Содержание. Служба Лядова по министерству юстиции. Щегловитов и его отношение к личному составу. Директор департамента Демчинский. Влияние жены Щегловитова. «Твердое направление». Гонение на лиц польского происхождения. Отставка московского председателя Попова. Арнольд и его назначение в сенат. Нежелательность «кадетства». Лагода и его назначение. В чем заключалось понятие «твердого направления». Дела, интересовавшие министерство юстиции. Вопрос помилования. Мотивы. Погромные дела. Официальные основания для помилования. Неофициальные основания. «Предстательства». Возмутительные ходатайства барона Будберга. Дело Югуртина. Влияние члена Государственной Думы Шубинского. Полковник Назимов. Независимость Щегловитова от великих князей. Его связь с Ольденбургскими. Дубровин и Орлов. Илиодор. Джунковский. Личная политика Щегловитова. Братское единение между министерством юстиции и министерством внутренних дел. Казачьи дела, как отдельная категория. Отсутствие самостоятельности у чинов министерства юстиции. Клеветнические сведения проф. Беренс. Как понимал Лядов свои обязанности вице-директора. «Зеленые пометки». Дело Белянского. Дело Бейлиса. Участие в нем Лядова и его командировка в Киев. Беседы Лядова с Треповым, Пихно и Сикорским. Убийство произведено еврейской сектой. Студент Голубев. Беседа с ним. Замысловский и приказ Веревкина о снятии копии с дела. Уход Лядова при Добровольском. Добровольский и его отношение к Лядову. «Неудобный подчиненный».
Председатель. — Александр Васильевич, вы изволили служить в министерстве юстиции, в должности сперва начальника отделения, а потом вице-директора уголовного департамента?
Лядов. — Да, в первом департаменте. Я ведал уголовным отделением.
Председатель. — Сколько времени вы служили в министерстве?
Лядов. — Если мне память не изменяет, я был назначен начальником отдела личного состава приказом, кажется, 1 июня 1906 года, а приказом 31 декабря 1910 года я был назначен вице-директором.
Председатель. — Но уже не личного состава, а уголовного?
Лядов. — Первого департамента. А засим, я был назначен сенатором, указом, кажется, 21 января 1917 года. Собственно, фактически, я исполнял обязанности до конца декабря. Тут шел вопрос о моем назначении. Я почти был устранен от дальнейшего участия.
Председатель. — Не можете ли вы сделать краткий очерк политики министерства И. Г. Щегловитова? Комиссии интересны общие взгляды министерства на судебную политику, на условия существования судов, на отношения министерства юстиции к ведению уголовных дел, к личному составу и затем, к вопросу о помилованиях.
Лядов. — Так, слушаю-с. В отношении личного состава я должен сказать следующее. Отношение бывшего министра И. Г. Щегловитова к личному составу ведомства было двоякое. Можно провести здесь резкую грань. Вначале, я должен по совести удостоверить, отношение было такое, какого лучше не надо. Не было никаких, так сказать, эксцессов… Была видимая забота о том, чтобы ведомство было обставлено наилучшими силами.
Председатель. — В начале его министерства?
Лядов. — Да, если хотите, в начале министерства, потому что мое назначение начальником отделения личного состава почти совпало. Директором департамента тогда был Н. М. Демчинский, человек кристальной чистоты, относящийся с глубокой любовью к ведомству; ему, как и всякому человеку, свойственны были ошибки, но он, несомненно, руководствовался желанием, чтобы в ведомство попадали люди достойные. Это то впечатление, которое я вынес за время моей службы под начальством Н. М. Демчинского, и думаю, что в этом отношении не ошибаюсь. В начале Н. М. Демчинский имел влияние на Щегловитова при обсуждении кандидатов на те или другие вакансии. Засим это влияние стало падать и падать. Может быть, это будет странно, но я должен сказать, что перемена начала замечаться с того времени, когда Щегловитов женился. Казалось бы, что такого рода событие, ничего общего со службой не имеющее, не могло оказывать на его служебную деятельность никакого влияния, но на деле, по моему крайнему убеждению, это было так. И вот, с того времени начало падать и влияние Демчинского. Я знаю, что, в конце концов, Н. М. Демчинский тяготился своим положением, тяготился именно потому, что он видел, что он пустое место, что директор второго департамента, главная работа которого заключается в выборе, в назначении личного состава, совершенно не существует, что тут явилось уже постороннее влияние и, главным образом, влияние М. Ф. Щегловитовой. С Демчинским у меня лично отношения были самые, если можно так выразиться, товарищеские. Мы никогда с ним не расходились, потому что я, странно так про себя говорить, но я тоже люблю, продолжаю уважать и высоко ставлю судебное ведомство, и руководствовался тем же желанием, каким руководствовался и Демчинский, и у нас никогда по этому поводу не было разногласия. Иногда бывало, что мы разно оценивали то или другое из назначенных лиц, и тогда, по существовавшему у нас договору, на докладе я имел право, если спросят, высказывать свое мнение, хотя бы оно и не совпадало. Такие случаи иногда и бывали вначале, когда И. Г. Щегловитов на докладах спрашивал Н. М. Демчинского и меня. Впоследствии это стало делаться реже. В это время, я должен сказать, что И. Г. Щегловитов интересовался назначениями только на высшие должности, начиная от председателя суда и выше. Даже назначением на должность товарища председателя он не интересовался и вполне предоставлял это департаменту. Что это так, доказывается тем, что я предложил представлять письменный доклад о назначении на все должности ниже члена суда, причем поставлено было условием, что такое представление с мест не всегда выбор суда, потому что, как вам хорошо известно, старший председатель очень часто не согласен и представляет свои данные, точно так же, как и прокурор палаты.[*] С этим всегда считались и до меня, и при мне и даже гораздо больше, чем с самым выбором коллегии. Так вот, когда есть такое предложение, если оно совпадает с выбором коллегии, то тем лучше, и такие назначения включались в доклад, а доклад утверждался надписью министра: «Согласен». Впоследствии, после того, как я уже ушел, и после того, как ушел Н. М. Демчинский, в этом отношении стали допускаться некоторые уклонения. Не считались с тем, что представлялось с мест, и, вместе с тем, на должности судебных следователей, на маленькие должности, назначали своих кандидатов. Впоследствии, А. А. Хвостов на первых порах в отношении личного состава такие несоответствия обнаружил, и этот порядок был тогда уничтожен. Так что стало быть И. Г. Щегловитов этими низшими назначениями не интересовался. Назначали ниже члена суда и товарища председателя всегда мы с Н. М. Демчинским, то-есть никогда нельзя сказать, что не было исключений, потому что исключения в таком громадном ведомстве не могут не быть. Но эти назначения обсуждались. И в очень редких случаях И. Г. Щегловитов спорил. Если он случайно сталкивался с лицом, которого он знал лично и оценивал не соответствующе, или, если являлось ходатайство за какого-нибудь члена суда, за товарища председателя, за товарища прокурора, что сравнительно бывало не так часто в первое время, тогда возникал разговор. А обыкновенно никаких разговоров не было. То, что представлялось отделением, то-есть директором департамента и начальником личного состава, то всегда проходило. Для характеристики я укажу на следующий случай. Я лично никогда никаких кандидатов не проводил. Но у меня был товарищ Алакаев, член не помню какого уездного суда Витебской губернии. Он очень стремился в товарищи председателя. И. Г. Щегловитова просили о нем с разных сторон разные лица. И на одном докладе он мне говорит: «Вот, просят меня за Алакаева. Он, кажется, ваш товарищ?» — «Да, — говорю, — одного выпуска». — «Вы как к нему относитесь?» Я сказал ему, что он хороший человек, хороший работник. «Так вот, вам ближе о нем заботиться. Я поручаю вам заботу о нем. Заботьтесь и устройте доклад». Это было за год до моего ухода из начальников отделения. Мне не удалось его устроить, и после этого он был сделан членом варшавской палаты. Высшими должностями Щегловитов интересовался сам.
