Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/III/ДО
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| ← II | Письма изъ Африки — III | IV → |
| Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источникъ: Сенкевичъ Г. Путевые очерки. — М.: Редакція журнала «Русская мысль», 1894. — С. 23. |
Вѣроятно, среди европейцевъ, жившихъ въ Каирѣ, нѣтъ никого, кто бы нѣсколько разъ не навѣстилъ пирамидъ и Сфинкса, но ночною порою мало кто ѣздитъ смотрѣть на нихъ. Мнѣ, конечно, не пришла бы такая мысль въ голову, еслибъ одинъ знакомый не сказалъ мнѣ, какое впечатлѣніе производитъ Сфинксъ ночью. Я рѣшилъ нанять въ Каирѣ экипажъ и ѣхать.
Поѣздка эта трудностей не представляетъ, но я долженъ былъ выждать нѣсколько дней, потому что ночи были пасмурныя. Наконецъ, наступила одна — если не ясная, то, во всякомъ случаѣ, болѣе свѣтлая, чѣмъ предшествующія. Не откладывая поѣздки въ дальній ящикъ, я съ тремя товарищами двинулся, около полуночи, съ площади Эзбекіехъ.
Уже одна дорога по уснувшей части города, по Нильскому мосту и тянущейся за нимъ аллеѣ представляетъ особенный интересъ. Главное впечатлѣніе, которое получаешь въ Каирѣ, таскаясь днемъ по улицамъ, мостамъ и площадямъ, это — впечатлѣніе сутолоки и суетни людской жизни. Городъ кажется такимъ оживленнымъ и шумнымъ, какъ нигдѣ. Черезъ этотъ же самый мостъ, черезъ эту аллею днемъ трудно протискаться. На тротуарахъ толкутся арабы, бедуины, евреи, копты, негры, греки и англичане, по серединѣ улицы тянутся вереницы верблюдовъ, телѣги, запряженныя буйволами, и поѣзды пашей съ бѣгущими саисами. Видишь всѣ оттѣнки человѣческой кожи и слышишь всѣ языки. Движеніе и говоръ таковы, что въ головѣ мутится. Подъ придорожными акаціями и пальмами цѣлые таборы: сотни лотковъ, цвѣтныя ткани, вороха бакалейныхъ товаровъ, пуки сахарнаго тростника и опять верблюды, и опять стада ословъ; кромѣ того, шумливая толпа проводниковъ, — однимъ словомъ, цѣлая картина изъ кричащихъ красокъ и черныхъ тѣней, безъ общаго фона. Вскорѣ эта картина утомляетъ глазъ сѣвернаго жителя и становится почти надоѣдливой.
Ночью — тишина и пустота. Освѣщеніе, затуманенное нильскими испареніями, затертое и неясное. Съ понятіемъ о Востокѣ такъ соединяется понятіе о ясности контуровъ и яркости ихъ, что съ удивленіемъ спрашиваешь себя, неужели эта рѣка, окутанная мглой, Нилъ, а этотъ городъ — Каиръ? Можетъ-быть, лѣтомъ бываетъ иначе, ночи смотрятъ болѣе восточными, но зимою они переносятъ насъ подъ сѣверное небо и доставляютъ разочарованіе. Но за то воображеніе, утомленное яркостью дневныхъ впечатлѣній, теперь отдыхаетъ вполнѣ. Ѣзды отъ Каира до пирамидъ полтора часа. Прежде дорога была длиннѣе: шла то черезъ живописныя арабскія и бедуинскія деревушки, то приближалась къ рѣкѣ, то отдалялась, прорѣзывала пальмовые лѣса и роскошныя поля. Теперь инженеры провели неумолимую прямую линію, которая сокращаетъ время пути, но за то минуетъ все, что достойно вниманія. Даже и днемъ деревушки остаются внѣ поля зрѣнія, а ночью не видно ничего, кромѣ придорожныхъ акацій. Около пирамидъ кончается культурный край, и кончается, почти какъ все въ Египтѣ, безъ всякихъ переходовъ. Послѣ зеленаго ковра пашни, который ночью кажется чернымъ, начинается огромное пространство песковъ. То пустыня. А на ней рисуются трехъугольные силуэты пирамидъ. Мы на мѣстѣ. Заѣзжаемъ въ «Мену»: это — англійскій отель, въ которомъ староегипетская и арабская орнаментика соединяется съ современнымъ комфортомъ. Живутъ здѣсь или больные, которымъ нужно вдыхать воздухъ пустыни, или тѣ, кто хочетъ любоваться пирамидами съ веранды, за чашкой утренняго кофе. Полночь давно уже пробила, когда нашъ экипажъ остановился у воротъ отеля. Въ «Менѣ» все спитъ. Мы будимъ живущаго у воротъ шейха, который вмѣстѣ съ тѣмъ, вѣроятно, служитъ привратникомъ въ гостиницѣ, но разоспавшійся бедуинъ не совсѣмъ понимаетъ, чего отъ него требуютъ, и, послѣ короткой бесѣды съ нашимъ возницей, опять идетъ спать.
