За Чаатлами местность начинает постепенно терять свой равнинный характер… Небольшие холмы показываются на персидской стороне, а на русской замечается значительная покатость к реке Атреку, берега которой становятся очень обрывистыми… Глубокие складки местности по дороге встречаются всё чаще, и чаще, но, отойдя от реки не более версты в сторону, снова видна та же бесконечная равнина. Пустынные пространства сыпучих песков делаются всё обширнее и обширнее. У самой же реки кое-где видны заросли кустарников, придающих своею зеленью особую прелесть этим местам.
До поста Баят-Ходжа остаётся ещё почти десять вёрст. Солнце жжёт нестерпимо. Несмотря на все наши стремления выехать возможно раньше на рассвете, различные дела задерживают нас, и мы трогаемся в путь часов около девяти утра, когда жара уже начинает давать себя знать. К полудню зной становится палящим. Понуро опустив головы и отмахиваясь ежеминутно от нападающих оводов, двигаются наши кони, едва переступая ногами. Капли крови от укусов мух и оводов покрывают лоснящуюся шерсть на шее, животе и ногах бедных животных. Капоры и попоны туркмен в этом случае служат хорошую службу, защищая от укусов. Лошади джигитов, сравнительно с нашими, идут бодро. Разговоры начинают замолкать. В горле и во рту чувствуется сухость и присутствие песчаной пыли, проникающей даже под платье. Жара начинает доходить до пятидесяти восьми градусов, когда мы, совершенно измученные, добираемся до поста, сделав с большим трудом двадцать вёрст в течение шести часов. В первое время переход из-под палящих солнечных лучей под глинобитную крышу постовой землянки особенно приятен. Кажется, что в рай попал… Но это ощущение продолжается недолго. Не больше как через час начинаешь чувствовать, что температура и в землянке так же высока, как и на воздухе. Там жгли лучи — здесь недостаёт воздуха для дыхания… Все мы охаем, отдуваемся и ругаемся…
— Плохо, Иван Иванович, — обращается генерал к сопровождающему нас подполковнику Б.
Тот только сокрушённо вздыхает и, вытирая крупные капли пота, едва слышным голосом говорит:
— В собственном соку варюсь, ваше превосходительство.
— Хорошая температура, нечего сказать — разве что в бане на полке жарче, да и то вряд ли, сердито подтверждает чей-то голос, выходящий как будто откуда-то из-под земли, — это наш доктор забрался, ища спасения от мириад мух, наполняющих землянку.
— А мне эта обстановка нравится, господа, — замечает примирительным тоном генерал, — напоминает что-то робинзоновское… Да и не так уж плохо, как вы говорите…
Доктор что-то бурчит, долго укладывается и наконец замолкает. Часа через полтора в землянке слышится лишь густой храп, несущийся со всех сторон. Всё погрузилось в мёртвый, тяжёлый сон, без сновидения, без грёз… Сон, не освежающий организм, а, напротив, действующий особенно расслабляющим образом. Мы просыпаемся совершенно мокрыми, как будто облитые водою, с тяжёлыми головами, совсем разбитые. Несколько чашек горячего чая понемногу заставляют придти в себя. Взоры у всех проясняются.
— Как это странно, Яглы-Олум ведь было укреплением, в котором помещались склады, госпиталь, казармы, куда же всё это девалось? — задаёт вопрос кто-то.
— Что же тут странного, всё было построено из глины. Дожди размыли и ничего не осталось. Несколько лет тому назад ещё были целы постройки и даже на Атреке стояли у берега остатки парохода, который с огромными, нечеловеческими трудами втащили сюда из Чикишляра, но всё разрушило время, — отвечает довольно охотно подполковник.
— Пора, однако, и дальше двигаться, — решает генерал, надевая фуражку и выходя из землянки.
Мы снова на конях. Солончаковая пустыня расстилается перед нами на громадное пространство, сливаясь вдали с горизонтом. Какие-то линии вырисовываются, рельефно выделяясь на жёлтом фоне песков—это старые заброшенные арыки, дававшие в очень отдалённое время жизнь всему этому краю. По обе стороны тропы выделяются небольшие холмики, с остатками плит и памятников из белого камня, имеющих вид крестов с закруглёнными концами.
— Многие полагают, что это остатки христиан несторианского толка, живших когда-то в этих местах, — сказал подполковник, указывая на кресты.