Председатель. — Вы говорите о влиянии на назначения госпожи Щегловитовой. Что же, она назначала председателей и выше, или и на меньшие должности?
Лядов. — Я думаю разно. О высших я не могу судить, потому что высшие лица назначались таким образом. Он говорил: «Вот я думаю кого назначить». Бывали возражения и со стороны Н. М. Демчинского и часто с моей стороны. Иногда этим возражениям И. Г. Щегловитов, так сказать, внимал, иногда нет.
Председатель. — Ну, а если на назначения влияла она, то на нее в свою очередь, кто влиял?
Лядов. — Это трудно сказать. Я по этому поводу могу указать на следующего рода факт, подтверждающий справедливость моего мнения: у И. Г. Щегловитова на столе стоял деревянный ящик. В этом ящике собирались все письма, которые бывают у каждого министра с разными ходатайствами. И очень часто вначале, из этого ящика он вынет записочку какого-нибудь лица и говорит: «Вот, просят за такого-то. Посмотрите и доложите в следующий раз, можно ли удовлетворить». Так делалось всегда. Засим, впоследствии, после его женитьбы, стали появляться записки с карандашной надписью «Я» синим или красным карандашом. Эти записки И. Г. Щегловитов выбирал, говорил: «Вот, просят о таком-то», но этих записок никогда не передавал. И вот, как потом было установлено, этим «Я» были помечены М. Ф. те записки, про которые он должен был знать, что это ее ходатайство.
Председатель. — Вы изволили сослаться на некоторое личное влияние. Но ведь, как и сам Щегловитов не отрицает, у него было общее требование к лицам назначаемым. И нам хотелось бы, чтобы вы были так добры и установили это.
Лядов. — Слушаю. По этому поводу, вначале, как я говорил и как опять подтверждаю, не предъявлялось никаких особенных личных требований. Впоследствии, когда изменилось настроение самого И. Г. Щегловитова, стали резко предъявляться следующие требования. Во-первых, твердое направление. Это название, «твердое направление», было введено Крашенинниковым, который, будучи старшим председателем, вначале пользовался большим влиянием у И. Г. Щегловитова. Засим, они разошлись совершенно. Крашенинников человек властный и, в своей округе, почти самодержавно проводил своих кандидатов и редко кто так отстаивал своих кандидатов, как он. Вначале ему всегда это удавалось. Впоследствии, когда они с И. Г. Щегловитовым разошлись, это отпало. Вот, значит, твердое направление. А засим то, что и мне пришлось испытать, это требование или, вернее, если можно так выразиться, недопущение в состав судебного ведомства лиц польского происхождения и католического вероисповедания. Когда возникла эта политика или, вернее сказать, это направление, мне было указано, чтобы я на письменном докладе, сбоку, каждый раз писал: католик, поляк, римско-католического вероисповедания. И о таких бывали разговоры. И они часто исключались из доклада. Министр писал: «Согласен, кроме такого-то и такого-то». Вот два разных направления, которые мне пришлось наблюдать. И опять-таки я говорю, что это началось, так сказать, в конце, во второй половине моего пребывания в качестве начальника личного состава. Вначале (я думаю и Демчинский, если вы его спросите, это подтвердит) такого направления не замечалось. Что-то резкое, твердо-определенное, может быть, и бывало, но это не производило на нас впечатления чего-нибудь выработанного, чего-то твердо установленного. Но потом, и после моего ухода, говорят, это продолжалось. И говорят, все резче и резче проводилось.
Председатель. — Вот и С. В. Иванов и я, мы интересуемся знать, как вы определяете содержание этого термина, установившегося у вас — «твердое направление».
Лядов. — Я определил бы это как — «право-политическое направление». По крайней мере, я всегда так это понимал.
Председатель. — Какова же была, собственно говоря, философия этого взгляда? Каково было обоснование? Как аргументировалось, что ход должен быть дан лицам правого направления?
Лядов. — Я этого не могу вам сказать, потому что со мной по этому поводу никогда разговоров не было. А вынести это впечатление я мог вот почему. На докладе представляется какой-нибудь кандидат. И очень часто министр говорит: «Да, отлично. Я согласен на его назначение. Это человек твердого направления». Или: «Туда-то нужно назначить человека твердого направления». И последнее время это повторялось все чаще и чаще.
Председатель. — Ну, хорошо, Александр Васильевич, можете вы теперь иллюстрировать нам несколько примеров, как это общее положение в ведомстве проводилось? Мне в частности хорошо известна московская судебная палата. Позвольте, значит, вскрыть внутреннее содержание тех перемен, которые мы испытывали в Москве. Почему наш многолетний старший председатель, всеми решительно уважаемый в судебном ведомстве, и в прокуратуре, и в адвокатуре, и московским обществом, почему А. Н. Попов был заменен Арнольдом? А потом, после Арнольда, мы получили Чернявского, а потом Линка?
Лядов. — Относительно А. Н. Попова я не могу сказать, потому что, когда ушел Попов и был назначен Арнольд, я был прокурором рязанского окружного суда. Во всяком случае, я застал Арнольда. Уход Арнольда состоялся в мою бытность начальником личного состава. Я тогда получил приказ составить всеподданнейший доклад о назначении его сенатором в правительствующий сенат. По этому поводу не было разговора с министром, а был разговор с Н. М. Демчинским, который очень сожалел об этом, весьма негодовал, если можно так выразиться, негодовал и возмущался, потому что не видел никаких оснований и считал, что это назначение к присутствию в сенат не то, чтобы незаконно, но не совсем в порядке, так как шло путем необычным.
Председатель. — А в чем же была необычность?
Лядов. — Его ходатайства не было. Что говорил, и говорил ли по этому поводу наш министр с Н. М. Демчинским, я не знаю. Но я лично получил определенное приказание составить всеподданнейший доклад. Это дело памятно, потому что доклад этот посылался и был государем неправильно понят. И мне пришлось писать второй всеподданнейший доклад относительно назначения Арнольда.
Председатель. — В каком отношении неправильно понят?
