихъ вѣковъ, здѣсь возникнутъ государства мулатовъ французскихъ, нѣмецкихъ и итальянскихъ, — государства, связанныя съ метрополіей, приспособившія нашу цивилизацію къ мѣстнымъ условіямъ. Въ тропической Америкѣ климатъ для бѣлыхъ не менѣе неблагопріятенъ, чѣмъ и африканскій, а тамъ все-таки возникли цивилизованныя государства, жители которыхъ съумѣли аклиматизироваться потому, что въ ихъ жилахъ течетъ часть индѣйской крови. Можетъ-быть, такая же участь предстоитъ колоніямъ англійской, французской, итальянской и нѣмецкой въ Африкѣ. Конечно, метрополіи съумѣютъ отказаться отъ жестокой эксплоатаціи колоній и выработаютъ такой способъ отношеній, чтобъ обѣ стороны находили его выгоднымъ для себя.
Но это — дѣло отдаленнаго будущаго. Возвратимся на тропинку, ведущую къ Кингани. Два или три часа пѣшей ходьбы отдѣляютъ Багамойо отъ М’Тони, то-есть мѣста переправы. За все это время мы не встрѣтили ни одной негритянской хижины. Вправо и влѣво, куда ни кинь глазомъ, ни малѣйшаго слѣда человѣческой осѣдлости. Не знаю, чему приписать это запустѣніе, — нездоровой ли мѣстности, или недавнему владычеству арабовъ и постоянной охотѣ за невольниками, — край здѣсь повсюду плодородный. Деревьевъ мало, кое-гдѣ только гигантскіе боабабы смотрятъ сверху, какъ волнуется море травъ и кустарниковъ, зато болѣе густой травы я не видалъ даже въ Небраскѣ. Часто приходится идти словно по корридору, ничего не видя передъ собою; чѣмъ ближе къ рѣкѣ, тѣмъ кустарники становятся выше и гуще.
Во что бы то ни стало, намъ нужно было укрыться гдѣ-нибудь въ тѣни, потому что солнце начинало метать почти отвѣсные лучи. Около одиннадцати часовъ мы прибыли, наконецъ, къ М’Тони. На встрѣчу намъ вышелъ бѣлый человѣкъ, сборщикъ у переправы. Живетъ онъ здѣсь же, вблизи нѣсколькихъ негритянскихъ хижинъ, и по цѣлымъ недѣлямъ не видитъ европейцевъ. У него былъ припадокъ лихорадки, о чемъ легко можно догадаться по его разгорѣвшемуся лицу и блестящимъ глазамъ. Однако, прибытіе наше, очевидно, было ему пріятно. Онъ сейчасъ же пригласилъ насъ къ себѣ на веранду и сталъ угощать вареною курицею, которую вынулъ изъ котелка, висящаго надъ огнемъ. Мы въ свою очередь угостили его виномъ, и нѣмецъ поглощалъ его, какъ будто внутри у него все горѣло.
Жара становилась все сильнѣе. Веранда состояла изъ четырехъ столбовъ, на которыхъ покоилась тростниковая кровля, метра въ два длиною. Хотя это представляло плохую защиту отъ солнца; но нѣмецъ проводилъ на своей верандѣ цѣлые дни, такъ какъ въ его клеенчатой палаткѣ стоялъ такой жаръ, что въ ней и минуты пробыть было невозможно. Палатка стояла около самаго берега, не очень высокаго, но крутаго, — это затрудняло доступъ крокодиламъ. Очевидно, здѣсь ихъ пропасть, потому что когда кто-то изъ насъ спросилъ, нельзя ли выкупаться въ рѣкѣ, то нѣмецъ схватился за голову и провозгласилъ, что купаться не позволитъ, хотя бы ему пришлось прибѣгнуть къ насилію. Положимъ, сила была не на его сторонѣ, потому что въ нашемъ караванѣ было больше людей, чѣмъ ихъ нашлось бы во всей М’Тони. Тѣмъ временемъ разбили и нашу палатку и начали складывать около нея тюки. Палатку я купилъ еще въ Египтѣ; она была полотняная, значитъ, болѣе доступная воздуху, но клеенчатая все-таки практичнѣе, — она не промокаетъ и послѣ дождя не дѣлается болѣе тяжелою. Впрочемъ, въ полуденные часы и подъ полотномъ бываетъ такъ жарко, что лучше спать подъ открытымъ небомъ, въ кустахъ или подъ тѣнью деревьевъ.
