Первогодокъ : Очеркъ изъ былой морской жизни
авторъ К. М. Станюковичъ (1843—1903)
Источникъ: Собраніе сочиненій К. М. Станюковича. Томъ 13. — М.:Изданіе А. А. Карцева, 1900.

[406]
ПЕРВОГОДОКЪ.

(ОЧЕРКЪ ИЗЪ БЫЛОЙ МОРСКОЙ ЖИЗНИ).
I.

Когда на пятый день послѣ ухода изъ Кронштадта корвета «Ястребъ» въ кругосвѣтное плаваніе «засвѣжѣло», какъ говорятъ моряки, и корветъ бросало точно щепку со стороны на сторону по волнамъ разбушевавшагося Нѣмецкаго моря,—молодой матросикъ Егоръ Пѣвцовъ струсилъ не на шутку.

Это было первое его знакомство съ бурей на морѣ, его морское крещеніе.

Пѣвцовъ былъ въ числѣ вахтенныхъ и потому въ это осеннее непривѣтное утро находился на верху, на палубѣ «Ястреба», который подъ зарифленными парусами, поднимаясь съ волны на волну и раскачиваясь, несся съ крѣпкимъ попутнымъ вѣтромъ, доходящимъ до степени шторма, верстъ по 17 въ часъ.

На немъ было сто семьдесятъ пять матросовъ, пятьнадцать офицеровъ, священникъ и докторъ.

Блѣдный, какъ смерть, съ помутившимся взглядомъ сѣрыхъ большихъ глазъ, стоялъ матросикъ у гротъ-мачты, крѣпко вцѣпившись рукой въ снасти, чтобы не упасть на качающейся палубѣ, которая словно бы уходила изъ-подъ его ногъ, еще не привычныхъ сохранять равновѣсіе во время качки,—и, полный страха, взглядывалъ на высокія засѣдѣвшія волны, бросавшіяся со всѣхъ сторонъ на «Ястреба», и съ грознымъ гуломъ разбивающіяся одна о другую.

Далеко-далеко раскинулось бурное море, вздымаясь высокими холмами. Бѣлоснѣжные гребни ихъ пѣнились и, срываемые вѣтромъ, разсыпались жемчужною пылью. [407]

Идетъ непрерываемый морской гулъ сливающійся съ воемъ вѣтра, который то стонетъ, то гудитъ, проносясь по мачтамъ, парусамъ и снастямъ и потрясая веревки. Небо покрыто низкими, черными, быстро несущимися облаками. Горизонтъ застланъ мглою.

Мрачно, тоскливо и холодно кругомъ.

Щемящая тоска и на сердцѣ матроса, впервые увидавшаго бушующее море и въ страхѣ преувеличивающаго опасность. Оно чужое ему, страшное и постылое, и онъ думаетъ, что нѣтъ постылѣй морской службы. То ли дѣло на сухомъ пути!

И когда корветъ, въ своихъ стремительныхъ размахахъ, ложится бокомъ, и верхушки волнъ вливаются черезъ бортъ на палубу, молодой матросъ въ ужасѣ широко открываетъ глаза и весь замираетъ.

Ему кажется, что корветъ не поднимется, что вотъ-вотъ эти свинцовыя водяныя горы, которыя тутъ, такъ близко, въ нѣсколькихъ шагахъ, поглотятъ судно со всѣми людьми, и нѣтъ спасенія. Смерть неминуема,—она глядитъ холодная и страшная изъ этихъ холодныхъ и страшныхъ волнъ.

А жить такъ хочется, такъ страстно хочется. За что умирать?

И матросикъ шепчетъ побѣлѣвшими, вздрагивающими губами:

— Господи, спаси и помилуй! Господи, спаси и помилуй!

Но корветъ уже поднялся однимъ бокомъ и стремительно ложится другимъ.

И въ эти мгновенные промежутки надежда закрадывается въ потрясенную душу матроса.

II.

Егоръ Пѣвцовъ первогодокъ.