— Кладбища здесь попадаются трёх родов: одни, по-видимому, древнехристианского народа с надписями на одном из восточных языков, другие также древние, но с плитами на могилах, — мусульманские и, наконец, сравнительно недавнего происхождения, места успокоения наших воинов в лазаревском и скобелевском походах, от разных болезней здесь живот положивших. А их, видно, много здесь осталось. Есть места, где виднеются сотни могил. В особенности их много около укрепления Яглы-Олум. Верстах в пятнадцати от него был лагерь Лазаревского отряда. Много здесь от лихорадок, тифа и других болезней умерло наших солдат. Похоронены они то отдельно, то в общих братских могилах, и лежат здесь, забытые всеми, ожидая постановки, если не памятника, то хоть креста над своим прахом. Всё, что поставлено было во время похода, разрушило время и разворовали иомуды. Да и не мудрено: здесь каждая палка ценится чуть не на вес золота, — поэтому деревянные кресты, поставленные над могилами, оставленными без всякого надзора, представляли из себя завидную приманку для кочевников. А пора бы эти могилы привести в порядок и поставить над ними общие памятники…
Кони наши шли довольно сносно, осторожно ступая и выбирая места по дороге, изрытой довольно значительными норами, видневшимися по всему пространству равнины. Вздрогнув всем телом и испуганно рванувшись в сторонку, сделал мой конь несколько прыжков, волнуясь, храпя и нервно ударяя копытами о землю, он остановился, пугливо всматриваясь в какое-то чудовище, появившееся на нашей дороге. Неявное настроение лошади невольно передаётся всаднику. Эту подмеченную особенность пришлось сейчас же проверить на себе. Прямо перед нами, сердито скребя когтями землю и издавая громкое шипение, походившее на раздувание кузнечных мехов, в нескольких шагах от тропы стоял огромный крокодил. Сходство с этим страшным жителем нильских берегов было поразительное. Длинною до двух с половиной аршин, с чешуёй на спине и челюстями, усеянными громадными острыми зубами, животное производило сильное впечатление. Чувствовался невольный страх, заставлявший особенно внимательно следить за каждым движением чудовища и быть наготове к возможному нападению.
Вероятно выражение наших физиономий было было очень неспокойно, явилось большое желание дать шпоры лошади и скорее убраться подальше от этого отшельника, намерение и характер которого не были нам известны. Громкий смех нашего весельчака доктора, наконец, привёл нас в себя.
— Однако, здорово вы труса отпраздновали, — сказал он, подъезжая к нашей группе. Есть чего бояться…
— Рахим! — крикнул он джигиту, а ну ка поймай зем-зема.
Высокий статный текинец, сидевший на серой в яблоках лошади иомудской породы, взмахнув плетью, с места понёсся галопом по направлению к крокодилу, который, заметив неожиданную атаку и, видимо, опасаясь за неприкосновенность своей особы, быстро повернулся и побежал, переваливаясь на своих коротких ногах и волоча длинный хвост по земле, к песчаным буграм, видневшимся недалеко от тропы. Желтоватый цвет его тела сливался с песками пустыни, почему он быстро скрылся из наших глаз, как будто утонув в безбрежной равнине.
— Не правда ли, интересный зверь? хотя это не крокодил, как вы думаете: то есть отчасти крокодил. Его даже зовут здесь у нас сухопутным крокодилом. На самом же деле его название по зоологии Barunas. Туркмены же его зовут зем-зем, а иногда и касаль, что значит болезнь, несчастье. Водится он в большом количестве во всех песчаных пустынях Средней Азии; но такие экземпляры, как нами только что виденный, встречаются сравнительно редко. Обыкновенно его средняя величина около аршина, но попадаются до двух с половиной и даже до трёх аршин. Животное, в сущности, безобидное. Принадлежит к породе ящериц. Только вид у него очень страшный. По поверию туркмен, встреча с ним вообще предвещает несчастье, поэтому большинство из них подобных встреч избегают. Кроме того, почти везде в Азии существует поверие, что если зем-зем пробежит случайно между ног человека, то этот субъект начинает страдать половой импотенцией. Наши же частенько их ловят; поймают, да и посадят на привязь и иногда подолгу живут они в неволе. Живучесть же зем-зема удивительная. Я знаю случай, когда он без всякого корма, сидя привязанным на верёвке, прожил без воды почти три месяца. А напугать такая штучка сильно может, в особенности, когда он, вероятно, сам испугавшись человека, начинает шипеть да зубами щёлкать.
