Разскажу вамъ, какъ постился
И молился Гайавата,
Не о томъ, чтобъ быть искуснѣй
Въ рыбной ловлѣ и охотѣ,
Не о подвигахъ воинскихъ,
Не о славѣ межь бойцами,
Но о счастьи: человѣка,
Преуспѣяньи народовъ.
Прежде онъ себѣ построилъ,
Тамъ, въ лѣсу, вигвамъ пустынный, —
При водахъ Большаго моря,
Въ дни весны животворящей,
Въ мѣсяцъ листьевъ,—и въ пощеньи
Тамъ провёлъ семь сутокъ сряду.
Въ первый день его пощенья
Онъ бродилъ въ лѣсахъ тѣнистыхъ;
Видѣлъ онъ, какъ лань въ испугѣ
Быстро прянула изъ чащи,
Какъ въ норѣ копался кроликъ,
Слышалъ крикъ фазана Бины
И возню проворной бѣлки
Въ грудѣ жолудей дубовыхъ;
Видѣлъ голубя, Омима,
Какъ гнездо себѣ онъ строилъ
И стада гусей, летѣвшихъ
Въ вышинѣ, съ печальнымъ крикомъ,
Вереницами на сѣверъ.
И въ унынiи глубокомъ
Онъ вскричалъ: «Владыка жизни!
Неужель отъ этихъ тварей
Наша жизнь должна зависѣть?»
На другой день Гайавата
Надъ рѣкой бродилъ въ долинѣ
Мускоде и Маномини;
Дикiй рисъ онъ тамъ увидѣлъ,
И Минагу, голубику,
И Одаминъ, землянику,
И Бимагутъ, виноградникъ,
Что своей лозою гибкой
Вкругъ ольховыхъ толстыхъ сучьевъ
Обвивался, нанолняя
Воздухъ весь благоуханьемъ.
И вскричалъ: «Владыка жизни!
Неужель отъ сихъ растенй
Наша жизнь должна зависѣть?»
Въ третiй день его пощенья
Возлѣ озера сидѣлъ онъ;
Онъ сидѣлъ и думалъ думу,
Въ лоно водъ прозрачныхъ глядя;
И увидѣлъ Гайавата
Осетра большаго, Наму,
Какъ онъ прыгалъ, разсыпая
Вкругь себя какъ жемчугъ брызги;
Какъ лучу подобный окунь
Золотисто-жёлтый Сава
Въ глубинѣ, сiяя, плавалъ;
Видѣлъ щуку, Маскенозу
И селёдку Окагависъ.
И Шогаши, рака, видѣлъ;
И въ унынiи глубокомъ
Онъ вскричалъ: «Владыка жизни!
Неужель отъ этихъ тварей
Наша жизнь должна зависѣть?»
На четвёртый день пощенья
Истощённый, изнурённый
Онъ лежалъ въ своёмъ вигвамѣ,
И усталыми глазами,
Предъ которыми носились
Смутно грёзы и видѣнья,
Онъ смотрѣлъ на видъ роскошный,
Что предъ нимъ пестрѣлъ, кружился,
На сiянье водъ прозрачныхъ
И на яркiй блескъ заката.
Вдругъ онъ юношу увидѣлъ,
Подходившаго къ вигваму,
Въ свѣтѣ сумерекъ пурпурныхъ,
Въ блескѣ яркаго заката.
Этотъ юноша одѣтъ былъ
Весь въ нарядъ зелёно-жолтый,
Пукъ зелёныхъ яркихъ перьевъ
Надъ челомъ его склонялся,
А его густыя косы
Были мягки, золотисты.
У дверей вигвама сталъ онъ
И смотрѣлъ на Гайавату;
Съ состраданiемъ смотрѣлъ онъ
На его черты худыя,
Изнурённыя пощеньемъ,
Долго, долго,—и съ словами,
Прозвучавшими какъ вѣтеръ
Надъ вершинами деревьевъ,
Къ Гайаватѣ обратился,
И свазалъ: «О, Гайавата,
Всѣ твои молитвы въ небѣ
Гитчи-Ма́нито услышалъ,
Потому что ты молился
Не о томъ, о чёмъ другiе:
Не о томъ, чтобъ быть искуснѣй
Въ рыбной ловлѣ иль охотѣ,
Не о подвигахъ воинскихъ,
Не о славѣ межь бойцами,
Но о счастьи человека,
Преуспѣяньи народовъ.
«Предъ тобой стоитъ Мондаминъ,
Другь всегдашнiй человѣка;
Я Владыкой жизни посланъ —
Научить тебя, наставить,
Какъ борьбой, трудомъ упорнымъ
Ты тѣхъ благъ достигнуть можешь,
О которыхъ ты молился.
Встань же, юноша, съ постели,
Встань, давай со мной бороться!»