Всего только шесть мѣсяцевъ тому назадъ, какъ его, неуклюжаго, крѣпкаго и приземистаго, бѣлобрысаго двадцати-однолѣтняго паренька, съ большими добродушными сѣрыми глазами, въ числѣ другихъ новобранцевъ, привели въ Кронштадтъ изъ глухой деревушки Вологодской губерніи.

Онъ сдѣлался матросомъ, никогда въ жизни не видавши не только моря, но даже и озера. Видалъ онъ только маленькую рѣченку Выпь, протекавшую у деревни.

Его помѣстили въ казарму, одѣли въ матросскую форму, и на другой же день экипажный командиръ, осматривавшій [408]новобранцевъ, оглядѣвъ проговорилъ, обращаясь къ командиру роты, въ которую былъ назначенъ Пѣвцовъ:

— Изъ этой «деревни» хорошій марсовой выйдетъ!

И затѣмъ спросилъ Пѣвцова:

— Какъ зовутъ?

— Егоромъ! испуганно отвѣчалъ новобранецъ.

— Фамилія?

Матросикъ въ недоумѣніи моргалъ глазами.

— Прозвище какъ?

— Пѣвцовъ…

— Вологодскій?

— Вологодскіе будемъ.

— Ну, братецъ, служи хорошо!.. Будь молодцомъ… Всѣ, смотри, будьте молодцами! подбодрилъ экипажный командиръ новобранцевъ.

И вслѣдъ затѣмъ прибавилъ суровымъ тономъ:

— А не то…

Онъ не досказалъ и ушелъ.

Но всѣ новобранцы поняли, въ чемъ дѣло. Они уже слышали, когда шли въ партіи, что на службѣ спуска не даютъ.

Дѣйствительно, въ тѣ времена спуска не давали, и матросовъ учили при помощи очень суровыхъ наказаній.

Послѣ крестьянской жизни трудно было Пѣвцову привыкать къ казармѣ.

Онъ первое время находился въ постоянномъ страхѣ и, что называется, лѣзъ изъ кожи вонъ, чтобы не навлечь на себя наказанія. Но по тѣмъ временамъ это не всегда было возможно.

Унтеръ-офицеръ Захарычъ, назначенный обучать новобранцевъ выправкѣ и ружейнымъ пріемамъ, добродушный внѣ службы, пожилой человѣкъ, не отличался большимъ терпѣніемъ и, самъ выученный далеко не ласково, находилъ, что безъ боя «никакъ невозможно обломать деревенщину» и, какъ онъ выражался, привести въ «форменный разсудокъ».

И этотъ унтеръ офицеръ нерѣдко звѣрѣлъ во время учебы. Ему все казалось, что «деревня» необыкновенно упорна и не «обламывается» съ тою скоростью, съ какою бы ему хотѣлось; и грудь не выпячена и молодцоватаго вида нѣтъ… Однимъ словомъ, новобранцы—мужики-мужиками. Пожалуй, и ротный за это не похвалитъ и велитъ «всыпать» учителю. [409]

И глаза учителя наливались кровью; его красноватое лицо съ багровымъ отъ пьянства носомъ перекашивалось, и онъ начиналъ «крошить».

Матросикъ покорно выдерживалъ удары озвѣрѣвшаго унтеръ-офицера и только блѣднѣлъ и жмурилъ глаза. Но потомъ цѣлый день былъ самъ не свой. Полный тоски и обиды, забивался онъ куда-нибудь въ уголъ и думалъ горькія думы о безвыходности своего положенія.

Подобная муштровка происходила ежедневно. Несмотря на старанія Пѣвцова угодить своимъ усердіемъ Захарычу, рѣдкій день обходился безъ того, чтобы матросикъ не былъ избитъ.

А Захарычъ вдобавокъ еще говоритъ:

— Это еще что!.. на сухой пути… А въ морѣ будетъ вамъ, подлецы, настоящая раздѣлка!