Лядов. — Там, в этом докладе, писали, что его назначают к присутствию в сенат, и испрашивалось по этой должности содержание в размере, если не ошибаюсь, 9.000 рублей. Государь, вместо того, чтобы написать «Согласен», написал знак рассмотрения. Таким образом, выразил согласие с доводами министра о том, что нужно этому сенатору присутствовать в сенате, и, если не ошибаюсь, с освобождением его от должности старшего председателя, и не высказывался, согласен ли он на такое содержание. Таким образом, оказалось, что содержания он получать не может. Тогда меня позвал И. Г. Щегловитов и говорит: «Как это понимать? Я боюсь, как бы не вышло недоразумения с финансовой стороны, так как согласия определенного нет». Мне было приказано составить новый всеподданнейший доклад, где было написано, что изъявлено согласие на то-то, но что у него нет средств и есть семья, а потому не будет ли признано возможным назначить ему содержание. И тогда последовал знак согласия, который узаконил это положение.
Председатель. — А какие были мотивы выставлены в том докладе?
Лядов. — Сейчас, сколько я ни стараюсь напрячь свою память, припомнить не могу. Вероятно, этот доклад существует.
Председатель. — Александр Васильевич, но ведь вы лицо, стоявшее близко к главе ведомства, вы объясняли себе, известным образом, это назначение? Для вас было ясно, в чем дело?
Лядов. — Да, несомненно, это отсутствие достаточно твердого направления. Так об этом и говорили.
Председатель. — Но почему, по каким признакам судили в ведомстве об отсутствии достаточно твердого направления, по каким признакам?
Лядов. — Трудно сказать. Иногда такие признаки бывали, что нужно было представлять и, как говорилось, к назначению представлялись все кадеты. Вот какого рода признаки.
Председатель. — Ну, а по каким данным судили о том, кадет или не кадет?
Лядов. — Не знаю. Это совершенно для меня неизвестно. Вот, например, председатель рязанского суда, я его хорошо знал, В. Н. Львов. Когда зашел разговор: — «Ну, Львов кадет». Спросить: «почему вы так думаете? — почему кадет, а не эс-эр?» Неизвестно. Я раз, помню, позволил высказать мнение, относительно В. Н., которого я знаю хорошо и считаю, что он человек, легко поддающийся влиянию. Но я не считаю его человеком опасным и незаслуживающим… Тогда, я помню, шел разговор о награждении обычной наградой. Я явился его защитником, но ничего не вышло, потому что И. Г. Щегловитов был тверд. Назначение Лагоды, против этого возражал Н. М. Демчинский, самым горячим образом; на докладе у Демчинского были данные, у меня было только то, что Лагода человек, которого в каждом городе или били или хотели бить. С его служебной деятельностью я не был знаком, по службе не сталкивались. Н. М. Демчинский был знаком с его служебной деятельностью и возражал горячо. А Щегловитов мне говорит: «Нет, он человек твердый, а там нужно твердого человека. А умный он?». Я сказал на это: «Умный, это все говорят». Мне очень трудно сказать, чем это вызывалось, и почему было такое направление. Относительно поляков оно было очень твердое, очень определенное. Я помню, у меня был, например, сослуживец, по рязанскому округу, судебный следователь. Он теперь в Рязани, а тогда был в Раненбургском уезде, я его очень ценил, это некто Клюковский, он стремился в Рязань и много раз суд его представлял. И несмотря на мои убеждения, просьбы и доводы о том, что, если он может быть следователем в Раненбурге, почему не может быть им в Рязани, И. Г. Щегловитов не согласился.
Председатель. — А было так, что такая опала по поводу кадетствования председателя переносилась на весь суд, как, например, относительно Рязани?
Лядов. — Нет, я положительно отрицаю.
Председатель. — Что и сотрудники данного окружного суда обходились наградою?
Лядов. — Нет. Наградами я не ведал. Но рязанский суд был близок моему сердцу, потому что я был там прокурором. И когда возникал вопрос о рязанском суде, я поддерживал и думал, что поддерживаю с известным основанием.
Председатель. — Значит, и на местах одним из признаков твердого направления являлась склонность продвигать людей того же твердого направления?
Лядов. — Это чувствовалось.
Председатель. — Но кто из судей твердого направления, а кто нетвердого, чем они отличались друг от друга по отношению к делам, по существу своей служебной деятельности?
Лядов. — То-есть там, на местах? Это трудно сказать.
Председатель. — Нет, Александр Васильевич, какое у вас было представление о том, что должен делать человек твердого направления, и чего он не может делать?
Лядов. — Более сильные репрессии, скажем, по таким делам, которые носили тот или иной политический характер. Не в смысле политики в тесном смысле, но по тем делам, которыми было заинтересовано министерство, — министерство юстиции, а еще чаще министерство внутренних дел. Вот в этом смысле.
Председатель. — Какие же категории дел заинтересовали министерство юстиции?
Лядов. — Тут я должен перейти к моей деятельности вице-директора департамента.
Председатель. — Не к вашей деятельности, а что вам известно? Нам хотелось бы отделить деятельность подчиненных чинов ведомства от деятельности ведомства и главы его.
Лядов. — Я должен сказать, что, главным образом, такие дела, в которых было заинтересовано так или иначе министерство юстиции, касались, главным образом, петроградского округа. Петроградский округ был из департамента изъят. Там был непосредственный доклад прокурора палаты по всем таким делам, и я за все пять лет не мог добиться исполнения статьи 21 наказа, по которой требуется, чтобы прокурорский надзор о всех выдающихся делах доносил министру. Никогда этого петроградский прокурор не делал. По остальным округам, я должен сказать, что особого интереса вообще не проявлялось. Это все были рядовые дела, дела доносительные, по которым периодически доносилось прокурорами палат, а засим, все это подшивалось к наряду, и никакого особого интереса в этом отношении не проявлялось. Было одно, два, три таких дела, которые обращали на себя внимание, но эти дела всем известны. Так что, в этом отношении, я не могу указать, чтобы от министерства юстиции или, в частности, от министра юстиции через департамент шло какое-нибудь направление. Может быть, известное направление исходило путем личных переговоров, путем дачи показаний прокурорам палат — этого я не могу сказать. Весьма вероятно, что такие указания министром и давались, но чтобы из министерства, в виде общего направления, по той или другой категории дел — этого не было, я, по крайней мере, этого не слыхал.
Председатель. — Александр Васильевич, вы знаете, что в отношении применения прерогативы верховной власти, заключающейся в помиловании, давалось предпочтение, например, погромным делам, где осужденные систематически миловались? А в стадии производства следствия разве по таким делам не давалось точно так же особого внимания направлению, в котором должно было вестись расследование?
