Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/III
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| ← II | Письма из Африки — III | IV → |
| Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источник: Сенкевич Г. Путевые очерки. — М.: Редакция журнала «Русская мысль», 1894. — С. 23. |
Вероятно, среди европейцев, живших в Каире, нет никого, кто бы несколько раз не навестил пирамид и Сфинкса, но ночною порою мало кто ездит смотреть на них. Мне, конечно, не пришла бы такая мысль в голову, если б один знакомый не сказал мне, какое впечатление производит Сфинкс ночью. Я решил нанять в Каире экипаж и ехать.
Поездка эта трудностей не представляет, но я должен был выждать несколько дней, потому что ночи были пасмурные. Наконец, наступила одна — если не ясная, то, во всяком случае, более светлая, чем предшествующие. Не откладывая поездки в дальний ящик, я с тремя товарищами двинулся, около полуночи, с площади Эзбекиех.
Уже одна дорога по уснувшей части города, по Нильскому мосту и тянущейся за ним аллее представляет особенный интерес. Главное впечатление, которое получаешь в Каире, таскаясь днём по улицам, мостам и площадям, это — впечатление сутолоки и суетни людской жизни. Город кажется таким оживлённым и шумным как нигде. Через этот же самый мост, через эту аллею днём трудно протискаться. На тротуарах толкутся арабы, бедуины, евреи, копты, негры, греки и англичане, по середине улицы тянутся вереницы верблюдов, телеги, запряжённые буйволами, и поезда пашей с бегущими саисами. Видишь все оттенки человеческой кожи и слышишь все языки. Движение и говор таковы, что в голове мутится. Под придорожными акациями и пальмами целые таборы: сотни лотков, цветные ткани, вороха бакалейных товаров, пуки сахарного тростника и опять верблюды, и опять стада ослов; кроме того, шумливая толпа проводников, — одним словом, целая картина из кричащих красок и чёрных теней, без общего фона. Вскоре эта картина утомляет глаз северного жителя и становится почти надоедливой.
Ночью — тишина и пустота. Освещение, затуманенное нильскими испарениями, затёртое и неясное. С понятием о Востоке так соединяется понятие о ясности контуров и яркости их, что с удивлением спрашиваешь себя, неужели эта река, окутанная мглой, Нил, а этот город — Каир? Может быть, летом бывает иначе, ночи смотрят более восточными, но зимою они переносят нас под северное небо и доставляют разочарование. Но зато воображение, утомлённое яркостью дневных впечатлений, теперь отдыхает вполне. Езды от Каира до пирамид полтора часа. Прежде дорога была длиннее: шла то через живописные арабские и бедуинские деревушки, то приближалась к реке, то отдалялась, прорезывала пальмовые леса и роскошные поля. Теперь инженеры провели неумолимую прямую линию, которая сокращает время пути, но зато минует всё, что достойно внимания. Даже и днём деревушки остаются вне поля зрения, а ночью не видно ничего, кроме придорожных акаций. Около пирамид кончается культурный край, и кончается, почти как всё в Египте, без всяких переходов. После зелёного ковра пашни, который ночью кажется чёрным, начинается огромное пространство песков. То пустыня. А на ней рисуются треугольные силуэты пирамид. Мы на месте. Заезжаем в «Мену»: это — английский отель, в котором староегипетская и арабская орнаментика соединяется с современным комфортом. Живут здесь или больные, которым нужно вдыхать воздух пустыни, или те, кто хочет любоваться пирамидами с веранды, за чашкой утреннего кофе. Полночь давно уже пробила, когда наш экипаж остановился у ворот отеля. В «Мене» всё спит. Мы будим живущего у ворот шейха, который вместе с тем, вероятно, служит привратником в гостинице, но разоспавшийся бедуин не совсем понимает, чего от него требуют, и, после короткой беседы с нашим возницей, опять идёт спать.
Мы отправляемся одни, потому что пирамиды видны, — найти дорогу нетрудно. Луна уже взошла, но её закрывает широкий пояс туч. То не тяжёлые тучи, в которых, по словам Шекспира, заключаются «сосуды, полные воды, готовые лопнуть каждую минуту»[1]. Это — гряда лёгких облаков, которые днём кажутся стадом овец, пасущихся на воздушных пастбищах, а вечером после зари, озолотившей их шерсть, сбиваются в одну кучу и укладываются спать на горизонте. Свет луны не пробивается сквозь эту гряду, но она не особенно тёмная, — скорее серая.
Идём мы всё-таки ощупью. Пирамиды издали казались чёрными, а вблизи представляются серыми. Мы подходим к Хеопсу. Вершины не видно, и вся пирамида кажется овальным пригорком. Вдали вырисовывается Хефрен. В темноте глаз замечает и различает предметы, но формы неясны, — очертания их расползаются и сливаются с окружающим. Всё — бледно-серое: и песок пустыни, и пирамиды, и груды выпавших из них камней, — всё это как-то призрачно, неуловимо, точно не имеет ни объёма, ни веса.
Тишина… Даже в ушах звенит. Эту тишину можно назвать гробовою, да мы и сами среди гробов. Кругом царство смерти. Мы говорим тихо и мало. Взбираемся невысоко на Хеопс, молча усаживаемся, — каждому хочется отдать себе отчёт в своих впечатлениях. Всё, окружающее нас, так не похоже на то, что мы видели раньше, странно и как-то безучастно в своём величии, посреди ночи и тишины, что в голове только толпятся обрывки разных представлений; оробевшая мысль самой себе кажется так же ничтожной, как ничтожен человек в соседстве с этими великанами.
От раздумья меня пробудил жалобный вой шакала. Шакалов здесь много, и англичане, живущие в «Мене», устраивают на них засады лунною ночью, тут же, около пирамид. Мы спускаемся вниз, чтобы приблизиться к Сфинксу, — сквозь облака видно, что луна вскоре взойдёт над их грядою и выберется на чистое небо.