Подтвержденіе этихъ словъ о настоящей «раздѣлкѣ» въ морѣ молодой матросъ не разъ слышалъ въ казармѣ изъ обычныхъ разговоровъ, которыми коротали вечера матросы. Наслушался онъ о строгостяхъ на судахъ, о разныхъ командирахъ и старшихъ офицерахъ, которые за всякую малость приказывали полировать спину, и о томъ, какъ тяжела и опасна матросская служба въ морѣ, и о томъ, какіе бываютъ въ морѣ штормы и ураганы.

Отчаяніе и страхъ закрадывались въ сердце молодого матроса; и въ голову его пришла мысль о побѣгѣ.

Мысль эта не покидала первогодка. Его манилъ къ себѣ густой, старый лѣсъ, который онъ такъ любилъ и куда, бывало, ходилъ стрѣлять рябчиковъ изъ своего сквернаго ружьишка. Его манили поля… манила деревня съ черными покосившимися избушками.

Тамъ все свое, родное, къ чему онъ привыкъ съ дѣтства… Здѣсь все чужое… и это море…

О, какимъ постылымъ показалось ему оно, когда онъ увидалъ его однажды со стѣнки купеческой гавани, въ одно изъ воскресеній, когда былъ отпущенъ изъ казармъ погулять!

III.

Жестокое наказаніе, которому при всей ротѣ былъ подвергнуть одинъ «отчаянный» матросъ, пропившій всѣ казенныя вещи, бывшія на немъ,—произвело потрясающее впечатлѣніе на Пѣвцова. [410]

Послѣ этого случая мысль о побѣгѣ не давала покоя матросику.

И ровно черезъ мѣсяцъ послѣ того, какъ Пѣвцовъ былъ приведенъ въ Кронштадтъ и выучивался у Захарыча,—онъ въ одно изъ воскресеній, отпущенный гулять, рѣшился не возвращаться болѣе въ казармы.

Кронштадскій босякъ, съ которымъ познакомился Пѣвцовъ на рынкѣ и потомъ зашелъ съ нимъ въ кабакъ, увѣрилъ молодого матроса, что въ Питерѣ паспортъ легко раздобыть, стоитъ только найти тамъ Вяземскую лавру; а съ паспортомъ живи, гдѣ угодно.

Часу въ десятомъ утра Пѣвцовъ съ завѣтнымъ рублемъ въ карманѣ, рублемъ, принесеннымъ изъ деревни,—шелъ по льду, черезъ море, въ Ораніенбаумъ.

Шелъ онъ не по дорогѣ, а стороной отъ нея, чтобы не встрѣтиться съ кѣмъ-нибудь.

Уже Пѣвцовъ былъ на половинѣ дороги, порядочно прозябши въ рваномъ ярмякѣ, который ему далъ босякъ въ обмѣнъ на казенную шинель, какъ увидалъ, что навстрѣчу ему идетъ матросъ, лицо котораго было почти закрыто башлыкомъ.

Скоро они сблизились. И вдругъ встрѣчный остановился и крикнулъ:

— Егорка! стой!

Матросикъ такъ-таки и обомлѣлъ: передъ нимъ стоялъ Захарычъ.

Изумленъ былъ и Захарычъ.

— Положимъ, я выпивши… У кумы въ Рамбовѣ былъ. Но только по какой причинѣ ты въ такомъ видѣ? Обсказывай, Егорка!

— Не погуби, Захарычъ!

— Я не душегубъ, Егорка… Я совѣсть имѣю. Говори сей секундъ, что это ты задумалъ… Никакъ, бѣжать?

— Силушки моей не стало, Захарычъ…

— Въ отчаянность пришелъ?..

— Въ отчаянность…

— Изъ-за чего?.. Изъ-за меня?.. дрогнувшимъ голосомъ произнесъ Захарычъ.