Лядов. — Погромные дела, как вам известно, начались с 1905 года, и к 1910 году, когда я стал вице-директором, почти все эти дела прекратились. Я в это время был начальником отделения личного состава и никакого отношения к судебному делу не имел, а когда я был вице-директором I департамента, то я застал только хвостики оставшихся дел по помилованию, которые возникали одинаково и по погромам еврейским и по погромам крестьянским, и я застал уже практику, которая мне всеми начальниками отделений была передана, что к этим делам относятся снисходительно, и выработана была такая сакраментальная фраза: «действовал под впечатлением толпы», или «увлеченный психозом толпы», — в этом духе. В каждом докладе такая фраза была, как мотив для снисхождения к этим лицам. Это было выработано до меня, это был трафарет, по которому мы шли. В этом деле все было, так сказать, по трафарету, все было выработано до меня и, кажется, еще до Ивана Григорьевича, может быть, в то время, когда он сам был вице-директором I департамента, были выработаны определенно и ярко вехи, если можно так выразиться.[*] Разрешите, я доложу, прежде всего, основания: болезнь; раз существует болезнь, то это уже есть основание. Затем, известный промежуток времени, прошедший после постановления приговора. Я уже начал сокращать, а застал не менее 10 лет. Все, кто после 10 лет, и кто заявит, — всех миловать. Требовалось необходимое условие, подчинение судебному приговору. Затем, конечно, ходатайства разных посторонних лиц; называлось это предстательством. Вот, те положения, по которым мы шли. Обыкновенно, там, где предстательство, дело всегда докладывалось или лично министру, или он эти предстательства получал помимо нас, непосредственно, и тогда писал резолюцию совершенно определенно, что сделать, в какой мере представить доклад о помиловании. А если эти предстательства проходили через департамент, или если он передавал без резолюции, мы докладывали, и он высказывал свое мнение, и что следует сделать.
Председатель. — Как будто замечается некоторое противоречие в том, что вы изволили сказать. С одной стороны, вы утверждали и даже допускали, что преступники некоторых категорий пользовались особым вниманием, то-есть известные преступления встречали снисходительное отношение, а с другой стороны, вы установили ряд чисто формальных признаков: болезнь, время, прошедшее после совершения преступления и с момента наказания, то-есть те формальные признаки, которые, безотносительно к существу дела, могут быть в наличности в любых делах.
Лядов. — Безусловно.
Председатель. — Повидимому, кроме этих формальных и выработанных канцеляриею признаков, были еще признаки по существу, и они заставляли министра отвечать иначе?
Лядов. — Я об этом и начал говорить. Это определенное отношение к делам погромным, к делам, возникшим в 1905 году, выработано было до меня. Другой такой категории я назвать не могу, если не считать, что тогда же, обратно, было выработано более суровое отношение ко всем делам политическим, но и к ним применялось то же обстоятельство — болезнь. По поводу болезни масса политических дел проходила с помилованием и те же признаки: давность совершения преступления — 10 лет, все это применялось к большинству не слишком выдающихся рядовых политических дел.
Председатель. — А из числа политических преступлений, какое было отношение к служащим в охранном отделении, то-есть к так называемым секретным сотрудникам, к лицам, которые находились в рядах партий и, вместе с тем, получали жалованье?
Лядов. — Я таких случаев не припомню, но бывали случаи, которые всегда вызывали снисходительное отношение, когда товарищ министра, заведывающий полицией, писал, что он особо предстательствует об освобождении, потому что такой-то, раскаявшись, оказал большие услуги министерству внутренних дел по розыску, и т. д. Такие случаи бывали.
Председатель. — Два момента: момент раскаяния — одно, а затем момент состояния на службе в охранных отделениях и одновременно — революционная деятельность?
Лядов. — У нас точных указаний не было, потому что едва ли министр внутренних дел сознался бы в этом в официальном письме. Может быть, в личном разговоре он и говорил. Но потом оказывалось, что он оказал услуги департаменту полиции путем указания виновных и т. д.
Председатель. — Но вы себе представляли, что за этим скрывается то, что называется секретным сотрудником?
Лядов. — Должен по совести сказать, может быть, это очень недальновидно и наивно, но я не задавался этим вопросом, тем более, что всегда бывали такого рода ходатайства, и они всегда удовлетворялись.
Председатель. — Как относилось ведомство к тому, что целый ряд лиц миловался и помимо министерства юстиции, через непосредственный доклад министру юстиции?
Лядов. — Такие случаи, за мое время, были чрезвычайно редки. Если за 5 лет и было 2–3 таких случая, то это много. Это когда министру юстиции поручалось исполнять высочайшие повеления, испрошенные министром внутренних дел. Если напрячь память, то я, может быть, несколько случаев и вспомню, но министр всегда относился к ним с возмущением. Это бывало со стороны министра внутренних дел, а чаще являлось в виде попытки со стороны главного управления канцелярии прошений, на высочайшее имя приносимых. Помнится мне, что, в мое время, один раз решено было написать барону Будбергу письмо с просьбой этого не делать, потому что, по закону, тут компетенция министра юстиции и только министра юстиции. В числе таких дел, при министре Маклакове, возникло дело владимирских братцев.
Председатель. — Какое это дело?
Лядов. — О помиловании осужденных владимирским окружным судом братцев.
Председатель. — Трезвенников?
Лядов. — Да. По докладу министра внутренних дел, они были помилованы. Это очень редкие случаи, и они всегда вызывали возмущение.
Председатель. — Не было ли еще категории исключительных дел, о полицейских и тюремщиках, которые совершали насилия, истязания и даже убийства при исполнении своих служебных обязанностей?
Лядов. — Относительно полицейских я скажу, что такая, пожалуй, была категория, и я с этим всегда боролся. Были специалисты ходатаи по делам полицейским, член Государственной Думы Замысловский постоянно через товарища министра Веревкина ходатайствовал. Была масса бывших губернаторов, которые, занимая здесь более или менее высокое положение, обращались к министру юстиции с ходатайствами, и к этим делам относились всегда снисходительно. Относительно тюремщиков нельзя сказать, чтобы это была категория, потому что на моей памяти, из таких дел, которые могли вызывать возмущение, было одно дело о помиловании, причем, если вы посмотрите, вы увидите, что департамент с этим боролся. Это дело Югуртина, начальника тюрьмы. В департаменте отказывали, но потом явилось категорическое приказание, которое департамент должен был исполнить.
Председатель. — Вы изволили сказать, что обращалось внимание на предстательства отдельных лиц. Не известно ли вам, что некоторая категория лиц была особенно влиятельна в министерстве в смысле помилований? Это была категория правых деятелей?
Лядов. — Да, это несомненно. Например, я считаю, что самым влиятельным лицом в этом отношении был, по моему впечатлению, может быть ошибочному, член Государственной Думы Шубинский, который не принадлежал к крайним правым организациям, но таково мое впечатление. Затем, были лица, которые пользовались влиянием вообще и заставляли нас бороться и быть на-чеку. Полковник Назимов, который постоянно ходил к министру Щегловитову, не выходил из его кабинета, возбуждал ходатайства, часто возмутительные. Иногда наша борьба увенчивалась успехом, потому что мы представляли министру данные, свидетельства о том, что Назимов ходатайствует…
Председатель. — Какое общественное положение было у Назимова?
Лядов. — Полковник Семеновского полка.
Председатель. — На действительной военной службе?
Лядов. — Да, это тот самый, который учил потешных и был в дружбе с журналистом Меншиковым; тот его пропагандировал. С другой стороны я знаю, что Иван Григорьевич очень независимо держался по отношению к ходатайству великих князей и княгинь. Они не производили на него никакого впечатления, даже и ходатайства великой княгини Ольги Александровны Ольденбургской. Ведь Иван Григорьевич с домом Ольденбургских был очень связан, это было его единственное придворное звено.
Председатель. — Чем он был связан?