Послѣ завтрака я приказалъ маленькому Тома́ фильтровать воду. У насъ былъ фильтръ Пастёра, состоящій изъ трехъ бѣлыхъ глиняныхъ трубокъ, закрытыхъ каучуковыми пистонами и соединенныхъ при помощи меньшихъ каучуковыхъ трубокъ съ одной стороны съ бутылкой, съ другой — съ помпой. Трубки эти (съ весьма пористыми стѣнками) погружаются въ ведро съ водою, потомъ воздухъ изъ нихъ выкачивается помпою, тогда вода проникаетъ сквозь незамѣтныя поры въ середину трубокъ, очищается и каплями стекаетъ въ бутылку. Когда маленькій Тома́ потянулъ за ручку помпы, наши люди окружили его, дивясь невиданному снаряду и теряясь въ догадкахъ, на что онъ именно нуженъ. А когда бѣлая и грязная вода появлялась въ бутылкѣ въ совершенно чистомъ видѣ, удивленію не было конца. Тома́ скалилъ свои заостренные зубы, а негры стояли наклонившись, съ вытаращенными глазами, и слѣдили за теченіемъ воды. Удивленіе росло съ каждой минутой. Одни хлопали себя по бедрамъ; другіе не могли воздержаться отъ веселаго смѣха. Я не сомнѣваюсь, всѣ были убѣждены, что это мы изобрѣли такой чудный снарядъ, и мы въ ихъ глазахъ получили репутацію чуть ли не волшебниковъ. Такое мнѣніе увеличивало наше значеніе и могло сослужить добрую службу въ будущемъ, при сношеніи съ нашими людьми.
Тѣмъ временемъ нѣмецъ разсказывалъ намъ свою исторію. Какъ и другіе, онъ искалъ себѣ хлѣба въ Африкѣ. Много онъ испыталъ и много видѣлъ, служилъ подъ начальствомъ Гордона, потомъ два года провелъ въ Конго. Лихорадкою хворалъ неисчислимое количество разъ. М’Тони онъ называлъ подлою и самою лихорадочною дырою во всемъ свѣтѣ и вообще былъ недоволенъ теперешнимъ своимъ положеніемъ. О рѣкѣ Кингани онъ отзывался съ презрѣніемъ, но увѣрялъ насъ, что гиппопотамовъ въ ней мы увидимъ, сколько сами захотимъ; пусть только стемнѣетъ, мы услышимъ, какъ они, спасаясь отъ соленой волны, прибывающей изъ океана во время прилива, потянутъ къ верховью рѣки.
Въ М’Тони есть желѣзная шлюпка, въ которой переправляются караваны, идущіе въ глубину страны или возвращающіеся въ Багамойо. Переправа сто́итъ одинъ «пезо»[4], около французскаго су. Караваны, идущіе изнутри страны и не имѣющіе денегъ, платятъ на обратномъ пути. Черезъ рѣку протянутъ канатъ, вдоль этого каната и двигается лодка безъ веселъ, да ихъ и нѣтъ въ М’Тони. Такъ какъ мы имѣли разрѣшеніе устроить прогулку въ этой шлюпкѣ, то «аскарисы»[2], которыхъ намъ далъ поручикъ фонъ-Бронзартъ, принесли съ собой весла и уключины. Въ полуденные часы пускаться по рѣкѣ невозможно, и мы рѣшили отправиться на охоту въ три часа. А въ три часа оказалось, что «аскарисамъ»[2] надоѣло ждать и они, не говоря никому ни слова, возвратились въ Багамойо вмѣстѣ со всѣми принадлежностями. Сборщикъ тотчасъ же написалъ обширный докладъ и отправилъ его къ поручику съ однимъ изъ нашихъ людей. Бѣдные «аскарисы»[2] возвратились на разсвѣтѣ слѣдующаго дня съ весьма кислыми минами. Сборщикъ утверждалъ, что обоимъ сильно досталось въ Багамойо.