— Изо всего… И изъ-за тебя… Захарычъ…

— А я не съ сердцовъ, Егорка, виновато сказалъ Захарычъ.—Надо обламывать тебя… форменнаго матроса сдѣлать… Мнѣ и не въ домекъ, что ты такой… обидчивый… А я вотъ [411]что тебѣ скажу: не бѣгай, Егорка!.. Не бѣгай, дурья голова!.. Я тебѣ добромъ говорю… Никому не доложу, что встрѣтилъ тебя… Иди, коли хочешь, съ Богомъ, но только пропадешь ты… Поймаютъ тебя и скрозь строй… за бѣга… А слышалъ ты какъ это скрозь строй гоняютъ?

— Слышалъ…

— То-то и есть… Не дай Богъ!

— Все равно пропадать… И теперь ежели вернуться, пропалъ я.

— Пропалъ!? Я тебѣ не дамъ пропасть… Ежели я тебя до такой отчаянности довелъ боемъ, что ты вонъ въ армячишкѣ рваномъ бѣжать рѣшился, то я и вызволить тебя долженъ, Егорка… Не бойсь, не пропадешь… Совѣсть-то у меня есть… Валимъ въ Рамбовъ!.. Тамъ я тебя опять, какъ слѣдуетъ, одѣну, и будешь ты снова матросъ… И ни одна душа не узнаетъ.

Матросикъ не вѣрилъ своимъ ушамъ. Захарычъ, который мучилъ его, такъ ласково говоритъ, жалѣетъ его.

И тронутый этой лаской до глубины души, онъ могъ только взволнованно проговорить:

— Захарычъ… Спасибо!

— И чувствительный же ты парень, Егорка!.. Такъ валимъ, что ли? Ишь вѣдь, зазябъ!

Они пошли вмѣстѣ въ Ораніенбаумъ и скоро были у кумы.

— Здорово, кума! Опять обернулся! Надо съ тобой обмозговать одно дѣло!.. Только прежде поднеси шкаликъ парню. Зазябъ больно. И мнѣ по спопутности! весело говорилъ Захарычъ кумѣ, не старой еще женщинѣ, вдовѣ боцмана.

Послѣ того, какъ оба выпили по шкалику, Захарычъ о чемъ-то зашептался съ кумой, и она тотчасъ же куда-то исчезла.

Вскорѣ она вернулась съ форменной матросской шинелью и фуражкой, и матросика обрядили.

— Ну, теперь айда домой, Егорка!.. Только прежде еще по шкалику… Не такъ ли, кума? И провористая же баба моя кума, Егорка!..

Выпили еще и пошли въ Кронштадтъ.

И когда матросикъ вернулся въ казарму, она была ему ужъ не такъ постыла.

На другой день всѣ новобранцы, бывшіе въ учебѣ у Захарыча, замѣтили, что онъ не такъ уже звѣрствуетъ, какъ раньше. Правда, ругань по прежнему лилась непрерывно, и одного [412]непонятливаго онъ съѣздилъ по уху, но съѣздилъ легко и вообще дрался съ разсудкомъ.

А Пѣвцова, старавшагося изо всѣхъ силъ, даже похвалилъ и вечеромъ позвалъ пить чай.

Когда мѣсяца черезъ три матросика назначили въ кругосвѣтное плаваніе, и онъ затосковалъ, Захарычъ, тоже назначенный на «Ястребъ», старался утѣшить своего любимца и обѣщалъ сдѣлать изъ него хорошаго марсоваго.

— Главное дѣло, не бойся! Вначалѣ будто боязно, когда тебя, примѣрно, на реѣ качаетъ; а потомъ ничего… Видишь, что другіе матросики не боятся, стараются… Чѣмъ же ты хуже ихъ? Я, братецъ ты мой, десять лѣтъ былъ марсовымъ и, какъ послали меня въ первый разъ марсель крѣпить, тоже полагалъ, что тутъ мнѣ и крышка. Либо въ море упаду, либо башку размозжу о палубу. А вотъ, какъ видишь, цѣлъ вовсе.

— Сказываютъ, строгость большая на морѣ, Захарычъ?

