У него два друга были:
Отличалъ онъ ихъ предъ всѣми,
Онъ имъ былъ душою преданъ,
Онъ своё имъ сердце отдалъ,
Раздѣляя съ ними радость,
Раздѣляя съ ними горе.
Это были: Чайбай-абосъ[2] —
Музыкантъ — и сильный Квазиндъ[3].
Между трёхъ друзей тропинка
Никогда не заростала;
Подстрекательства и сплетни
И фальшивые навѣты
Въ ихъ ушахъ не находили
Ни малѣйшаго вниманья.
Злые люди, какъ ни бились,
Не могли друзей поссорить, —
Потому что другъ у друга
Эти юноши искали
Наставленья и совѣта,
Говоря между собою
Откровенно, прямодушно,
Много думая-гадая
Какъ бы сдѣлать то, чтобъ люди
Были счастливы на свѣтѣ.
Въ высшей степени любимъ былъ
Гайаватой Чайбай-абосъ,
Музыкантъ изъ всѣхъ первѣйшiй
И пѣвецъ взъ всѣхъ сладчайшiй.
Чайбай-абосъ былъ прекрасенъ,
Простодушенъ какъ ребёнокъ,
Храбръ, какъ должно быть мужчинѣ,
Нѣженъ, женщинѣ подобно,
Гибокъ точно вѣтка ивы,
Статенъ какъ олень рогатый.
И когда онъ пѣлъ, сбѣгалась
Вся деревня, чтобъ послушать;
Дѣти, женщины, мужчины—
Всѣ ему внимали молча;
И, порой своею пѣсней
Доводилъ онъ ихъ до страсти,
А порой ихъ сердце плавилъ,
Исторгалъ изъ глазъ ихъ слёзы.
Изъ пустыхъ тростинъ болотныхъ
Дѣлалъ онъ такiя флейты,
Что при звукѣ ихъ чудесномъ
Всё въ природѣ замолкало:
Въ чащѣ лѣса Сибовита[4]
Прерывалъ своё журчанье,
Птицы пѣть переставали,
Даже бѣлка Аджидомо
Прекращала вмигъ на дубѣ
Шорохъ свой неугомонный,
А Вабассо, бѣлый кроликъ,
Присѣдалъ на заднихъ лапкахъ
И недвижно ждалъ и слушалъ.
Да! однажды Сибовита
Задержалъ свой бѣгъ игривый
И сказалъ: «О, Чайбай-абосъ,
Научи мои ты волны
Музыкальному теченью,
Чтобъ онѣ звучали нѣжно,
Какъ слова въ твоихъ напѣвахъ!»
Да! Овэйса синепёрый
Говорилъ: «О! Чайбай-абосъ,
Научи меня ты этимъ
Дикимъ, страннымъ, чуднынъ звукамъ,
Пѣснямъ полнымъ упоенья!»
Да! опечи красногрудый
Говорилъ ему въ восторгѣ:
«Научи о, Чайбай-абосъ,
Ты меня подобнымъ звукамъ,
Звукамъ нѣжнымъ, звукамъ сладкимъ,
Этимъ пѣснямъ, полнымъ счастья!»
Полуночникъ Вавопэйса
Говорилъ ему, рыдая:
«Научи, о Чайбай-абосъ,
Ты меня такимъ же звукамъ,
Этимъ тонамъ заунывнымъ,
Этимъ пѣснямъ, полнымъ грусти!»
Всѣ, что есть въ природѣ, звуки
Позаимствовали сладость
Отъ его чудесныхъ пѣсенъ,
Всѣ сердца людей смягчались
Отъ его волшебной флейты.
Потому, что Чайбай-абосъ
Пѣлъ о мирѣ, о свободѣ,
Красотѣ, любви, томленьи,
Пѣлъ о смерти, пѣлъ о жизни
Безконечной за могилой —
Тамъ, на островахъ Блаженныхъ,
Въ царствѣ вѣчнаго Попима,
На землѣ времёнъ грядущихъ.
Дорогъ сердцу Гайаваты
Былъ прекрасный Чайбай-абосъ,
Музыкантъ изъ всѣхъ первѣйшiй
И пѣвецъ изъ всѣхъ сладчадшiй,
Онъ любилъ его за кротость
И за чары дивныхъ пѣсенъ.
Такъ же дорогъ Гайаватѣ
Былъ силачъ великiй Квазиндъ
Богатырь необычайный.
Онъ любилъ его за силу
И незлобивую душу.
Квазиндъ въ юности лѣнивъ былъ,
Вялъ, задумчивъ и разсѣянъ,
Не любилъ онъ дѣтскихъ игоръ,
Никогда не занимался
Рыбной ловлей и охотой,
Но за то постился много,
Своему моляся духу —
Покровителю усердно.