Какъ ни слабъ былъ Гайавата,
Онъ вскочилъ съ своей постели
Изъ вѣтвей и свѣжихъ листьевъ,
И изъ тьмы вигвама вышелъ,
Чтобъ съ Мондаминомъ бороться.
И едва лишь прикоснулся
Онъ къ Мондамину, какъ тотчасъ
Онъ почувствовалъ, что бодрость
Въ мозгъ и грудь его влилася,
И всѣ нервы, фибры, жилы
У него затрепетали
Жизнью, силой и надеждой.
И они боролись долго
Въ блескѣ пурпурномъ заката,
И чѣмъ болѣе боролись,
Тѣмъ сильнее, тѣмъ бодрѣе
Становился Гайавата.
Наконецъ, ихъ тьма покрыла
И шух-шух-га[2] въ отдаленьи
Середи болотъ пустынныхъ
Издала свой крикъ печальный,
Точно жалуясь на голодъ.
И свазалъ тогда Мондаминъ,
Улыбаясь Гайаватѣ:
«Ну, на этотъ разъ довольно;
Завтра, съ солнечнымъ закатомъ,
Я опять приду бороться!»
И исчезъ, и сталъ невидимъ;
Опустился ль онъ какъ дождикъ,
Иль поднялся какъ туманы —
Гайавата не замѣтилъ,
И не зналъ; онъ только видѣлъ
Что исчезъ предъ нимъ Мондаминъ,
Одного его оставивъ
Надъ туманными водами,
Подъ мерцаньемъ звѣздъ небесныхъ.
Въ пятый день, въ шестой день то же,
Въ тѣ часы, когда, пылая
Точно красный жаркiй уголь
Въ очагѣ Болышаго Духа,
Солнце въ море опускалось,
Приходилъ опять Мондаминъ
Чтобъ бороться съ Гайаватой;
Приходилъ онъ незамѣтно,
Какъ роса на землю сходитъ,
Прямо съ воздуха пустого
Появляяся и снова
Въ нёмъ безслѣдно исчезая;
Принимающая форму
Лишь когда земли коснётся,
Но невидимая людямъ
Ни въ минуту приближенья,
Ни въ минуту удаленья.
Такъ они боролись трижды,
Въ блескѣ яркаго заката;
Наконецъ, ихъ тьма покрыла.
Вотъ шух-шух-га въ отдаленьи,
Середи болотъ пустынныхъ
Издала свой крикъ печальный —
И Мондаминъ началъ слушать.
Онъ стоялъ, высокъ и строенъ,
Въ одѣянiи днухцвѣтномъ;
Надъ челомъ его прекраснымъ
Перья тихо колебались
Отъ вздыманья мощной груди;
Потъ недавней жаркой схватки
Покрывалъ его, росою.
И вскричалъ онъ: «Гайавата!
Храбро ты со мной боролся,
Трижды ты боролся крѣпко,
И Великiй Духъ, всезрящiй,
Скоро дастъ тебѣ побѣду!»
И затѣмъ онъ улыбнулся
И промолвилъ: «Завтра будетъ
День послѣднiй испытанья,
Завтра постъ твой будетъ конченъ.
Ты меня преодолѣешь;
Сдѣлай мнѣ тогда постелю,
Такъ, чтобъ дождь туда могъ падать,
Чтобы солнце приходило
Согрѣвать меня лучами;
Ты сними мою одежду,
Мой уборъ зелёно-жолтый,
Этотъ пукъ зелёныхъ перьевъ,
И прикрой меня землёю,
Чтобъ она не тяготила,
Чтобъ она на мнѣ лежала
Мягко, нѣжно и свободно.
Чтобъ ничья рука покоя
Моего не нарушала,
Чтобы Кагаги, злой воронъ
Не леталъ меня тревожить;
Только самъ ты долженъ будешь
Охранять мой сонъ глубокiй
По тѣхъ поръ, какъ я проснуся
И воспряну къ свѣту солнца».
И Мондаминъ удалился;
Гайавата жь, утомлённый
Отъ борьбы, заснулъ спокойно,
Но сквозь сладкiй сонъ свой слышалъ
Вережжанье Вавонэйсы,
Полунощника, на кровлѣ
Одинокаго вигвама;
Слышалъ, какъ журчалъ игриво
Ручеёкъ неподалёку,
Разговаривая съ лѣсомъ;
Слышалъ шумъ вѣтвей древесныхъ,
Колебавшихся отъ вѣтра; —
Слышалъ всё, какъ слышитъ спящiй:
Эти звуки доносились
До него кякъ шумъ невнятный,
Дальнiй ропотъ, сонный шопотъ,
Мирный сонъ его лелѣя.