— Какъ слѣдуетъ быть… Но только, ежели ты самъ держишь себя въ строгости, то не за что тебя и драть, какъ Сидорову козу, коли командиръ и старшій офицеръ наказываютъ не зря или въ безпамятствѣ ума, а по чести и съ разсудкомъ… Безъ взыску нельзя… Такая ужъ взыскательная флотская служба…

— А какъ нашъ командиръ и старшій офицеръ? Очень строгіе? съ жаднымъ любопытствомъ спросилъ молодой матросъ.

— То-то нѣтъ… Тебѣ на первый разъ посчастливилось, Егорка!И жалостливые и матросомъ не брезгуютъ… Понимаютъ, что у матроса не барабанная шкура, и задарма нѣтъ у нихъ положенія раздѣлывать спину. Особенно капитанъ… Я съ нимъ плавалъ одно лѣто… Съ большимъ понятіемъ человѣкъ… Съ имъ не нудно служить…

— А старшій офицеръ?..

— Ишь вѣдь пужливый ты… допытываешься! добродушно усмѣхнулся Захарычъ.

И помолчавъ продолжалъ:

— Матросы, кои служили съ нимъ раньше, сказывали, что доберъ… Однако любитъ при случаѣ по зубамъ пройтись. Да ты, Егорка, не сумлѣвайся насчетъ этого! вставилъ Захарычъ, замѣтивъ испугъ на лицѣ первогодка.—У его рука, сказывали, легкая! А поретъ по справедливости, если кто свиноватилъ. [413]А чтобы понапрасну обезкураживать человѣка—ни Боже мой! Да чего бояться? Ты у меня исправный и старательный матросикъ. За что тебя драть? И вовсе не за что! Такъ-то, Егорка! Счастье твое, что попалъ ты на судно къ такому доброму капитану!

Эти слова, а главное, тонъ ихъ, ласковый и душевный, очень подбодрили молодого матроса.

IV.

И первые дни плаванія не показались ему страшными.

Несмотря на позднюю осень, погода стояла тихая, и въ Финскомъ заливѣ и въ Балтійскомъ морѣ не было ни вѣтра, ни волненія. Стоялъ штиль, и корветъ, не покачиваясь, шелъ себѣ подъ парами, попыхивая дымкомъ изъ горластой трубы.

Первогодокъ былъ назначенъ во вторую вахту. Онъ долженъ былъ находиться на палубѣ, у гротъ-мачты, въ числѣ «шканечныхъ» и исполнять работы, требующія только мускульнаго труда, т. е. тянуть, или, какъ говорятъ матросы, «трекать» снасти (веревки).

Наверхъ взбираться, на ванты, и крѣпить паруса его не посылали еще.

Привыкъ онъ и къ судовой жизни, къ жизни по точному росписанію. Привыкъ, по свистку боцмана, вскакивать въ пять часовъ утра изъ своей койки, подвѣшенной вмѣстѣ съ другими въ междупалубномъ пространствѣ, называемомъ «жилой палубой», скатывать койку, нести ее наверхъ и класть въ бортовое гнѣздо, затѣмъ пѣть во фронтѣ утреннюю молитву и послѣ кашицы и чая приниматься за обычную «уборку» палубы: скоблить ее камнемъ, проходить шваброй, окачивать водой, словомъ, доводить до той «каторжной», какъ говорятъ матросы, чистоты, которою щеголяютъ военныя суда.

Послѣ мытья палубы начиналась чистка орудій, бортовъ и всѣхъ мѣдныхъ вещей, находящихся на палубѣ: поручней, кнехтовъ, утокъ и т. п. Суконокъ и кирпича не жалѣли.

И во время этой «убирки», то-есть до 8 часовъ утра, когда поднимался флагъ и начинался судовой день, молодой матросъ привыкъ видѣть небольшую, круглую фигуру старшаго офицера, который носился по корвету, заглядывая то туда, то сюда, покрикивая своимъ тоненькимъ теноркомъ и иногда «смазывая» лица лодырей-матросиковъ, которые вмѣсто работы болтали. [414]

Привыкъ Егоръ и слушать, какъ заливается «соловей». Такъ называли матросы стараго боцмана Зацѣпкина, который во время уборки, почти не переставая, «заливался», то есть ругался, выпуская такія затѣйливыя словечки, которыя вызывали нерѣдко веселое настроеніе въ матросикахъ. До того эти варіаціи были неожиданны и затѣйливы.