Такъ на первый день наша охота и пропала даромъ. Позже я убѣдился, что желающимъ охотиться на «кибоко»[5] вовсе не нужны лодки. Довольно идти по берегу, противъ теченія или по теченію — все равно, чтобъ видѣть выдающіеся изъ воды неуклюжія головы. Это даже лучшій способъ, потому что гиппопотамы пугаются и прячутся при видѣ лодки, такъ что стрѣлять въ нихъ приходится на разстояніи ста метровъ, тогда какъ, идя берегомъ и скрываясь въ кустахъ, можно подойти ближе и лучше видѣть, что сталось съ звѣремъ. Правда, болотистый берегъ тоже представляетъ не мало затрудненій.
Въ первый день я все смотрѣлъ на Кингани. Въ М’Тони она шириною съ Сену. Бѣлыя воды ея лѣниво подвигаются впередъ. Какъ вся окрестность, такъ и рѣка не носятъ тропическаго характера. Я воображалъ, что увижу воды, замкнутыя въ рамкѣ дѣвственныхъ лѣсовъ, пальмы, глядящіяся въ зеркальную поверхность, ліаны, цвѣтистыми фестонами свѣсившіяся надъ струями, огромныя листья, пестрыхъ птицъ, перепархивающихъ съ вѣтки на вѣтку, — однимъ словомъ, все яркое, могучее, роскошное. А на самомъ дѣлѣ ничего подобнаго. Рѣка течетъ межь пустыхъ зарослей, въ низкихъ, хотя и крутыхъ берегахъ, покрытыхъ кустарниками блѣдно-зеленаго цвѣта. Во всемъ мало африканскаго колорита, хотя солнце палитъ немилосердо, нѣтъ того могущества тропической растительности, безъ которой мы не съумѣемъ представить себѣ берегъ рѣки жаркихъ странъ. Кусты, правда, высоки и очень густы, кое-гдѣ спутаны, но вѣдь это заросли, а не деревья, а такъ какъ вокругъ не видно ничего другаго, то мѣстность производитъ впечатлѣніе убожества, соединеннаго съ глушью и запустѣніемъ.
Чувствуется какое-то странное противорѣчіе между тѣмъ страшнымъ зноемъ, что царитъ здѣсь цѣлый день, и блѣднымъ колоритомъ края. Кажется, будто они не пришли еще въ равновѣсіе и будто эта первобытная земля такъ недавно освободилась изъ лона болотистыхъ водъ, что еще не успѣла украситься деревьями и цвѣтами.
Зато въ Кингани есть какое-то обаяніе таинственности. Когда смотришь вверхъ по рѣкѣ, то испытываешь впечатлѣніе, что эта лѣнивая вода приходитъ изъ какого-то мрачнаго края, лежащаго за границей извѣданнаго міра. Въ болѣе низкихъ мѣстахъ вода заливаетъ заросли, образуя подъ ихъ сводами совершенно недоступныя болота и дремлющія озера, настоящіе разсадники всякаго рода гадовъ съ безсмысленными черепами, мутными глазами и страшными пастями, — разсадники крокодиловъ, черепахъ и пифоновъ, которые тамъ, среди смертоносныхъ испареній, лежатъ, грѣются, дремлютъ и пожираютъ другъ друга. Въ особенности другой, сѣверный берегъ Кингани такъ низокъ, что во время дождливой поры сливается въ одно огромное озеро, и только бывалые люди съумѣютъ переправиться черезъ эту трясину.