Какъ-то мать его бранила:
«Отчего, ленивый Квазиндъ,
Не поможешь мнѣ въ работѣ?
Лѣтомъ ты безъ дѣла бродишь
По лѣсамъ и по долинамъ,
А зимой сидишь согнувшись,
Надъ жаровнею вигвама.
Въ жесточайшiй зимнiй холодъ
Толстый лёдъ сама должна я
Прорубать для рыбной ловли,
Ты жь сидишь, сложивши руки!
Вонъ виситъ мой мокрый неводъ,
У порога, замерзая, —
Встань, возьми его, да выжми,
Просуши его на солнцѣ,
Ну, ступай же, Йенадиззи[5].»
Квазиндъ медленно поднялся,
Ничего не отвѣчая;
Молча вышелъ изъ вигвама,
Взялъ онъ сѣти, что висѣли
У порога, леденѣя,
Какъ соломенку скрутилъ ихъ,
Какъ соломенку сломалъ ихъ:
Онъ не могъ ихъ не испортить,
Такова была въ нёмъ сила.
А отецъ ему однажды
Говорилъ: «лѣнивый Квазиндъ
Никогда въ моей охотѣ
Ты не думаешь помочь мнѣ.
Прикоснёшься ли ты къ луку —
Ты всегда его сломаешь,
Чуть за стрѣлу ты возьмешься—
Ужь она въ куски разбита.
Впрочемъ, всё-таки пойдёмъ-ка
Въ лѣсъ со мною на охоту,
Ты мнѣ нуженъ: ты оттуда
Принесёшь домой добычу.»
Вдоль по узкому ущелью
Шли они въ лѣсу пустынномъ,
Направляясь по теченью
Ручейка, гдѣ по прибрежью,
Слѣдъ оленей и бизоновъ
Видѣнъ былъ на мягкомъ илѣ;
Шли покуда путь ихъ не былъ
Преграждёнъ внезапно грудой
Повалившихся деревьевъ:
Вдоль и поперекъ дороги
Пни огромные лежали,
Не давая имъ прохода.
«Мы должны назадъ вернуться»
Говорилъ старикъ въ раздумья:
«Черезъ эти пни и корни
Перелѣзть намъ невозможно,
Тутъ сурку пробраться негдѣ,
Не вскарабкаться тутъ бѣлкѣ!»
И свою зажегши трубку
Сѣлъ—и сталъ курить да думать;
Не успѣлъ онъ кончить трубку,
Какъ проходъ ужь былъ очищенъ:
Квазиндъ поднялъ всѣ деревья,
Разбросалъ ихъ вправо, влѣво;
Сосны онъ металъ какъ стрелы,
Кедры онъ кидалъ какъ копья.
Молодые люди тоже
Разъ пристали: «Вялый Квазиндъ!
Ну, чего стоишь ты праздно,
Прислонясь спиной къ утёсу?
Выходи бороться съ нами
И бросать желѣзный обручъ!»
Квазиндъ не далъ имъ отвѣта,
Только всталъ неторопливо,
Изъ земли скалу онъ вырвалъ,
И швырнулъ какъ палку въ рѣку
Въ рѣку быструю Повэтинъ, —
Тамъ скала видна донынѣ.
По рѣкѣ, покрытой пѣной,
Разъ съ друзьями плылъ онъ въ лодкѣ.
И бобра въ волнахъ увидѣлъ,
Что боролся съ быстриною,
То всплывая на поверхность,
То въ пучинѣ пропадая.
Не сказавъ друзьямъ ни слова,
Не теряя ни минуты,
Подъ клокочущiя волны
Онъ нырнулъ, и сталъ гоняться
По изгибамъ бурной рѣчки,
По ея водоворотамъ,
За царёмъ бобровъ Амикомъ[6],
И такъ долго подъ водою
Былъ, что спутники въ вспугѣ
Закричали: «бѣдный Квазиндъ!
Не видать его намъ больше!»
Не пропалъ, однако, Квазиндъ:
Изъ воды онъ вдругъ явился,
Мёртвый бобръ висѣлъ, весь мокрый,
На плечахъ его блестѣвшихъ.
Таковы два были друга
Гайаваты, Чайбай-абосъ,
Музыкантъ, и сильный Квазиндъ,
И всѣ трое жили въ мирѣ
И любви между собою,
Говоря другъ съ другомъ прямо,
Отвровенно, задушевно,
Много думая-гадая
Какъ бы сдѣлать то, чтобъ люди
Были счастливы на свѣтѣ.