Лядов. — Он, как бывший правовед и министр юстиции, а тот попечитель училища. Это было то, что связывало его с большим двором, и, несмотря на эти личные отношения, которые несомненно существовали, Иван Григорьевич к этим ходатайствам относился так: что можно — можно, а чего нельзя — так нельзя, то-есть не было желания непременно удовлетворить. Я это к тому говорю, что, при этих условиях, очень трудно было сказать, почему данное лицо могло иметь влияние, а другое влияния не имело. Например, Распутин за все время пребывания Ивана Григорьевича не появлялся, и никаких заведомо распутинских ходатайств не было.
Председатель. — Вы не отмечаете в вашем сознании по влиянию на ход дел в министерстве за последнее время сближения Распутина с Щегловитовым?
Лядов. — Я лично, нет.
Председатель. — Ну, а союз русского народа, как организация?
Лядов. — Постоянно появлялись отдельные лица; я могу назвать тех, которые мне были известны. Это по переписке и то, что оставляло следы и доходило до нас: Дубровин, вне всякого сомнения; затем был какой-то председатель Орлов; это милостивый государь, я его хорошо представляю — в засаленном сюртуке с Владимиром в петлице.
Председатель. — Это контролер железной дороги?
Лядов. — Не знаю, кто он такой. Он предъявлял эти ходатайства, был у нас, но ходатайства эти не имели успеха, а потом, когда доходило, как у нас называлось «на ту половину», то некоторые из них удовлетворялись, то-есть к ним прислушивались. Затем, могу назвать из памятных мне лиц Илиодора, который ходатайствовал, как сейчас помню, за царицынского или астраханского полициймейстера, который был за что-то присужден, но помилован и освобожден от наказания.
Председатель. — Александр Васильевич, к какому году относится дело Югуртина?
Лядов. — Вы спросите Чаплина, он вам сию же минуту это на память скажет, потому что у него великолепная память, и это было в его отделении, так как это, кажется, казанский или пермский округ. Это дело ему хорошо известно.
Председатель. — Какие отношения с министерством внутренних дел были в ваше время у ведомства юстиции? Какая была принципиальная точка зрения на отношения между министерством юстиции и министерством внутренних дел?
Лядов. — В центральном управлении эта политика нам не была известна, мы никаких указаний по этому поводу не получали, потому что это дело непосредственного сношения между министрами, а у нас все это сводилось к самому обыкновенному, шаблонному исполнению резолюций, или к даваемым в каждом отдельном случае указаниям министра. Мне, например, известен такой случай, когда прокурорский надзор возбудил вопрос о невероятных действиях начальника варшавского жандармского управления… Все это так давно было, что у меня улетучиваются имена из головы. Но это дело есть. Товарищ прокурора палаты Федоров написал за прокурора палаты длинную бумагу, в которой указал на медленность, на бездействие и на совершенно недопустимое отношение к делам и, в частности, к прокурорскому надзору, этого начальника управления. Все эти сведения были сообщены министру внутренних дел и товарищу министра Джунковскому, а от Джунковского было получено на имя министра юстиции Щегловитова дерзкое письмо, на котором он написал резолюцию: «Еще лишнее доказательство, что борьба с представителями администрации невозможна», — приблизительно так. Ведь канцелярия департамента — это исполнительный орган. Департамент никакого участия в политике не принимает, то-есть в сношениях министра с другими министрами. При Иване Григорьевиче это был строго исполнительный орган. Иван Григорьевич несколько раз говорил: «Я знаю великолепно ваше дело, вы не стесняйтесь и посылайте мне все дела», или писал: «Прошу представить мне дело». Вы увидите их десятки. Мы посылали дело, и на другой день или через два дня выносилась определенная резолюция, которую мы, в качестве прокуроров, писали для исполнения в нашей канцелярии. И эти резолюции можно было прямо переписывать куда следует. Вот как при Иване Григорьевиче было поставлено дело.
Председатель. — То-есть он проводил личную политику в ведомстве, так что в ведомстве не имелось своей самостоятельной политики?
Лядов. — Да.
Председатель. — Он был большой работоспособности человек?
Лядов. — Громадной; я редко встречал человека, который бы так работал.
Председатель. — Но ведь одно дело, когда у человека опускаются руки от невозможности бороться с чем-то, что очень сильно, как, например, министр внутренних дел, а другое дело, — если человек принципиально находит нужным, для своего ведомства, которое ничего общего с ведомством министерства внутренних дел не имеет, быть с ним в полном и братском единении?
Лядов. — Я думаю, что такое братское единение с ведомством замечалось. Я могу это засвидетельствовать потому, что ходатайства министра внутренних дел, домогательства его по поводу разного рода отдельных дел, в смысле их направления, все это обыкновенно встречало полное сочувствие Ивана Григорьевича; он всегда шел навстречу.
Председатель. — И лицам судебного ведомства приходилось терпеть, в тех случаях, когда они осмеливались перечить или входить в пререкания с чинами ведомства?
Лядов. — Я таких случаев не помню. Это могло быть в отделении личного состава. По I департаменту никаких указаний, за мое время, не делалось ни одному из лиц прокурорского надзора или судебного ведомства магистратуры.
Председатель. — Вы совершенно отчетливо подчеркнули некоторую пассивность, некоторое низведение на степень исполнительного аппарата громадного ведомства, во главе которого стояли люди с высшим образованием.
Лядов. — Да, я говорю, участвовал I департамент, в смысле наблюдения за ходом уголовных дел.
Председатель. — Но все-таки эти лица великолепно отдавали себе отчет в том, какие им диктуются распоряжения. Мне представляется, что невольно эти отдельные резолюции и отдельные волеизволения со стороны министра, слагались в стройную систему, которая вам великолепно была ведома. Вы сами подводили итоги всему, что вы изо дня в день наблюдали.
Лядов. — Прошел такой большой промежуток времени, это было так давно. Были яркие проявления известного направления известной политики, и сейчас, когда оглянешься назад, когда сводишь все воедино, это представляется каким-то стройным зданием; но при обыкновенной повседневной работе, работе очень небольшой по существу, а между тем кропотливой и большой по количеству, это все расплывается, так что никакого яркого впечатления нет.
Председатель. — Именно не на ярких случаях, а на обыденщине у вас и у ваших товарищей не могла не сложиться совершенно определенная общая картина, именно в силу вашего специального образования, в силу вашей опытности в служении по этому ведомству.
Лядов. — Главная работа наша сводилась к вопросам о помиловании. Но чувствовалась, как я говорю, известная политика, известная категория дел имела успех и встречала полное сочувствие, другая категория не вызывала никакого внимания со стороны министра и шла определенным трафаретным путем. Было такое положение, создавшееся до меня и которое я застал, как уже совершившийся факт — казаков миловали, в большинстве случаев, они отбывали наказания по приговорам мировых судей. Потом я просил, нельзя ли составить ведомость, потому что писать десятки записок затрудняло канцелярию и отделение, и тогда была выработана отдельная категория: «казачьи дела».
Председатель. — А адвокатские дела были у вас, как отдельная категория?
Лядов. — Нет, таких не было.