Путь лежит мимо маленьких пирамид. Это могилы тех фараонов, которые царствовали короткое время и не могли возвести себе таких же громадных мавзолеев, как Хеопс, Хефрен и Микерин. Из меньших пирамид с незапамятных времён выбирали камень, вследствие чего они разрушились раньше времени и кажутся, ночью в особенности, бесформенными грудами развалин.
Всюду разбросаны камни, крупные и мелкие; всюду следы разрушения; в песке вырыты какие-то ямы: дорога трудная и утомительная.
Но вот на фоне тёмного неба перед нами вырисовывается ещё более тёмное пятно: то — Сфинкс.
Мы подходим ближе. Сфинкс не так сер как пирамиды. Необъятная голова его, вытесанная из красного гранита, кажется совершенно чёрною, точно она втянула в себя весь ночной мрак. Черты лица не видны, туловище тоже, потому что оно покоится ниже уровня пустыни. Не так давно песок разгребли и разбросали по обе стороны, но и песок, и туловище Сфинкса одинакового цвета, различить их невозможно, — над пустыней возвышается только его голова, огромная и таинственная.
Решительно, Сфинкс производит большее впечатление, чем пирамиды. Пирамиды, как бы то ни было — только геометрические глыбы. Души в них нет, но зато есть что-то сухое как в математике. А Сфинкс — это гигантское существо. Ставши перед ним, поневоле допустишь, что среди глухого безмолвия пустыни он о чём-то размышляет, думает о вещах великих и таинственных. Наконец, луна выплыла из-за облаков. Едва ли когда-нибудь я переживал такую чудную ночь. Голова Сфинкса из чёрной стала тёмно-зелёной как старая бронза, лицо точно пробудилось от сна и улыбнулось луне. Чары творятся на наших глазах; в одну минуту образуется какая-то мистическая связь между Сфинксом и луною.
Я забываю о теперешней жизни, — мне кажется, что я живу в древнем Египте. Вот Изида на небе, вот Сфинкс что-то шепчет ей, вот скоро со стороны пирамид потянется процессия белых иеродулов, и начнётся какой-нибудь святой и торжественный обряд. То, что для меня являлось книжной теорией, теперь воплощается в такую реальность, что душу охватывает какой-то суеверный страх. Сфинкс становится до такой степени живым, что бесполезно твердить, что это только игра света. Нельзя глаз оторвать от этого лица, которое повернулось прямо к луне и улыбается ей. Видел я его впоследствии днём, но при свете солнца на нём видны трещины, следы безжалостного времени, а ночью это совсем-совсем человеческое лицо, которое вздрагивает, мыслит и чувствует.
Ночью кажется, что Сфинкс сам разгрёб, разметал засыпавшие его пески, вышел из-под земли, чтобы повидаться с луною и поговорить о старых делах, — старых настолько, что, кроме Сфинкса и луны, их никто не видал, не запомнил и не записал.
Да и чего не видал этот Сфинкс, — он, начало которого составляет таинственную загадку, — он, которого исправлял сам Хеопс? Сфинкс стоял уже, когда сооружали пирамиды, и Хеопс, вероятно, скрывался под его тенью от лучей палящего солнца. Потом он видел Моисея и Камбиза, Александра и Птоломеев, Цезаря и Марка Антония, Клеопатру и Пресвятую Деву, зарево пожара Александрии и дикого Омара, святого Людовика и Наполеона. Всё это он видел, а по ночам точно так же улыбался луне. Всё это прошло, — остался он один. Он так стар, что его почти никто не считает за дело рук человеческих, — всякий невольно видит в его массе что-то первобытное, чуть не космическое, точно он сотворён из той же сущности, из какой и луна, его собеседница в ясные ночи. Так они и смотрят друг на друга… Жёлтые пески пустыни становятся светло-зелёными, вдали блещут пирамиды, а за ними даль без предела, без конца. В отношениях вещей всегда бывает согласие или несогласие. Здесь всё гармонично. Громадность, таинственность, одиночество, величие гробниц, и вокруг них ничего, — никаких предметов, никакой возможности сравнения, только пустыня, — пустыня залитая торжественным и невыразимо-печальным светом.
Но в этой меланхолии нет ничего отталкивающего. Напротив, это — великая, в высшей степени совершенная симфония, где отдельными аккордами являются пирамиды, Сфинкс, луна и пустыня. Симфония эта берёт человеческую душу и убаюкивает её. Сто́ит нарочно приехать в Египет, чтоб хоть раз в жизни упиться этой симфонией.
Вокруг спокойствие. Только луна всплывает всё выше и выше. С раскалившейся за день земли поднимаются туманы и ползают по пустыне, хотя в воздухе нет ни малейшего движения. На минуту они заслонили было Сфинкса, но луна вновь высвободила его, — туманы пошли дальше и окутали пирамиду Микерина, которая, по какой-то необъяснимой причине, из серебряной стала розовой, потом погасла, а вскоре опять приобрела старую окраску.
До рассвета было далеко; ни месяц, ни звёзды не угасали, но ночь убегала. Из бедуинских палаток, из глубины пустыни доносилось пение петуха; за первым отозвался другой, третий, пятый, десятый. Вдруг послышались скрип песка и какие-то голоса: вероятно, кто-то приближался. И действительно, на песчаном пригорке, за Сфинксом, вырисовывался силуэт верблюда, и за его согнутой шеей два бедуина в длинных белых одеждах.
И этот верблюд, и эти два человека, скорее похожие на ночные привидения, были последним аккордом симфонии.
Примечания
править- ↑ Необходим источник цитаты