Утромъ старая Нокомисъ
Навѣстила Гайавату,
Со слезами умоляя,
Чтобъ онъ пищей подкрѣпился,
Плача, сѣтуя о внукѣ,
Какъ бы силъ онъ не лишился,
Какъ бы постъ его тяжёлый
Не принёсъ ему погибель.
Но онъ пищи не коснулся
И сказалъ ей: «О, Нокомисъ,
Подожди заката солнца,
Подожди поры вечерней,
Той поры, когда шух-шух-га
Изъ своихъ болотъ пустынныхъ
Скажетъ намъ, что ночь настала».
И пошла домой Нокомисъ
Плача, сѣтуя, горюя —
Какъ-бы силъ онъ не лишился
Какъ-бы постъ его тяжёлый
Не принёсъ ему погибель.
Гайавата жь терпѣливо
Ждалъ, когда придётъ Мондаминъ.
Вотъ и тѣни протянулись
Надъ полями и надъ лѣсомъ
Въ направленiи къ Востоку,
Солнце въ западныя воды
Стало тихо погружаться
И на ихъ прозрачной зыби
Колебалось и качалось
Точно красный листъ осеннiй
Вѣтромъ въ воду занесённый.
Наконецъ пришолъ Мондаминъ,
Въ глянцовитыхъ длинныхъ перьяхъ,
И, приблизившись къ вигваму,
Головой кивнулъ съ порога.
И, какъ будто пробуждённый
Ото сна, угрюмый, блѣдный,
Но безстрашный Гайавата
Вышелъ тотчасъ изъ вигвама
И съ Мондаминомъ схватился.
Всё вокругъ него вертѣлось,
Небо, лѣсъ, кружились вмѣстѣ,
И въ груди его могучей
Сердце прыгало и билось,
Какъ осётръ, попавшiй въ неводъ.
И пылалъ огнёмъ пурпурнымъ
Горизонтъ, въ глазахъ мелькая,
И, казалось, сотня солнцевъ
На борцовъ, дивясь, глядѣли.
Но внезапно очутился
Онъ одинъ среди поляны,
И порывисто дышалъ онъ,
Утомлённый бурной схваткой.
А у ногъ его, безъ жизни
Распростёртъ, лежалъ Мондаминъ.
Косы юноши густыя
Были въ дикомъ безпорядкѣ,
Перья порваны, помяты
И одежда вся въ лоскутьяхъ.
Гайавата вырылъ яму
И съ Мондамина снявъ платье,
Положилъ его въ могилу,
И землёй его засыпалъ,
Такъ, чтобы она лежала
Слоемъ рыхлымъ и свободнымъ.
Вотъ шухъ-шухъ-га въ отдаленьи
Средь своихъ болотъ печальныхъ
Огласила воздухъ крикомъ,
Крикомъ жалобы и муки!
И въ вигвамъ старухи-бабки
Воротился Гайавата
И семь дней его пощенья
Этой ночью завершились.
Но имъ не было забыто
Мѣсто то, гдѣ онъ боролся;
Не заброшена могила
Гдѣ покоился Мондаминъ,
Подъ землёй, согретой солнцемъ
И увлаженной дождями,—
А его уборъ и перья
Тлѣли, блекли и линяли
На дождѣ и солнопёкѣ.
Ежедневно Гайвата
Приходилъ туда, чтобъ землю
Дѣлать мягкой надъ могилой,
Очищать её оть плевелъ,
Охранять отъ насѣкомыхъ,
И отпугивать оттуда
Хищныхъ вороновъ, Кагаги,
Громкимъ хлопаньемъ и свистомъ.
Наконецъ, перомъ зелёнымъ,
Вышла травка изъ могилы,
А за ней — другая, третья...
И не кончилося лѣто,
Какъ во всёмъ своёмъ уборѣ,
И во всей красѣ блестящей
Ужь стоялъ зелёный маисъ,
Въ длинныхъ, мягкихъ, жолтыхъ косахъ,
И въ восторгѣ Гайавата
Вскрикнулъ: «Это онъ, Мондаминъ!
Человѣка другъ Мондаминъ!»
И онъ бросился къ Накомисъ,
Взялъ её, чтобы ей тотчасъ
Показать растущiй маисъ,
И при этомъ разсказалъ ей
О своёмъ виденьи чудномъ,
О своей борьбѣ, побѣдѣ,
И объ этомъ новомъ дарѣ
Для народовъ, что отнынѣ
Будетъ ихъ всегдашней пищей.
А когда настала осень
И покрыла желтизною
Зелень маисовыхъ листьевъ,
И когда зерно, налившись
Сладкимъ сокомъ, отвердѣло —
Онъ собралъ созрѣвшiй волосъ
Шелуху съ него отбросилъ —
Какъ когда-то сбросилъ платье
Онъ съ Мондамина — и первый
Въ честь его устроилъ праздникъ
И съ тѣхъ поръ познали люди
Этотъ даръ Большаго Духа.