Къ восьми часамъ уборка кончалась, и начинался день.

Благодаря гуманному отношенію командира, и дни не казались тяжелыми Егору.

До одиннадцати часовъ утра онъ вмѣстѣ съ другими матросами занятъ былъ какой-нибудь нетрудной работой наверху. Ему поручали или плести матъ, или скоблить шлюпку, или разбирать по сортамъ пеньку. Каждый былъ занятъ дѣломъ. И тогда слышно было, какъ на палубѣ за работой мурлыкались въ полголоса пѣсни.

А въ одиннадцать уже шабашили, и въ началѣ двѣнадцатаго два боцмана и всѣ унтеръ-офицеры становились въ кружокъ и долгимъ свистомъ возвѣщали о раздачѣ водки. Выносилась на палубу большая ендова, и каждый, по вызову, подходилъ и пилъ чарку. Выпивалъ и молодой матросикъ и съ аппетитомъ ѣлъ вкусныя матросскія щи, мясо изъ нихъ и затѣмъ кашу. Кормили отлично въ морѣ, и Егоръ отъѣдался на хорошихъ харчахъ.

Послѣ обѣда, если Егоръ не стоялъ на вахтѣ, онъ вмѣстѣ съ другими отдыхалъ, растянувшись въ жилой палубѣ, пока въ три часа свистокъ боцмана не будилъ спавшихъ. Отъ трехъ до четырехъ шло обученіе грамотѣ, и Пѣвцовъ съ особенной охотой занимался съ однимъ изъ молодыхъ офицеровъ и слушалъ, когда этотъ же офицеръ читалъ матросамъ что-нибудь вслухъ.

Послѣ этихъ занятій было какое-нибудь ученье—парусное или артиллерійское,—но не долгое, благодаря распоряженію капитана не изнурять людей, и безъ того устававшихъ вовремя вахтъ. А на вахтѣ приходилось стоять по шести часовъ.

Съ пяти часовъ работъ ужъ не было, и въ это время матросы обыкновенно собирались на бакѣ, слушали хоръ пѣсенниковъ и вели между собою бесѣды. Въ шесть ужинали и въ восьмомъ часу уже свистали на молитву, а послѣ молитвы отдавалось приказаніе брать койки. [415]

И подвахтенные отправлялись сдать и спали крѣпкимъ сномъ наработавшихся за день людей до утра, если только среди ночи не раздавался въ палубѣ тревожный свистокъ въ дудку и вслѣдъ затѣмъ зычный окрикъ боцмана:

— Пошелъ всѣ на верхъ рифы брать!..

Такой окрикъ раздался въ шестую ночь послѣ выхода изъ Кронштадта, когда корветъ вошелъ въ непривѣтное Нѣмецкое море, отличающееся неправильнымъ и очень безпокойнымъ волненіемъ.

Егоръ проснулся, соскочилъ съ койки и едва устоялъ на ногахъ,—такъ сильно качало. Испуганный, онъ крестился и въ первую минуту растерялся.

— Живо… живо! Копайся у меня! раздался грозный окрикъ боцмана Зацѣпкина.

И его здоровая, широкоплечая фигура носилась въ слабо освѣщенной нѣсколькими фонарями жилой палубѣ, и палуба оглашалась руганью.

— Вали наверхъ, черти! Летомъ, идолы!.. Не то подгоню!

Матросикъ торопливо надѣвалъ короткое пальто-буршлатъ и искалъ шапку.

Изъ открытаго люка доносился шумъ вѣтра.

Матросы стремглавъ выбѣгали наверхъ, а Егоръ, непривыкшій ходить по качающейся палубѣ и растерянный, замѣшкался.