Вдали, на самом краю горизонта, уже давно показалась небольшая группа строений европейского типа. Выбеленные стены кордона, офицерской квартиры и телеграфной станции далеко виднелись на равнине.
«Это Яглы-Олум; скоро отдохнём и подкрепимся», — пронеслась у каждого из нас мысль при виде жилья…
Укрепление Яглы-Олум, устроенное ещё в 1879 году генералом Лазаревым при движении русского отряда по приатрекским пустыням, в настоящее время представляет собою несколько домов, в которых размещается пост пограничной стражи, телеграфная станция, и живут командир отряда, почтовый чиновник и доктор. Среди приатрекской пустыни этот пункт является крупным центром, так как здесь живут три интеллигентных семьи и построено лазаретное отделение пограничной стражи. Общество в пять-шесть человек интеллигентных лиц, живущих в одном месте, считается здесь очень значительным, и поэтому пост Яглы-Олум сделался даже отчасти завидною стоянкою для многих офицеров пограничной стражи.
Телеграфная контора помещается в небольшом домике, который был построен для генерала Михаила Дмитриевича Скобелева… Небольшой портрет белого генерала в простенькой раме за стеклом совершенно засижен мухами… Голые белые стены небольших комнат производят какое-то особенное впечатление… Кажется, что дух покойного белого генерала ещё живёт в этом домике, где он провёл много часов разновременно, то один сам с собою обдумывая свои планы, то среди близких людей, составлявших штаб его отряда и его свиту…
Глубоко промыв себе ложе в земле, быстро текут здесь воды Атрека, закрытые крутыми, почти отвесными берегами. Волнистая местность персидской стороны немного развлекает наше внимание, утомлённое долгим путешествием по однообразно-ровным пустыням. Тяжело, безотрадно живётся в таком месте, как Яглы-Олум; лишь один телеграф связывает его со всем миром. Дикие туркменские племена, кочующие в окрестностях в течении трёх-четырёх летних месяцев, немного оживляют эти глухие места, но с наступлением осени кочевники снимаются со своих временных мест и откочёвывают в глубь Персии. И снова пустыня погружается в долгое безмолвие, лишь изредка прерываемое воем шакалов и гиен. Но это безмолвие является для живущих наглядным доказательством, что в окрестностях всё спокойно. Порою в пустыне слышатся крики верблюдов, голоса людей, звуки выстрелов — это разыгрывается какой-нибудь из актов обыкновенной здесь пограничной драмы, никого не удивляющей даже теми жертвами, которые потом оказываются в руках государевых порубежников. Собравшись где-нибудь в Персии, часто налетают дикие шайки кочевников на приатрекскую полосу и, угнав несколько стад баранов у наших иомудов, быстро уходят обратно в персидские пределы, довольные удачно сделанным набегом; но радость их порою бывает непродолжительна. Быстро снарядившись под руководством старого опытного аламанщика (разбойника) садятся на своих, всегда засёдланных коней несколько десятков удальцов и, горя желанием отомстить, настигают похитителей, вступая с ними в горячую кровопролитную схватку. Иногда, чтобы наказать разбойников, отгоняющих стада у наших туркмен, выступают по их следам отряды пограничной стражи, имеющие право, согласно заключённой с Персией конвенции, преследовать их на персидской территории, не стесняясь расстоянием от границы внутрь Персии. Молодецкие их налёты на разбойничьи аулы надолго отбивают охоту у кочевников нарушать неприкосновенность русской границы. Зорко охраняют сарбазы великого Ак-падишаха интересы и имущество его подданных.
— Тяжело живётся Вам здесь? — задаёт вопрос генерал молодой даме, жене местного офицера.
На мгновение по лицу пробегает облако…
— Как вам сказать, — нерешительно говорит она, что-то вспоминая… — Нам ещё ничего (ведь со всем можно мириться), ну а детям плохо… Дичают они ужасно… да и подготовить в учебное заведение трудно… Вы не поверите, как отвыкаешь от людей, — через минуту добавляет она, застенчиво улыбаясь. — Мне, например, даже трудно говорить с чужими… кроме своих да пустыни ведь ничего не видишь целыми месяцами… У нас здесь ещё ничего, есть доктор, почтовый чиновник, а на других постах, где нет никого, так прямо можно разучиться говорить.