Председатель. — Адвокатские дела при Щегловитове не пользовались особым расположением?
Лядов. — Не пользовались. Но это все отдельные штрихи; к этому сводилось, потому что то, что называется наблюдением за ходом уголовных дел, в сущности говоря, не существовало. К этим доносительным делам, когда заполнялся определенный параграф, инструкции чинов прокурорского надзора относились определенным образом — заводилось производство в министерстве, и все шло своим порядком, в свое время привлечен человек, его осудили, и приговор такой-то — оправдательный или обвинительный, дело заканчивается и откладывается в сторону. Это так просто сказать, но все это требовало повседневной работы. Значит та работа, которая выходила за пределы обыденного и представляла из себя что-нибудь особенное, в чем она могла выразиться? И направление министра юстиции, и политика, все это, главным образом, в делах о помиловании. И вот тут известная категория встречала большое сочувствие.
Председатель. — Александр Васильевич, на чем основывалось отрицательное отношение к адвокатуре?
Лядов. — Ох, на этот вопрос мне очень трудно ответить. Это было заметно, заметно, так сказать, по всему, но чем это вызывалось, я боюсь сказать, чтобы не позволить себе попытаться войти в душу Ивана Григорьевича, которая мне далеко не была открыта.
Председатель. — Каково было отношение прокуратуры, в смысле направления деятельности, к координированию с деятельностью местных органов внутренних дел?
Лядов. — Опять-таки по этому поводу я должен сказать, что И. Г. Щегловитов всю политику на местах, в прокурорском надзоре, проводил непосредственно через высших представителей прокуратуры. Я давал свои показания по одному делу, по делу Бейлиса. Я удостоверял и сейчас говорю совершенно категорически, что не помню ни одного случая, когда через меня давалось бы какое-нибудь определенное указание и направление лицам прокурорского надзора, чтобы было сказано: желаю, чтобы оно было так направлено или так было бы двинуто. Никогда этого не было. Весьма возможно, что это делалось, и я так слышал, что бывали случаи личных разговоров; я хорошо знаю, что прокурор петроградской палаты постоянно имел в этом отношении определенные указания и шел совершенно на поводу; мне это известно по всем делам, и это я без ошибки могу сказать; но опять-таки, это делалось лично и непосредственно, а когда это проходило через меня, то таким образом: был случай, очень характерный — у Щегловитова побывал господин Назимов и наклеветал ему на лиц судебного ведомства, рассказывая, что какое-то дело по тверскому округу не то направление получило, которое для г. Назимова желательно. Я сейчас не помню, какое это было дело. И. Г. Щегловитов пишет мне записочку: «Получил сведения такие-то, спросите частным письмом прокурора московской судебной палаты». Я написал письмо А. В. Степанову, с которым был в старых, товарищеских отношениях, и он отвечал совершенно категорически, что сведения, полученные в министерстве, совершенно не соответствуют действительности и явно носят следы инсинуации, и что, по его мнению, такие сведения могли получиться от господина Назимова, который там недавно был и совал свой нос, куда не следовало. Я это письмо прочитал Ивану Григорьевичу, зная тоже, что все это от Назимова, хотя он мне этого и не сказал, и Степанов тоже не знал, откуда получено, но думал. Это наиболее яркий случай. Другой случай, который мне память подсказывает: тут есть какой-то сенатор, профессор, с которым очень дружил Иван Григорьевич по своим научным делам, немецкая фамилия… Беренс, профессор и тоже сенатор. По какому-то саратовскому делу он сообщил сведения, которые казались бы возмутительными. Я опять получил приказание послать частное письмо, и послал прокурору судебной палаты Карчевскому, и тот написал мне, что все это не соответствует действительности. Я письмо послал к И. Г. Щегловитову.
Председатель. — Это все случаи, когда писали простые запросы, когда ведомство интересовалось?
Лядов. — И они были очень редки, они все у меня в памяти.
Председатель. — А не было ли других случаев, где, по отдельным уголовным делам, возбуждался вопрос, как поступить? Не в памяти ли у вас харьковское дело по обвинению Мороза в убийстве Белянского?
Лядов. — Нет.
Председатель. — Это инспектор студентов обвинялся в отравлении профессора. Дело 1913 года.
Лядов. — Нет, совершенно не помню. Оно у нас в департаменте шло, очевидно, рядовым, доносительным делом, и я его не могу помнить. Если разговор по этому делу был, то без моего участия, потому-что, если бы я принимал участие, я бы это помнил.
Иванов. — При вас были случаи командирования чинов министерства юстиции для ознакомления с деятельностью судебных учреждений?
Лядов. — При мне. Два раза я был командирован, больше не помню.
Иванов. — А Храбро-Василевский был?…
Лядов. — Он был моим предшественником. Я лично был командирован.
Иванов. — У вас были какие-нибудь директивы, в каком направлении нужно производить расследование?
Лядов. — У меня лично, нет. Я был командирован по делу Бейлиса, а второе дело, перед самым уходом Ивана Григорьевича было о святотатстве священников Тверской губ.
Иванов. — Но это по отдельным делам, а я говорю о деятельности отдельных учреждений. Храбро-Василевский был командирован для ознакомления с деятельностью чинов судебного округа.
Лядов. — Да, знаю, но я ни разу не был командирован, и при мне не было командировок. Я должен сказать, что, видимо, был очень плохим вице-директором, потому что я почитал свои обязанности в том, чтобы, по мере сил и возможности, добросовестно исполнять то, что требовалось, в смысле канцелярском. Мне приходилось высказывать свое мнение, иногда возражать, но это все в области личного состава; были возражения, но они часто даже не имели успеха.
Председатель. — Нет ли тут ваших пометок? Известно ли вам это дело? (передает бумаги).
Лядов. — Мои пометки все зеленым карандашом. Если нет зеленого карандаша, то моих пометок нет (просматривает бумаги). Да, это мои.
Председатель. — Так что, все зеленые пометки в этом деле ваши?
Лядов. — Да, мы это нарочно так делаем (просматривает бумаги). Вот здесь нет зеленого карандаша, значит, я был в отпуску. Да, 1-го июня. Значит, начало было при мне, а затем исполнено без меня. Письма этого я не читал, а вот август. Значит, я приехал для прочтения письма Джунковского об этом отравлении. Тут я приехал (передает бумаги).
Председатель. — Так вот это дело как будто служит некоторым опровержением того, что вы изволили сказать относительно полного невмешательства. По этому делу мы имеем яркий случай вмешательства в переписку жандармского управления судебной палаты.
Лядов. — То-есть вмешательство выражается в этих письмах? Я совершенно не помню.
Председатель. — Не только в этих письмах. Позвольте вам напомнить. Дело было в том, чтобы ответить жандармскому управлению на запрос следователя по поводу лица, которое подозревалось и даже обвинялось в убийстве, причем вопрос следователя заключался в том, состояло ли подозреваемое в убийстве лицо на службе охранного отделения или не состояло. И вот, в ответе на этот простой вопрос приняли участие прокурор суда, прокурор палаты, директор департамента, товарищ министра внутренних дел, министр юстиции и все ведомство. Вы не помните?
