ветчины и копчеными языками, семь верблюдовъ, нагруженныхъ копчеными угрями, затѣмъ двадцать пять телѣгъ со свининой, чеснокомъ, лукомъ и шарлотками. Это испугало было вышеупомянутыхъ повивальныхъ бабокъ; но нѣкоторыя изъ нихъ сказали:
— Вотъ славная провизія, тѣмъ болѣе, что мы до сихъ поръ пили очень лѣниво, а вовсе не ретиво. Это добрый знакъ — это шпоры вина.
И въ то время, какъ онѣ болтали между собой, появился на свѣтъ Божій Пантагрюэль, весь волосатый какъ медвѣдь, и одна изъ бабокъ, исполнившись пророческаго духа, сказала:
— Онъ родился покрытый шерстью, онъ натворитъ славныхъ дѣлъ. И если останется живъ, то проживетъ до старости.
ветчины и копчеными языками, семь верблюдов, нагруженных копчеными угрями, затем двадцать пять телег со свининой, чесноком, луком и шарлотками. Это испугало было вышеупомянутых повивальных бабок; но некоторые из них сказали:
— Вот славная провизия, тем более, что мы до сих пор пили очень лениво, а вовсе не ретиво. Это добрый знак — это шпоры вина.
И в то время, как они болтали между собой, появился на свет Божий Пантагрюэль, весь волосатый как медведь, и одна из бабок, исполнившись пророческого духа, сказала:
— Он родился покрытый шерстью, он натворит славных дел. И если останется жив, то проживет до старости.
_p._12.png)
Но кто былъ особенно смущенъ и сбитъ съ толку, когда родился Пантагрюэль, такъ это его отецъ Гаргантюа: съ одной стороны, онъ видѣлъ, что жена его Бадебекъ умерла, съ другой стороны — что у него родился красивый и большой сынъ Пантагрюэль, и онъ не зналъ, что сказать я какъ быть. И главное сомнѣніе, смущавшее его умъ, это то, что онъ не зналъ, оплакивать ли ему смерть жены или смѣяться отъ радости, что у него родился сынъ. И съ той и другой стороны выдвигались философскіе аргументы, отъ которыхъ у него духъ захватывало: онъ отлично справлялся съ ними in modo et figura, но не могъ ихъ разрѣшить. И былъ ими опутанъ, какъ мышь, попавшая въ западню, или коршунъ, запутавшійся въ силкахъ.
— Плакать ли мнѣ? — говорилъ онъ. Да, но почему? Моя добрѣйшая жена умерла, она, которая болѣе, нежели чѣмъ кто на свѣтѣ, была достойна всяческихъ похвалъ. Никогда больше я ее не увижу; никогда не найду ей подобной; это для меня неоцѣнимая потеря! О, Боже, чѣмъ я прегрѣшилъ передъ Тобою, что Ты меня такъ караешь? Зачѣмъ Ты лучше не призвалъ меня къ Себѣ? Жить безъ нея значитъ только мучиться. Ахъ, Бадебекъ, душа моя, голубка, крошка моя (хотя въ ней и было три десятины и двѣ сажени), душка моя, милашка моя, туфелька моя, никогда я тебя больше не увижу! Ахъ, бѣдный Пантагрюэль, ты лишился своей доброй матери, своей кроткой кормилицы, своей возлюбленной дамы! Ахъ, ты лживая смерть, какая ты злобная, какая ты обидчица, что отняла у меня ту, которой по праву принадлежало безсмертіе!
И, говоря это, ревѣлъ какъ корова, но внезапно начиналъ смѣяться, какъ
Но кто был особенно смущен и сбит с толку, когда родился Пантагрюэль, так это его отец Гаргантюа: с одной стороны, он видел, что жена его Бадебек умерла, с другой стороны — что у него родился красивый и большой сын Пантагрюэль, и он не знал, что сказать я как быть. И главное сомнение, смущавшее его ум, это то, что он не знал, оплакивать ли ему смерть жены или смеяться от радости, что у него родился сын. И с той и другой стороны выдвигались философские аргументы, от которых у него дух захватывало: он отлично справлялся с ними in modo et figura, но не мог их разрешить. И был ими опутан, как мышь, попавшая в западню, или коршун, запутавшийся в силках.
— Плакать ли мне? — говорил он. Да, но почему? Моя добрейшая жена умерла, она, которая более, нежели чем кто на свете, была достойна всяческих похвал. Никогда больше я ее не увижу; никогда не найду ей подобной; это для меня неоценимая потеря! О, Боже, чем я прегрешил перед Тобою, что Ты меня так караешь? Зачем Ты лучше не призвал меня к Себе? Жить без неё значит только мучиться. Ах, Бадебек, душа моя, голубка, крошка моя (хотя в ней и было три десятины и две сажени), душка моя, милашка моя, туфелька моя, никогда я тебя больше не увижу! Ах, бедный Пантагрюэль, ты лишился своей доброй матери, своей кроткой кормилицы, своей возлюбленной дамы! Ах, ты лживая смерть, какая ты злобная, какая ты обидчица, что отняла у меня ту, которой по праву принадлежало бессмертие!
И, говоря это, ревел как корова, но внезапно начинал смеяться, как