Местность около Яглы-Олума дикая и пустынная. Глубоко между крутых отвесных берегов бегут здесь воды быстрого Атрека, принимающего характер горной реки. Врезавшись в глубину почвы и год от года углубляя своё русло, река почти повсеместно недоступна для перехода. Несколько переправ внимательно охраняются от прорывов шаек разбойников и контрабандистов. Но всё же охрана этих пунктов крайне затруднительна, и порою, несмотря на бдительность надзора, отчаянно смелые иомуды, жаждущие лёгкой наживы, переходят границу, перевозя целые караваны контрабандного чая.
— Здесь беда, что делается, — жаловался местный пограничный офицер. — Во всём районе с контрабандистами сладу нет. Все условия местности как нельзя более способствуют их промыслу. Приходится всегда быть начеку, а не то, что-нибудь да случится. В 1902 году им досталось порядком от наших, поэтому они на время притихли и почти год целый ничего не было слышно о прорывах.
— Про какое дело вы вспоминаете, ротмистр? — заинтересовался доктор.
— А большое ноябрьское задержание на шестьдесят тысяч рублей. Ведь тогда мы их наголову разбили; больше сорока человек убитых туркмен после стычки было найдено, а сколько ещё не нашли…
— Расскажите, пожалуйста, как всё это случилось? я кое-что слышал по этому поводу, но интересно в особенности услышать все подробности от очевидца, — заговорил снова доктор и, заранее уверенный в согласии, закурив сигару, уселся поудобнее, приготовляясь слушать.
— Видите ли, в конце октября месяца у нас стали ходить слухи, что в Персии собирается огромный караван в триста с лишком верблюдов, с большим конвоем, предполагающий перевезти в хивинские пределы значительный груз чая. Мы, конечно, все на всей линии от Яглы-Олума и до самого Чикишляра были начеку. Всё время проводили в секретах около переправ, ожидая прорыва. Наконец, в первых числах октября, ночью, они ухитрились-таки прорваться, но только между Беумбашем и Караташем. Джигит утром ехал с пакетом, так наткнулся на их следы. Сейчас же дал знать на пост, а из Чикишляра по телеграфу сообщили всем офицерам. Мы и вышли по их следам с четырёх сторон: из Чикишляра, Чаатлов, Яглы-Олума и Красноводска. Главная задача была не допустить их перейти железную дорогу. Окружили тогда их в котёл, как зайцев на охоте, только величина-то котла огромная — тысяч шесть квадратных вёрст, и начали преследовать. Надо вам сказать, что хотя и кажется, что на таком пространстве трудно найти караван, а на самом деле легко. В пустыне все колодцы наперечёт и волей-неволей идти приходится от колодца до колодца, потому что в стороне нет нигде воды, значит смерть. Всё же прокружились мы за ними целую неделю. Не дай бог побывать ещё раз в такой экспедиции… Досталось-таки нам за эти дни порядочно. Фуража прихватили мало, провианта то же самое и в последние дни думали, что голодною смертью умирать придётся. Всё съели, даже запас ячменя, что для лошадей был, ушёл на кашу. Вода также кончалась, а при всём том жара страшная. Про себя сказку я несколько раз доходил до сознания, что все мы пропадём в этой экспедиции. Больше десяти перестрелок у нас с ними было, только долго ничего не могли мы с ними поделать. Наших три офицера, да человек семьдесят нижних чинов, а у них больше пятисот, вооружены все берданками, патронов масса, а у нас их было, на несчастье, маловато, да и кони притомились, едва ползли. Многих из них бросить пришлось. Наконец, удачно подошли мы к ним, уже почти около линии железной дороги. Спешились, рассыпали цепь и, сделав несколько перебежек, пошли в атаку, причём часть конных пустили с фланга и с тыла. Те и врубились действительно молодецки. Больше сорока человек убитых потом нашли, двести двадцать верблюдов, на которых около трёх тысяч пудов чаю, были задержаны. Много оружия и патронов у них оказалось. За это дело и получили награды: подполковник Гайдебуров, ротмистры Панфилов и Фесенко — ордена св. Владимира с мечами и бантом, а нижние чины девять серебряных медалей за храбрость на георгиевской ленте. Да и кроме всего этого тысяч по восемь — десять наградных денег каждый из офицеров получил… Неправда ли, недурное дельце!?