Лядов. — Нет, совершенно не помню. Насколько я помню, я помечал. Были только сообщения фактических данных, добытых следствием, ход следствия.
Председатель (просматривая бумаги). — Да.
Лядов. — Теперь я припоминаю в общих чертах обстоятельства этого дела, а засим ничего не помню. Я думаю, что этот вопрос (он совершенно у меня не в памяти) разрабатывался в моем отсутствии, это письмо было написано без меня. Я не отрицаю, что по отдельным делам были случаи сношений с вмешательством.
Председатель (обращаясь к секретарю). — Запишите, что предъявляется А. В. Лядову дело I департамента министерства юстиции, 2-е делопроизводство о покушении на отравление Белянского (обращаясь к Лядову). Синим карандашом, это чья надпись?
Лядов. — Это министр Щегловитов: «Снестись письмом с ген.-майором Джунковским»; вот: «30-го» — это Веревкина, а это П. М. Милютин, а это моя, а вот это начальник отделения: «1-го». Оно 1-го числа было исполнено. Кроме меня, иногда зеленым карандашом помечал начальник 3-го уголовного отделения — Оссовский. Вероятно в этом рапорте и был возбужден этот вопрос, и я увидел его прямо в виде резолюции.
Председатель. — В какой мере мог быть поднят следующий вопрос? Пишет прокурор палаты: «Его высокопревосходительству г. министру юстиции. Вменяю себе в обязанность доложить вашему высокопревосходительству и испросить указания, не будет ли с вашей стороны признано соответственным и необходимым возбуждение вопроса о преподании генералу Рыковскому департаментом полиции надлежащих инструкций о сообщении судебному следователю требуемых сведений в вышеизложенном порядке». Таким образом, с одной стороны, запрос следователя, который хочет знать истину, а с другой стороны, громадный комплот чинов министерства юстиции и с другой стороны, с чинами министра внутренних дел, которые проектируют ответ этому самому судебному следователю. Это редкий случай.
Лядов. — Этот вопрос разрешался в моем отсутствии. Кто был прокурором палаты?
Председатель. — Крылов. Так что вы этого случая не помните?
Лядов. — Не помню. У меня впечатления не осталось, потому что этот вопрос разрешился несомненно в мое отсутствие, и очень понятно, что я его не помню. Я перед отпуском внимательно наверно и не читал, потому что знал, что мне над ним работать не придется.
Председатель. — Но вопрос о необходимости снестись с ген.-майором Джунковским разрешился именно когда вы были, так что существо дела, изложенное в этом рапорте, на котором имеются надписи Щегловитова о том, чтобы снестись с Джунковским 29 мая, вам не могло быть неизвестно?
Лядов. — Как же, подпись министра известна, после его резолюции, потому что я написал «исполнить», но недостаточно внимательно прочитал, потому что знал, что мне исполнять не придется. Вот чем объясняется. Это день моего отпуска…
Председатель. — Вы по какое число были тогда в отпуску?
Лядов. — Очевидно, с 1-го июня по 1-е августа; мы всегда на два месяца ездили, по очереди. Я объясняю себе все это тем, что этот рапорт получен мной, как всегда, в шесть часов вечера. Я пометил числом, увидал определенную резолюцию министра и написал «исполнить», очевидно, не прочитав. Я в этом сознаюсь и перед министром. Тем и объясняется, что у меня не осталось в памяти.
Председатель. — Но вы имели обыкновение просматривать всю переписку, все дела, которые вам давали? Тут большое количество пометок зеленым карандашом.
Лядов. — Да, конечно, но когда? Это уже впоследствии, чисто механически. Мне не было надобности заглядывать, чтобы судить, поскольку исполнение соответствует материалу, имеющемуся в деле. Там пометки о рапортах, поступающих периодически, и представление для прочтения письма Джунковского.
Председатель. — Да, но если вмешательство в дела суда необычно, то такой случай колоссального вмешательства, настолько, что два ведомства, и, повидимому, одно из них в тайне от своего собственного следователя, сговариваются, какой ответ дать на бумагу, — тут такой редкий случай, и при условии обычного невмешательства, как вы говорите…
Лядов. — Этот резкий случай и доказывает, что раз он прошел в мое отсутствие, то и не остался в моей памяти. Этот случай прошел мимо меня, потому что я совершенно не припоминаю, о чем писалось, и, когда вы прочли конец рапорта, он для меня неясен. Я не помню.
Председатель. — Александр Васильевич, относительно дела Бейлиса вы говорите, что это дело было исключением в том смысле, что вам было поручено поехать на место. Но скажите, как это случилось, что министерство юстиции заинтересовалось этим делом настолько, что командировало на место для выяснения вице-директора?
Лядов. — Вот каким образом. Был запрос в Думе, и этот запрос поступил в министерство, и так как в этом запросе, помимо существа и обстоятельств дела, было указание на то, что прокурор палаты и прокурор суда допускают судебное нарушение, министр вызвал меня и спросил, есть ли какие-нибудь сведения об этом деле. Я говорю, что есть самые обычные донесения, что тогда-то произошло в Киеве то-то. Обыкновенный доносительный рапорт. Были у меня пометки, так как у нас было заведено наблюдение за производством. Он и говорит: «Надо вам съездить и собрать сведения. Вам известен запрос Думы? Если нет, спросите в юристконсультской части, там вам дадут». Я справился, посмотрел запрос Думы и выехал и, так как у меня было категорическое приказание собрать сведения и проверить два обстоятельства о том, что Чаплинский не разрешил служить панихиду на могиле Ющинского и о том, что Бранд проявляет нежелательное кадетское направление, то я понял, что моя миссия заключается в собрании сведений для запроса и в проверке этих двух обстоятельств.
Председатель. — О панихиде на могиле, это обстоятельство могло быть проверено; но как другое могло быть обнаружено, что прокурор проявляет кадетское направление…
Лядов. — Нет, не то, что кадетское направление, а что он дает определенное направление, оказывает давление на следователя. Я увидел из разговора, что Бранд вел дело как должно вести каждому прокурору выдающееся в его округе дело, что никакого тенденциозного отношения нет. Вот сущность моего донесения в этом деле.
Иванов. — Но при командировке Щегловитов давал вам указания?
Лядов. — Никаких. Он совершенно этого дела не знал, для него это было, так сказать, coup de foudre. Он меня вызвал и спросил, есть ли сведения.
Иванов. — Это первая командировка, а затем были последующие?
Лядов. — Ни одной. Я оставался там пять дней. Выехал, кажется, 1-го вечером, приехал 2-го, а 5-го вечером уехал. Выехал я спешно потому, что получил приглашение Трепова на завтрак после торжественного богослужения, а так как у меня не было соответствующей одежды, я не мог быть в соборе и не счел возможным присутствовать на завтраке, не быв в соборе, и хотя меня интересовало дело, я собрался и уехал 5-го.
Иванов. — С кем же вы были?
Лядов. — Один.
Иванов. — С кем же вы беседовали?
Лядов. — Я прежде всего беседовал с делом, взял дело и прочитал его с начала до конца…
Иванов. — В какой фазе было дело?
Лядов. — В самом начале, было допрошено несколько свидетелей; при мне была экспертиза Туфанова, Сикорского…
Иванов. — Кто был следователем?
