_p._12.png)
Но кто был особенно смущён и сбит с толку, когда родился Пантагрюэль, так это его отец Гаргантюа: с одной стороны, он видел, что жена его Бадебек умерла, с другой стороны — что у него родился красивый и большой сын Пантагрюэль, и он не знал, что сказать я как быть. И главное сомнение, смущавшее его ум, это то, что он не знал, оплакивать ли ему смерть жены или смеяться от радости, что у него родился сын. И с той и другой стороны выдвигались философские аргументы, от которых у него дух захватывало: он отлично справлялся с ними in modo et figura, но не мог их разрешить. И был ими опутан, как мышь, попавшая в западню, или коршун, запутавшийся в силках.
— Плакать ли мне? — говорил он. Да, но почему? Моя добрейшая жена умерла, она, которая более, нежели чем кто на свете, была достойна всяческих похвал. Никогда больше я её не увижу; никогда не найду ей подобной; это для меня неоценимая потеря! О, Боже, чем я прегрешил перед Тобою, что Ты меня так караешь? Зачем Ты лучше не призвал меня к Себе? Жить без неё значит только мучиться. Ах, Бадебек, душа моя, голубка, крошка моя (хотя в ней и было три десятины и две сажени), душка моя, милашка моя, туфелька моя, никогда я тебя больше не увижу! Ах, бедный Пантагрюэль, ты лишился своей доброй матери, своей кроткой кормилицы, своей возлюбленной дамы! Ах, ты лживая смерть, какая ты злобная, какая ты обидчица, что отняла у меня ту, которой по праву принадлежало бессмертие!
И, говоря это, ревел как корова, но внезапно начинал смеяться, как телёнок, когда вспоминал про Пантагрюэля.
— Ох, сынок мой, — говорил он, — мой птенчик, мой котёночек, как ты хорош, и как я благодарен Господу Богу за то, что Он даровал мне такого красивого, такого весёлого, такого милого сына. Ох, хо, хо, хо! как я рад; будем пить, ох! отбросим грусть! Принесите лучшего вина, выполоскайте стаканы, накройте скатерть, прогоните собак, растопите камин, зажгите свечку, заприте дверь, разлейте похлёбку, призовите бедных, раздайте им то, чего они просят, долой с меня тогу, я останусь в одной куртке, чтобы удобнее пировать со своими кумушками!
Говоря это, он услышал похоронное пение священников, которые готовились предать земле тело его жены, и, оборвав весёлые речи, настроился на иной лад, говоря:
— Господи, Боже мой, неужели мне опять печаловаться? Это мне неприятно, я уже не молод; я стареюсь, погода нездоровая, я могу схватить лихорадку; и тогда мне беда. Честью клянусь, мне лучше поменьше плакать и побольше пить. Моя жена умерла, ну и что ж, Богом клянусь (da jurandi), мне её не воскресить своими слезами; ей хорошо; она наверное в раю, а не то где и получше; она молит Бога за нас, она блаженная, она больше не причастна нашим бедствиям и не счастьям. Боже, спаси вдовца; мне следует подумать о том, чтобы найти другую. Но вот, что вы сделаете — сказал он повивальным бабкам (где они, добрые люди, я что-то вас не вижу), ступайте на её похороны, а я пока поняньчусь здесь с моим сыном; мне очень пить хочется и я рискую захворать. Но сперва выпейте стаканчик вина; поверьте мне, это будет вам полезно, говорю по чести.
На что они согласились и пошли на отпевание и похороны, а бедный Гаргантюа остался дома. И тем временем сочинил эпитафию на могилу жены следующего содержания:
Elle en mourut, la noble Badebec,
Du mal d’enfant, que tant me semblait nice:
Car elle avait visaige de rebec[1],
Corps d’Espagnole, et ventre de Souisse.
Priez à Dieu qu’à elle soit propice,
Lui pardonnant, s’en riens oultrepassa.
Cy gist son corps, lequel vesquit sans vice,
Et mourut l’an et jour que trépassa[2].
_p._13.png)
- ↑ Rebec — старинная скрипка трёхструнная. Visage de rebec сказано потому, что на шейке этого инструмента обыкновенно вырезывалась уродливая образина.
- ↑ От родов умерла она, благородная Бадебек,
Казавшаяся мне такой нежной:
Лицо у неё похоже было на скрипку,
Тело было как у испанки, а чрево швейцарское.
Молите Бога, чтобы Он её помиловал
И простил ей, в чём она согрешила.
Здесь лежит её беспорочное тело,
И она умерла в тот год и час, как скончалась.