— А только не всегда так удачно бывает, — после продолжительного молчания снова заговорил рассказчик.
— Вот в 1902 году с штаб-ротмистром Яновским случилось грустное дело… Получил он сведение от одного джигита, что ожидается небольшая партия, под конвоем двух-трёх иомудов, при одной винтовке; ну и выехал в секрет к переправе Кюнджи, взяв с собою трёх человек солдат и одного джигита. Вахмистра с джигитом послал ближе к переправе, а сам расположился не дальше, как в версте от них. Часов около девяти вечера слышит, что в передовом секрете стреляют; он сейчас на конь и со своими людьми пошёл на рысях к переправе. Только, видно, не в удачную пору выехал он на поиски этой контрабанды. Не успел пройти и полуверсты, как скачет джигит и докладывает ему, что караван контрабандистов перешёл уже через Атрек и, наткнувшись на секрет, открыл по нему огонь, прячем первым же выстрелом убил вахмистра Жукова. Горячий человек был Яновский. Как услышал он это, так сейчас же коню шпоры и полетел вперёд, не оглядываясь назад и даже не интересуясь узнать, следуют ли за ним нижние чины. Подскакал ближе к реке, видит что-то тёмное — это контрабандиры верблюдов своих положили и сами за них залегли… сейчас же скомандовал в шашки и кинулся на них.
— Разбойники подпустив его к себе совсем близко, дали залп, которым и положили бедного Яновского на месте, всадив в него девять пуль. Лошадь с мёртвым телом проскакала ещё некоторое расстояние, а затем, когда труп упал на землю, остановилась. Люди же, увидав, что офицер убит, смешались и отступили, чем и воспользовались разбойники, успев снять с убитого револьвер, а с лошади — уздечку. Ведь как потом-то оказалось, их было больше тридцати человек прекрасно вооружённых винтовками системы Бердана и Берингеля.
— Да кроме того, сами посудите, ночное дело самое скверное… Ни противника, ни даже местности почти не видно. Вокруг овраги, а дальше от реки пустыня… На помощь также рассчитывать нельзя… Ну потерялись люди. Когда весть об этом случае дошла до Яглы-Олума, начальник поста сейчас же донёс по телеграфу в Чаатлы командиру отряда ротмистру Памфилову, который немедленно выступил по направлению к Томаку с командою в тридцать человек и по следам каравана перешёл в Персию; долго ему пришлось колесить по аулам персидских иомудов, наконец, верстах в ста от границы, в ауле Даст он настиг разбойников, которые попрятались по кибиткам. Оцепив аул и сделав обыск, ротмистр Памфилов только что хотел войти в последнюю кибитку, как оттуда раздался выстрел, чуть не убивший его, но, к счастью, рядовой Шерстнёв[1] кинулся в кибитку и успел выстрелом в упор уложить иомуда, снова прицелившегося в Памфилова. В этой же кибитке нашли револьвер покойного Яновского и уздечку с его лошади. Такой смелый поиск в глубь персидских владений произвёл огромное впечатление на всех кочевников, наглядно указав, что убийство русского офицера не остаётся безнаказанным.
Нужно при этом пояснить, что Памфилов тогда же переловил почти всю шайку, участвовавшую в убийстве Яновского и доставил всех на русскую территорию. Тоже молодец офицер!
В глубоком молчании, долго просидели мы под впечатлением этого рассказа… Много нужно храбрости и присутствия духа, чтобы идти в неравный бой с врагом во время войны, но ещё больше их нужно, чтобы выполнить свой долг, рискуя жизнью в мирное время, среди пустынь, сам-друг с одним-двумя солдатами. Мир твоему праху скромный герой долга!
Недалеко от поста Томока на холме поставлен небольшой памятник убитым ротмистру Яновскому и вахмистру Жукову, напоминая о смелых людях положивших свою жизнь на службе государству.
Ежедневно мимо него проходят разъезды с почтением снимая шапки…
Вечная Вам память!!
Примечания править
- ↑ Формально возможно как «Ше́рстнев», так и «Шерстнёв». — Примечание редактора Викитеки.