Солнце медленно спускалось къ зарослямъ; рѣка приняла оттѣнки свѣтящейся мѣди. Наши люди стояли вдоль берега, раздѣлившись на маленькія группы, и громко разговаривали, какъ обыкновенно разговариваютъ негры. Такъ какъ горизонтъ здѣсь необыкновенно низокъ, то почти всѣ фигуры негровъ рисовались на фонѣ неба. Я пошелъ въ палатку выдать провизію на ужинъ, въ которомъ нашъ поваръ М’Са въ первый разъ долженъ былъ показать свое искусство, но сейчасъ же вернулся назадъ, потому что въ одной изъ группъ послышалось: «Мамба, Мамба!»[6]. При вечернемъ свѣтѣ я ничего не могъ увидать, хотя негры пальцами указывали мнѣ мѣсто, гдѣ долженъ былъ обрѣтаться крокодилъ. Я видѣлъ только какое-то темное пятно у берега, а такъ какъ солнце уже заходило и прибрежные кусты бросали длинныя тѣни, то вся поверхность рѣки была испещрена полосами, темными, золотистыми и мѣдно-красными. Меня разбирала страшная охота выстрѣлить въ первый разъ въ жизни въ крокодила, но солнце зашло, рѣка угасла, мракъ сгустился такъ быстро, какъ обыкновенно сгущается только подъ тропиками.
Сборщикъ чувствовалъ себя хуже и пошелъ въ свою палатку. Мы съ товарищемъ вдвоемъ сѣли за ужинъ, состоящій изъ консервовъ и чая, какъ вдругъ со стороны рѣки послышался плескъ воды и храпѣніе. То гиппопотамы подвигались вверхъ по теченію, спасаясь отъ соленой волны океана. Схвативъ ружья, мы побѣжали къ мѣшкамъ съ солью, лежавшимъ у самаго берега, усѣлись на нихъ и старались разглядѣть что-нибудь въ темнотѣ. Съ минуту царствовала полная тишина, потомъ снова раздалось хрипѣніе и тяжелое, похожее на стонъ, дыханіе. Казалось, это очень близко, въ нѣсколькихъ шагахъ; но ночь стояла безлунная — все сливалось въ большія темныя массы и никакихъ опредѣленныхъ очертаній различить было невозможно. На берегу было темно, какъ въ погребѣ, на поверхности рѣки лежали большія пятна желѣзнаго цвѣта, по которымъ отъ времени до времени пробѣгали болѣе свѣтлыя струйки, — то вода волновалась отъ неуклюжихъ движеній гиппопотамовъ. Плескъ и тяжелое дыханіе все яснѣе и яснѣе слышались въ глубокой тишинѣ. Чувствовалось, что это движется огромная, лѣнивая громада мяса; казалось, что гигантскіе звѣри стонутъ отъ напряженнаго усилія, что трудно имъ идти вверхъ по теченію. Сначала шумъ мы слышали только въ двухъ мѣстахъ, потомъ, очевидно, пожаловало еще нѣсколько гиппопотамовъ, потому что ворчаніе и стоны раздавались со всѣхъ сторонъ и безъ малѣйшаго перерыва, точно все стадо рѣшило, что дальше подвигаться не сто́итъ. Сидя на мѣшкахъ съ солью и задерживая дыханіе, мы жадно всматривались въ темноту, чтобъ различить хоть что-нибудь. Въ болотѣ, по другую сторону рѣки, запѣли хоры лягушекъ какимъ-то страннымъ кваканьемъ, похожимъ на человѣческій голосъ. Казалось, что собралась какая-то сходка въ деревнѣ, въ которой что-то случилось, но что именно, никто не знаетъ и торопливо, съ жаромъ допытывается у сосѣда. По временамъ разговоръ смолкалъ, — точно всѣ прислушивались къ чему-то, — водворялась тишина, только могучія груди гиппопотамовъ, попрежнему, испускали тяжелые вздохи.
Во всемъ этомъ крылось что-то необыкновенное, выходящее за предѣлы, въ которыхъ вращается человѣческая жизнь. Точно тебя перенесли въ какой-то допотопный край, не приготовленный еще для людей, въ которомъ все странно и уродливо.