Въ эту минуту сверху спустился бывшій на вахтѣ Захарычъ и подошелъ къ нему.

— Иди… иди… не бойся, Егорка! А то боцаманъ тебя не похвалитъ!.. проговорилъ Захарычъ.

И Пѣвцовъ, съ трудомъ перебирая ногами, чтобы не упасть, вышелъ однимъ изъ послѣднихъ на палубу, направляясь къ своему мѣсту, къ гротъ-мачтѣ.

Его хватилъ рѣзкій, холодный вѣтеръ, и у бака обдало солеными брызгами.

То, что увидалъ онъ при слабомъ свѣтѣ луны, наполнило его сердце страхомъ.

А между тѣмъ ничего особенно страшнаго еще не было. Вѣтеръ только еще начиналъ крѣпчать, разводя большое волненіе, и корветъ порядочно-таки качало. Море гудѣло, но ревъ его еще не былъ страшенъ.

— Марсовые, къ вантамъ! По марсамъ! раздался звонкій, крикливый тенорокъ старшаго офицера. [416]

Стоявшій на палубѣ первогодокъ увидалъ, какъ полѣзли наверхъ матросы, какъ затѣмъ расползлись по реямъ и стали дѣлать свое трудное матросское дѣло: брать рифы у марселей. Ихъ маленькія черныя перегнувшіяся фигуры раскачивались вмѣстѣ съ реями, и молодому матросу казалось, что вотъ-вотъ, сію минуту кто-нибудь сорвется съ реи и упадетъ въ бушующее море или шлепнется на палубу.

И сердце его замирало, и вмѣстѣ съ тѣмъ онъ удивлялся смѣлости матросовъ.

Вмѣстѣ съ другими Егоръ «трекалъ» снасть. И сосѣдъ его, тоже первогодокъ, пожаловался:

— Съ души рветъ. Моченьки нѣтъ. А тебя, Егорка?

— Мутитъ.

— И, страсти какія… Господи!

— Не разговаривать, сердито крикнулъ офицеръ, завѣдывавшій гротъ-мачтой.

— Я тебѣ поговорю! прошепталъ унтеръ-офицеръ, грозя кулакомъ.

Молодые матросы притихли.

Авралъ продолжался долго.

Взяли 4 рифа у марселей, убрали нижніе паруса, спустили стеньги, закрѣпили покрѣпче орудія.

И, когда корветъ былъ готовъ встрѣтить штормъ, просвистали: «подвахтенныхъ внизъ».

Егоръ спустился въ душную палубу, забрался въ койку и испуганно озирался.

— Спи? спи, деревня! насмѣшливо кинулъ ему сосѣдъ по койкѣ…

— Страшно…

— Это какое еще страшно!.. Это что еще… А вотъ что завтра Богъ дастъ!..

— А что завтра?..

Но сосѣдъ отвѣчалъ громкимъ храпомъ.

Скоро заснулъ и Егоръ.

Когда съ восьми часовъ онъ вступилъ на вахту, буря уже разыгралась, и первогодокъ былъ въ ужасѣ.

V.

Онъ все еще цѣпенѣлъ отъ страха во время размаховъ корвета; но страхъ понемногу ослабѣвалъ, и нервы его словно бы [417]притупились. Но главное, онъ видѣлъ, что старые матросы, хоть и были сосредоточены и серьезны, но никакого страха на ихъ лицахъ не было.

И капитанъ, и старшій офицеръ, и старшій штурманъ, и молодой вахтенный мичманъ, тотъ самый мичманъ, который училъ Егора грамотѣ,—всѣ они, повидимому, спокойно стояли на мостикѣ, уцѣпившись за поручни и взглядывая впередъ.

А боцманъ Зацѣпкинъ, находившійся на бакѣ, кого-то ругалъ съ такою же беззаботностью, съ какою онъ это дѣлалъ и въ самую тихую погоду.

Все это дѣйствовало успокаивающимъ образомъ на смятенную душу матроса.