Мы отправляемся одни, потому что пирамиды видны, — найти дорогу не трудно. Луна уже взошла, но ее закрываетъ широкій поясъ тучъ. То не тяжелыя тучи, въ которыхъ, по словамъ Шекспира, заключаются «сосуды, полные воды, готовые лопнуть каждую минуту»[1]. Это — гряда легкихъ облаковъ, которыя днемъ кажутся стадомъ овецъ, пасущихся на воздушныхъ пастбищахъ, а вечеромъ послѣ зари, озолотившей ихъ шерсть, сбиваются въ одну кучу и укладываются спать на горизонтѣ. Свѣтъ луны не пробивается сквозь эту гряду, но она не особенно темная, — скорѣе сѣрая.
Идемъ мы все-таки ощупью. Пирамиды издали казались черными, а вблизи представляются сѣрыми. Мы подходимъ къ Хеопсу. Вершины не видно, и вся пирамида кажется овальнымъ пригоркомъ. Вдали вырисовывается Кефвенъ. Въ темнотѣ глазъ замѣчаетъ и различаетъ предметы, но формы не ясны, — очертанія ихъ расползаются и сливаются съ окружающимъ. Все — блѣдно-сѣрое: и песокъ пустыни, и пирамиды, и груды выпавшихъ изъ нихъ камней, — все это какъ-то призрачно, неуловимо, точно не имѣетъ ни объема, ни вѣса.
Тишина… даже въ ушахъ звенитъ. Эту тишину можно назвать гробовою, да мы и сами среди гробовъ. Кругомъ царство смерти. Мы говоримъ тихо и мало. Взбираемся не высоко на Хеопсъ, молча усаживаемся, — каждому хочется отдать себѣ отчетъ въ своихъ впечатлѣніяхъ. Все, окружающее насъ, такъ не похоже на то, что мы видѣли раньше, странно и какъ-то безъучастно въ своемъ величіи, посреди ночи и тишины, что въ головѣ только толпятся обрывки разныхъ представленій; оробѣвшая мысль самой себѣ кажется такъ же ничтожной, какъ ничтоженъ человѣкъ въ сосѣдствѣ съ этими великанами.
Отъ раздумья меня пробудилъ жалобный вой шакала. Шакаловъ здѣсь много, и англичане, живущіе въ «Менѣ», устраиваютъ на нихъ засады лунною ночью, тутъ же, около пирамидъ. Мы спускаемся внизъ, чтобы приблизиться къ Сфинксу, — сквозь облака видно, что луна вскорѣ взойдетъ надъ ихъ грядою и выберется на чистое небо.
Путь лежитъ мимо маленькихъ пирамидъ. Это могилы тѣхъ фараоновъ, которые царствовали короткое время и не могли возвести себѣ такихъ же громадныхъ мавзолеевъ, какъ Хеопсъ, Кефвенъ и Менкера. Изъ меньшихъ пирамидъ съ незапамятныхъ временъ выбирали камень, вслѣдствіе чего они разрушились раньше времени и кажутся, ночью въ особенности, безформенными грудами развалинъ.
Всюду разбросаны камни, крупные и мелкіе; всюду слѣды разрушенія; въ пескѣ вырыты какія-то ямы: дорога трудная и утомительная.
Но вотъ на фонѣ темнаго неба передъ нами вырисовывается еще болѣе темное пятно: то — Сфинксъ.
Мы подходимъ ближе. Сфинксъ не такъ сѣръ, какъ пирамиды. Необъятная голова его, вытесанная изъ краснаго гранита, кажется совершенно черною, точно она втянула въ себя весь ночной мракъ. Черты лица не видны, туловище тоже, потому что оно покоится ниже уровня пустыни. Не такъ давно песокъ разгребли и разбросали по обѣ стороны, но и песокъ, и туловище Сфинкса одинаковаго цвѣта, различить ихъ невозможно, — надъ пустыней возвышается только его голова, огромная и таинственная.
Рѣшительно, Сфинксъ производитъ большее впечатлѣніе, чѣмъ пирамиды. Пирамиды, какъ бы то ни было — только геометрическія глыбы. Души въ нихъ нѣтъ, но за то есть что-то сухое, какъ въ математикѣ. А Сфинксъ — это гигантское существо. Ставши передъ нимъ, поневолѣ допустишь, что среди глухаго безмолвія пустыни онъ о чемъ-то размышляетъ, думаетъ о вещахъ великихъ и таинственныхъ. Наконецъ, луна выплыла изъ-за облаковъ. Едва ли когда-нибудь я переживалъ такую чудную ночь. Голова Сфинкса изъ черной стала темно-зеленой, какъ старая бронза, лицо точно пробудилось отъ сна и улыбнулось лунѣ. Чары творятся на нашихъ глазахъ; въ одну минуту образуется какая-то мистическая связь между Сфинксомъ и луною.