Мнѣ пришло въ голову, нельзя ли стрѣлять, освѣтивъ рѣку при помощи магніевой проволоки? Проволоки мы захватили съ собой большую связку; а гиппопотамы, говорятъ, не боятся свѣта. Но выдумка моя не привела ни къ чему. Проволока, правда, на минуту вспыхивала ослѣпительнымъ свѣтомъ, но сейчасъ же надламывалась, падала на землю и гасла, а послѣ этого становилось еще темнѣе. Пролежавъ часа два, мы возвратились, наконецъ, въ палатку, которая издали казалась освѣщеннымъ бумажнымъ китайскимъ фонаремъ. На моемъ дорожномъ мѣшкѣ сидѣла огромная жаба и посмотрѣла на меня своими осовѣлыми глазами такъ, какъ будто была очень недовольна моимъ появленіемъ. Жабу я выбросилъ вонъ, но въ палаткѣ было невыносимо душно. Мы подняли по́лы, дали доступъ свѣжему воздуху и легли спать, но комары, которымъ еще надъ рѣкою, очевидно, очень понравилась наша кровь, не дали намъ и глазъ сомкнуть. Погасили фонарь, — не помогло и это, и я вышелъ наружу, — тамъ, нѣтъ-нѣтъ, да и подуетъ вѣтерокъ. Нѣсколько разъ я подходилъ къ рѣкѣ послушать гиппопотамовъ, потомъ сѣлъ на охотничій стулъ у входа въ палатку, съ намѣреніемъ провести всю ночь такимъ манеромъ.
Во всемъ М’Тони не было ни одного огня, за исключеніемъ свѣтящихся мухъ, которыя во множествѣ появились надъ берегомъ и порхали, какъ блуждающіе огоньки. Разговоръ лягушекъ продолжался попрежнему. Люди наши спали въ повалку, подложивъ тюки подъ головы. Несмотря на жару, въ воздухѣ была такая влажность, что мое платье сейчасъ же стало мокрымъ. Въ этой влажности чувствуется тошнотворный запахъ грязи, отдающей ночью всю теплоту, которую она поглотила днемъ. Дышится здѣсь съ трудомъ, пульсъ бьется тяжко; какъ-то невольно кажется, что лихорадка вьется надъ человѣкомъ, какъ во́ронъ надъ трупомъ.
Около полуночи рѣка и болота начали дымиться, поднялся туманъ и окуталъ все кругомъ. Я закурилъ трубку, чтобы хоть сколько-нибудь отогнать комаровъ, и началъ приводить въ порядокъ свои впечатлѣнія. А набралось ихъ не мало: прощаніе съ миссіонерами, походъ во главѣ каравана черезъ эту дикую мѣстность, прибытіе въ М’Тони, потомъ Кингани, ночь, гиппопотамы и картина, напоминающая что-то допотопное. Я ни въ какомъ случаѣ ужь не могъ бы сказать: «Diem perdidi!»[7] Я думалъ: «какая это оживляющая вещь — путешествіе, не потому только, что въ жизненную чашу, по большей части наполненную желчью и уксусомъ, оно вноситъ новый, болѣе пріятный вкусъ, но и потому, что приводитъ человѣка къ равновѣсію его физическихъ и умственныхъ силъ. Въ нашихъ городахъ мы живемъ преимущественно умственною жизнью, то-есть жизнью черезчуръ одностороннею: книги, впечатлѣнія отъ произведеній искусства, критика и рефлексія — вотъ заколдованный кругъ, въ которомъ вращается нашъ міръ. При такихъ условіяхъ наша внѣшняя дѣятельность сводится почти къ автоматизму. Мы встаемъ утромъ, одѣваемся, завтракаемъ и обѣдаемъ, совершенно не думая о томъ, какъ автоматы, и все это дѣлается вѣчно на одинъ и тотъ же манеръ. Отъ этого страдаетъ наше здоровье, жизненность и даже сила ума. Въ особенности художникамъ всякаго рода такая односторонность приноситъ серьезный вредъ: питаясь только книгами и рефлексіей, они доходятъ до того, что, въ концѣ-концовъ, не получаютъ никакихъ непосредственныхъ впечатлѣній. Я могъ бы назвать цѣлыя дюжины поэмъ и романовъ, въ которыхъ и природа, и страсти поняты и перечувствованы только черезъ книги. Какова цѣна такому искусству — не сто́итъ говорить. Трудно прописывать кому-нибудь путешествіе, какъ средство противъ анеміи таланта; я не думаю дѣлать этого, но думаю, что путешествіе предотвращаетъ отъ физическаго и умственнаго автоматизма, потому что каждый день ставитъ человѣка въ новыя условія, побуждаетъ къ энергіи, сталкиваетъ непосредственно съ природой и первобытными людьми, страсти которыхъ не скручены пеленками условности.