И какъ разъ въ эту минуту подошелъ къ нему Захарычъ.

— Ну что, братъ, Егорка? участливо спросилъ онъ.

— Страшно, Захарычъ! виновато отвѣчалъ матросикъ.

— Еще бы не страшно! И всякому страшно, ежели онъ въ первый разъ «штурму» видитъ… Но только страху настоящаго не должно быть, братецъ ты мой, потому судно наше крѣпкое… Что ему сдѣлается?.. Знай себѣ, покачивайся… И я тоже, какъ первогодкомъ былъ да увидалъ бурю, такъ небо мнѣ съ овчинку показалось… Гляди… капитанъ наверху. Онъ башковатый. Онъ, не бойсь, и не въ такую бурю управлялся… А съ этимъ штурмомъ управится шутя… Онъ дока по своему дѣлу!..

И матросикъ послѣ этихъ успокоительныхъ словъ ужъ безъ прежняго страха глядѣлъ на высокія волны, грозившія, казалось, залить корветъ.

А положеніе между тѣмъ было серьезное, и Захарычъ это отлично понималъ, но не хотѣлъ смущать своего любимца.

VI.

Штормъ усиливался.

Лицо капитана, по наружности спокойное, становилось все напряженнѣе и серьезнѣе по мѣрѣ того, какъ волны все чаще и чаще стали перекатываться черезъ палубу.

Къ полудню штормъ достигъ высшей степени своего напряженія. Носъ корвета начиналъ зарываться въ водѣ.

Капитанъ поблѣднѣлъ и тихо отдалъ приказаніе старшему офицеру приготовить топоры, чтобы рубить мачты для облегченія судна. [418]

И старшій офицеръ такъ же тихо и спокойно отдалъ это приказаніе унтеръ-офицерамъ.

И нѣсколько человѣкъ стали у мачтъ, готовые по командѣ рубить ихъ.

А Егоръ именно теперь, во время такой серьезной опасности, и не подозрѣвалъ, что смерть близка, и надежда не покидала его.

Корветъ метался среди волнъ и плохо слушался руля. Носъ тяжело поднимался и чаще зарывался въ воду.

— Руби фокъ-мачту! раздался въ рупоръ голосъ капитана.

Раздался стукъ топоровъ, и скоро фокъ-мачта упала за бортъ.

Носъ облегчился, и волны перестали заливать корветъ.

Егоръ, не понимавшій, въ чемъ дѣло, увидалъ только, что лицо капитана просвѣтлѣло. И лица старыхъ матросовъ оживились. Многіе крестились.

— И молодца же нашъ капитанъ, сказалъ Егору, снова подходя къ нему, Захарычъ.—Вызволилъ!

— А развѣ опасно было?

— Еще какъ!.. Потопнуть могли… Штурма форменная!..

Егоръ ахнулъ, понявши, отъ какой онъ избавился опасности, и спросилъ:

— А теперь?..

— Теперь… Теперь, слава Богу!.. Да и штурма затихаетъ.

Дѣйствительно, послѣ полудня штормъ сталъ утихать, и къ вечеру корветъ шелъ подъ парами, направляясь къ Копенгагену.

— А зачѣмъ ты, Захарычъ, не сказалъ мнѣ тогда всей правды про бурю?—спрашивалъ въ тотъ же вечеръ Егоръ Захарыча въ жилой палубѣ.

— Зачѣмъ?.. А не хотѣлъ пугать тебя, Егорка… По крайности, ты раньше не мучился бы страхомъ, еслибъ, сохрани Богъ… Жалко мнѣ тебя было, Егорка… вотъ зачѣмъ… А теперь ты самъ знаешь, какія бури бываютъ… И послѣ того, какъ видѣлъ настоящую «штурму», станешь форменнымъ матросикомъ, какъ и другіе… Правильно я говорю?..

— Спасибо, Захарычъ!.. Добрый ты!.. Вѣкъ тебя не забуду! дрогнувшимъ голосомъ отвѣчалъ молодой матросикъ.


Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.

Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.