Я забываю о теперешней жизни, — мнѣ кажется, что я живу въ древнемъ Египтѣ. Вотъ Изида на небѣ, вотъ Сфинксъ что-то шепчетъ ей, вотъ скоро со стороны пирамидъ потянется процессія бѣлыхъ гіеродуловъ и начнется какой-нибудь святой и торжественный обрядъ. То, что для меня являлось книжной теоріей, теперь воплощается въ такую реальность, что душу охватываетъ какой-то суевѣрный страхъ. Сфинксъ становится до такой степени живымъ, что безполезно твердить, что это только игра свѣта. Нельзя глазъ оторвать отъ этого лица, которое повернулось прямо къ лунѣ и улыбается ей. Видѣлъ я его впослѣдствіи днемъ, но при свѣтѣ солнца на немъ видны трещины, слѣды безжалостнаго времени, а ночью это совсѣмъ, совсѣмъ человѣческое лицо, которое вздрагиваетъ, мыслитъ и чувствуетъ.
Ночью кажется, что Сфинксъ самъ разгребъ, разметалъ засыпавшіе его пески, вышелъ изъ-подъ земли, чтобы повидаться съ луною и поговорить о старыхъ дѣлахъ, — старыхъ настолько, что, кромѣ Сфинкса и луны, ихъ никто не видалъ, не запомнилъ и не записалъ.
Да и чего не видалъ этотъ Сфинксъ, — онъ, начало котораго составляетъ таинственную загадку, — онъ, котораго исправлялъ самъ Хеопсъ? Сфинксъ стоялъ уже, когда сооружали пирамиды, и Хеопсъ, вѣроятно, скрывался подъ его тѣнью отъ лучей палящаго солнца. Потомъ онъ видѣлъ Моисея и Камбиза, Александра и Птоломеевъ, Цезаря и Марка Антонія, Клеопатру и Пресвятую Дѣву, зарево пожара Александріи и дикаго Омара, святаго Людовика и Наполеона. Все это онъ видѣлъ, а по ночамъ точно такъ же улыбался лунѣ. Все это прошло, — остался онъ одинъ. Онъ такъ старъ, что его почти никто не считаетъ за дѣло рукъ человѣческихъ, — всякій невольно видитъ въ его массѣ что-то первобытное, чуть не космическое, точно онъ сотворенъ изъ той же сущности, изъ какой и луна, его собесѣдница въ ясныя ночи. Такъ они и смотрятъ другъ на друга… Желтые пески пустыни становятся свѣтло-зелеными, вдали блещутъ пирамиды, а за ними даль безъ предѣла, безъ конца. Въ отношеніяхъ вещей всегда бываетъ согласіе или несогласіе. Здѣсь все гармонично. Громадность, таинственность, одиночество, величіе гробницъ и вокругъ нихъ ничего, — никакихъ предметовъ, никакой возможности сравненія, только пустыня, — пустыня залитая торжественнымъ и невыразимо-печальнымъ свѣтомъ.
Но въ этой меланхоліи нѣтъ ничего отталкивающаго. Напротивъ, это — великая, въ высшей степени совершенная симфонія, гдѣ отдѣльными аккордами являются пирамиды, Сфинксъ, луна и пустыня. Симфонія эта беретъ человѣческую душу и убаюкиваетъ ее. Сто́итъ нарочно пріѣхать въ Египетъ, чтобъ хоть разъ въ жизни упиться этой симфоніей.
Вокругъ спокойствіе. Только луна всплываетъ все выше и выше. Съ раскалившейся за день земли поднимаются туманы и ползаютъ по пустынѣ, хотя въ воздухѣ нѣтъ ни малѣйшаго движенія. На минуту они заслонили было Сфинкса, но луна вновь высвободила его, — туманы пошли дальше и окутали пирамиду Менкера, которая, по какой-то необъяснимой причинѣ, изъ серебряной стала розовой, потомъ погасла, а вскорѣ опять пріобрѣла старую окраску.
До разсвѣта было далеко; ни мѣсяцъ, ни звѣзды не угасали, но ночь убѣгала. Изъ бедуинскихъ палатокъ, изъ глубины пустыни доносилось пѣніе пѣтуха; за первымъ отозвался другой, третій, пятый, десятый. Вдругъ послышался скрипъ песка и какіе-то голоса: вѣроятно, кто-то приближался. И дѣйствительно, на песчаномъ пригоркѣ, за Сфинксомъ, вырисовывался силуэтъ верблюда, и за его согнутой шеей два бедуина въ длинныхъ бѣлыхъ одеждахъ.
И этотъ верблюдъ, и эти два человѣка, скорѣе похожіе на ночныя привидѣнія, были послѣднимъ аккордомъ симфоніи.
Примѣчанія
править- ↑ Необходим источник цитаты