И, въ концѣ-концовъ, человѣкъ отдыхаетъ. Въ городахъ онъ противопоставляется окружающему, на моряхъ и въ лѣсахъ — объединяется съ нимъ. Въ словахъ, что шумъ деревьевъ и волнъ убаюкиваетъ и успокоиваетъ, меньше реторики, чѣмъ это могло бы казаться. Лѣса, степи и океанъ для человѣческой души — нѣчто въ родѣ нирваны»…
Въ такихъ мысляхъ, прерываемыхъ мимолетною дремотою, я провелъ большую часть ночи. Наконецъ, утомленіе взяло свое, я дотащился до палатки, бросился на кровать и уснулъ на зло всѣмъ москитамъ, — уснулъ крѣпко и сладко, хотя и не надолго, потому что на разсвѣтѣ мы должны были отправиться на рѣку. Въ лодку мы сѣли, едва только солнце выступило на горизонтъ со стороны Багамойо.
День начинался погожій, мгла исчезла безъ слѣда, зеркало водъ отливало стальными и розовыми отблесками, точно перламутровая раковина. Потомъ лучи солнца, ясные, точно омытые, заиграли въ каждой каплѣ росы и позолотили рѣку. Край, въ свѣжемъ свѣтѣ утра, смотрѣлъ веселѣе, чѣмъ вчера. По берегамъ и тамъ, гдѣ вода была мелка и не бурлила, прогуливались цапли и какія-то другія птицы, можетъ-быть, колпики, совершенно бѣлыя, — прогуливались важно и глядѣлись въ тихую воду, какъ въ зеркало. Съ кустовъ, наклонившихся надъ водою, свѣшивались цѣлыя гроздья гнѣздъ ткачей, — ихъ здѣсь столько же, сколько у насъ воробьевъ. Ткачи стаями перелетали съ берега на берегъ, блестя на солнцѣ желтыми перьями.
Тяжелая желѣзная шлюпка медленно подвигалась впередъ, хотя мы плыли по теченію. Сначала мы не видали ничего, кромѣ птицъ, но вдругъ, въ какихъ-нибудь ста метрахъ отъ лодки, съ гладкой поверхности рѣки сначала поднялся столбъ воды, а потомъ показалась черная, огромная, словно сундукъ, голова. Послѣ моего выстрѣла, по всей вѣроятности неудачнаго, голова эта исчезла подъ водою, но черезъ нѣсколько минутъ снова появилась надъ поверхностью. Мы привѣтствовали ее новыми выстрѣлами, и едва успѣли вновь зарядить ружья, какъ показались уже двѣ головы, но въ болѣе значительномъ разстояніи. Мы приказали нашимъ гребцамъ идти еще медленнѣе, производить меньше шума, а то весла на желѣзной лодкѣ ужасно скрипѣли.
Рѣка расширялась все больше и, наконецъ, образовала что-то въ родѣ озера. Тутъ мы въ первый разъ увидѣли цѣлое стадо гиппопотамовъ. Разстояніе между нами было такъ незначительно, что я могъ долго любоваться въ бинокль невиданнымъ зрѣлищемъ.
Головы лежали плоско, однѣ профилемъ, другія были обращены прямо къ намъ. Въ ясномъ свѣтѣ дня онѣ были отлично видны. Еслибы не громовое дыханіе, — а шумъ его достигалъ даже до насъ, — и не фонтаны воды, ежеминутно выходящіе изъ широкихъ ноздрей гиппопотамовъ, то, смотря невооруженнымъ глазомъ на эти черныя головы, ихъ можно было счесть за обломки черныхъ скалъ, торчащіе изъ воды. Мы подошли еще ближе. Звѣри, наконецъ, обратили на насъ вниманіе, въ стадѣ началось движеніе. Иныя головы тихо погрузились въ воду; другія обратились къ нашей лодкѣ, храпя и поводя ушами. Теперь мы подвигались очень медленно, чтобы колебаніе лодки не мѣшало стрѣлять. Со мной былъ шпрингеровскій штуцеръ, калибръ 12, лѣвый стволъ котораго я зарядилъ экспансивнымъ зарядомъ, на случай, если гдѣ-нибудь на берегу или на мели увижу всего звѣря, чтобы стрѣлять ему подъ лопатку, а правый — пулей со стальнымъ наконечникомъ. Въ голову можно было стрѣлять только такою, потому что экспансивная распластывается на шкурѣ, не пробивая кости.
Улучивъ удобную минуту, я выстрѣлилъ въ ближайшую голову изъ праваго ствола, на этотъ разъ съ лучшимъ успѣхомъ, потому что звѣрь тотчасъ же послѣ моего выстрѣла началъ волновать воду. Немного наклонившись черезъ бортъ, я слѣдилъ за результатомъ моего выстрѣла. Тутъ произошелъ эпизодъ, который могъ окончиться для насъ очень плохо.
Изъ-подъ воды, какъ разъ около борта, высунулась отвратительная голова съ раскрытою пастью и поднялась такъ, какъ будто бы хотѣла схватиться зубами за бортъ. Продолжалось это одно мгновеніе, такъ что у меня едва хватило времени прицѣлиться. Къ несчастію, занятый мыслью, что въ голову можно стрѣлять только стальною пулею, я потянулъ за курокъ незаряженнаго ствола, — Тышкевичу, сидящему по другую сторону, не дозволяла стрѣлять ширина лодки, — поэтому проклятый крокодилъ ушелъ безнаказанно. Мы почувствовали только сильное сотрясеніе лодки, которую чудовище толкнуло снизу, очевидно, съ намѣреніемъ опрокинуть. Крокодилъ вынырнулъ за нѣсколько десятковъ шаговъ. Я послалъ ему въ догонку пулю, и послѣ этого онъ исчезъ совершенно.
Еслибы мы сидѣли не въ тяжелой желѣзной шлюпкѣ, а въ какой-нибудь легкой и валкой пиро́гѣ, то, навѣрное, наше путешествіе кончилось бы въ Кингани, потому что до береговъ и направо, и налѣво было далеко, а крокодилы здѣсь такъ и кишатъ. Правда, раньше мы не видали ни одного, но сборщикъ-нѣмецъ увѣрялъ, что безъ встрѣчи съ ними нельзя было бы доплыть до берега.
Выстрѣлили мы еще два раза по «кибоко»[5] и собрались ѣхать назадъ, въ виду новой угрожающей намъ опасности. Когда солнце поднимется высоко, лучи его такъ палятъ, такъ ужасно отражаются отъ воды, что не трудно схватить солнечный ударъ. Было десять часовъ, а въ это время въ Африкѣ надо сидѣть или дома, или подъ тѣнью деревьевъ. Во время похода самымъ удобнымъ временемъ считается время отъ пяти до десяти часовъ, остатокъ же дня нужно просидѣть гдѣ-нибудь въ тѣни и прятаться отъ солнца. Въ случаѣ необходимости, можно совершить другой переходъ отъ четырехъ до шести часовъ.
На обратномъ пути сборщикъ разсказывалъ намъ, что зналъ о гиппопотамахъ. Стрѣлять въ этого звѣря какъ будто бы не трудно, а на самомъ дѣлѣ не легко, потому что, во-первыхъ, на водѣ разстояніе обманываетъ глазъ, а во-вторыхъ, голова гиппопотама всегда лежитъ плоско и не представляетъ большой поверхности для выстрѣла. Также необыкновенно трудно вытащить гиппопотама послѣ выстрѣла изъ воды.
Живучесть этого могучаго животнаго невѣроятна и звѣрь, хотя бы и опасно раненый, всегда найдетъ достаточно силы, чтобы нырнуть въ воду и потомъ вынырнуть въ какомъ-нибудь тинистомъ мѣстѣ, недоступномъ для людей, посреди желѣзныхъ зарослей, гдѣ и издыхаетъ черезъ нѣсколько часовъ.
Зато очень легко всякому завладѣть имъ во время лунной ночи, когда онъ выходитъ пастись на берегъ. Правда, онъ атакуетъ охотника, въ особенности, если находится далеко отъ берега, но движенія его такъ медленны, что эта атака не представляется черезчуръ грозною. Негры убиваютъ гиппопотамовъ гарпунами, но чаще загоняютъ ихъ въ яму.
На обратномъ пути солнце жарило намъ въ голову, а передъ нами было только залитое свѣтомъ водное пространство и заросли. Въ мѣстахъ, гдѣ проглядывало красноватое дно, вода плыла точно расплавленный хризолитъ. Я не могъ надивиться прозрачности воздуха надъ Кингани. Зрѣніе у меня не особенно сильное, но и я на огромномъ разстояніи могъ различить каждый листокъ на кустѣ, каждый оттѣнокъ перьевъ на груди водяныхъ птицъ. Отдаленные предметы не казались меньшими, чѣмъ болѣе близкіе. Перспектива здѣсь совсѣмъ не такая, какъ у насъ. Эта прозрачность воздуха объясняется, какъ мнѣ кажется, его влажностью. Впослѣдствіи я убѣдился, что, напримѣръ, мокрое платье, развѣшенное на солнцѣ, высыхаетъ гораздо медленнѣе, чѣмъ въ нашемъ климатѣ.
Возвратившись, мы позавтракали, выспались и около четырехъ часовъ опять отправились охотиться на гиппопотамовъ, но на этотъ разъ уже вверхъ по теченію. Неуклюжія головы опять показывались довольно часто, а на одной мели мы увидѣли и всего звѣря.
Стрѣлять было далеко, но товарищъ мой фотографировалъ звѣря, хотя и безуспѣшно. Мнѣ надоѣла охота съ лодки, — звѣри пугаются ея, и, кромѣ того, стрѣлять неудобно. Мы рѣшили выйти на сухое мѣсто и идти пѣшкомъ. Этотъ способъ оказался хорошимъ.
Вскорѣ на заворотѣ рѣки намъ представились двѣ головы, обращенные другъ къ другу ноздрями. Они то погружались въ воду, то вновь показывались изъ нея, точно играли въ какую-то игру. Я сталъ на одно колѣно, прицѣлился хорошенько и потянулъ за курокъ. На этотъ разъ я былъ увѣренъ въ своемъ выстрѣлѣ, хотя сразу и не могъ оцѣнить его результата.
Только спустя полтора часа, когда мы возвратились въ М’Тони, наши негры, блуждающіе по берегу, увидѣли, какъ теченіе сноситъ гиппопотама внизъ. Перевозчикъ Франсуа закричалъ:
— Blessé! Blessé![8]
И дѣйствительно, звѣрь, вѣроятно, былъ тяжко раненъ, потому что добровольно не сталъ бы спускаться вдоль рѣки, въ особенности въ то время, когда другіе, убѣгая отъ соленой воды, стремятся въ противоположную сторону.
Негры слѣдили за нимъ, идя вдоль берега, пока, наконецъ, мракъ не окуталъ своею пеленою и сушу и воду.
Вечеромъ братъ Оскаръ прислалъ намъ изъ Багамойо еще пять «пагази»[9] и нѣсколько прощальныхъ словъ. На слѣдующее утро до разсвѣта мы рѣшили идти дальше. Мѣстность М’Тони крайне нездорова, и еслибы кто-нибудь изъ насъ схватилъ лихорадку, то дальнѣйшее путешествіе было бы крайне затруднительно, если не вовсе невозможно.
Наконецъ, М’Тони и его гиппопотамовъ мы легко могли навѣстить еще разъ по возвращеніи въ Багамойо. Разстояніе здѣсь всего нѣсколько часовъ, — для этого и каравана нанимать не нужно. А теперь намъ предстояло идти въ болѣе высокіе и здоровые края, гдѣ течетъ быстрая Вами.
Послѣ безсонной, благодаря москитамъ, ночи, мы распрощались со сборщикомъ, переправились на другой берегъ на той же желѣзной шлюпкѣ и длинною шеренгою двинулись дальше, черезъ болота, тростники и заросли.