Лядов. — Фененко; он производил сначала участковое, потом было произведено закрытое. Тогда, насколько мне помнится, труп обнаружен был 20 марта. А 2 мая я приехал в Киев. Из этого вы можете заключить, что дело было в зачаточном состоянии.
Иванов. — С кем же вы еще беседовали?
Лядов. — Все очень интересовались, так что со многими беседовал. В первый же день я сделал визит генерал-губернатору Трепову, и он меня интервьюировал. Он спросил меня, какое мое мнение, на что я сказал: «Я не то что не видел дела, но я не видел никого из членов ведомства и к вам приехал к первому». Затем он обратился ко мне с просьбой, чтобы я побеседовал с профессором Пихно. Я говорю: «Какое же мне основание беседовать?». — «Он общественный деятель и может вам многое сообщить». — «Сделайте одолжение, я ничего не имею против». Я был у Пихно до того, как я дело читал, потому что дело я взял только вечером. С Пихно у меня был разговор, и что он мне ни говорил (присутствовал при этом один жандармский полковник), я на все отвечал одно, что я сказать ничего не могу, так как я не видел дела.
Председатель. — Как видно из дела, вы высказались в несомненности ритуала.
Лядов. — Я в своем показании заявил, что такое впечатление я получил после того, как присутствовал при следственных действиях, видел протокол и слышал показания Сикорского. Разговоров было много, и я высказывал свое личное впечатление, но это только личное впечатление.
Председатель. — Но у вас было это убеждение относительно несомненности ритуала?
Лядов. — Я могу сказать, что не было, потому что я не убежден в существовании ритуала. Если мне память не изменяет, я в своем донесении министру юстиции не упомянул слова ритуал, но что я вынес впечатление, что это убийство произведено еврейской сектой — этого я никогда не скрывал.
Председатель. — Т.-е. с ритуальными целями?
Лядов. — Да, с ритуальными целями.
Иванов. — А с Голубевым вы видались?
Лядов. — Да, виделся, и вот по какому поводу. В одно из моих посещений Трепова, мне Трепов говорит: «Вас хочет повидать председатель союза двуглавого орла — студент Голубев, очень почтенный человек, только он просит его принять отдельно, в отсутствии лиц судебного ведомства». Я говорю: «Почему?». — «Потому, что этот Союз не доверяет лицам судебного ведомства». Я говорю: «На это я не согласен, так как я лицам судебного ведомства доверяю. Потому принять г. Голубева могу, но не иначе как в камере, где, несомненно, будут прокурор палаты, прокурор окружного суда и судебный следователь». Так этот мой прием Голубева и состоялся. Разговор мой с Голубевым я отчетливо помню. Он начал мне говорить, что союз двуглавого орла производит расследование и вынужден это делать потому, что, по их мнению, следственная власть идет не по правильному пути и упускает из дела такие существенные обстоятельства, которые несомненно ими установлены. Я его спрашиваю: «Что, например?». Он мне говорит одно обстоятельство. Я говорю: «Видите, и следственная власть на это обратила внимание, это установлено и у нас». — «Да?» — «Да». Еще делает какие-то вопросы, на что я говорю: «И это есть». — «Как же это нам неизвестно?» — «Очень просто, это никому неизвестно, потому что следствие производится тайно и не может быть разглашено. Я вам не могу советовать, но если вы хотите выслушать меня, то мой совет — бросьте ваше расследование, потому что из нашего разговора вы видите, что все, что нужно делать, следствием делается, а что вам не сообщают, так это естественно, потому что, если это в ваш листок попадет, то это может только испортить дело, а никак ему не помочь». Затем он говорит: «Вы знаете, мы заинтересованы в том, чтобы предотвратить этот ужас, который может произойти, несмотря на то, что нас считают инициаторами еврейского погрома». Я говорю: «Я не думаю, чтобы это было в ваших интересах — производить еврейский погром». — «Почему?» — «Потому, что генерал-губернатор мне говорил, что ожидается приезд государя на открытие памятника Александру II. Если кто-нибудь из ваших сообщников учинит погром и будут беспорядки в Киеве, то этого торжества вам не видать, как своих ушей, а вероятно вам и вашему союзу более всего приятно видеть у себя государя». Он говорит: «Эта мысль мне не приходила в голову. Я вам обещаю (это вызвало улыбку на моем лице), что еврейского погрома не будет».
Иванов. — Чаплинский при этом был? Как он отнесся?
Лядов. — Он молчал. Разговор происходил между нами, а он не принимал участия.
Председатель. — Согласитесь, что в этом есть особенность дела Бейлиса, которая отличает его от других, что вы, лицо, занимавшее большое положение в министерстве юстиции, не только едете туда на месте разбирать дело, но и беседуете со студентом Голубевым. Может быть он очень почтенный человек, но во всяком случае со студентом беседует лицо, высоко стоящее.
Лядов. — Я не видел в этом ничего предосудительного. Для меня это дело было обыкновенное, только потом оно приобрело какой-то особый характер, а я, по свойству моего характера, был всегда очень доступен. Меня просил об этом Трепов, и я в этом не видел ничего предосудительного. Разговор происходил в присутствии других лиц. Я ему высказал свое мнение и то, что я ему сказал, следствию не повредило, потому что у меня хватило служебного такта, чтобы ему не сказать ничего такого, чтобы могло повредить.
Председатель. — Чем объясняется отдельное хранение секретных бумаг по этому делу?
Лядов. — Исключительно распоряжением министра юстиции, и на каком основании, мне неизвестно. Я лично основания для этого не видел.
Иванов. — Это у вас хранилось?
Лядов. — Даже не у меня. Я передал это начальнику отделения и сказал: «Храните у себя в столе». Доказательством того, что я этому не придавал значения, может служить то, что это хранение не продолжалось долго, потому что потом оказалось, что это было пришито к самому подлиннику, значит похранили несколько времени отдельно, потом, чтобы не затерять, — пришили.
Председатель. — Эти особо секретные бумаги были выделены в один второй том за № 1091. Там находились все эти наиболее секретные бумаги, в том числе рапорты Чаплинского, копия шифрованных телеграмм Дьяченко и доклады Белецкого.
Лядов. — Это уже во время производства следствия.
Председатель. — Чем объясняется такое близкое соприкосновение двух ведомств — внутренних дел и юстиции, что ведомство внутренних дел любезно сообщает министру юстиции даже копии шифрованных и нешифрованных своих донесений?
Лядов. — В это время министра юстиции Щегловитова не было в Петрограде. Я помню, что все телеграммы Дьяченко я читал, потом даже перестал читать, клал их вместе и надписывал, чтобы по возвращении министра ему их представить.
Председатель. — Чем объясняется, что по этому делу вы оказывали содействие Замысловскому в снятии копии?
Лядов. — Категорическим распоряжением товарища министра Веревкина, который меня позвал и сказал: «Телеграфируйте, пожалуйста, шифрованно прокурору суда, который должен выдать копию с этого дела, и чтобы она была выслана в министерство на ваше имя».
Председатель. — Прокурор суда именно не должен выдавать копии.
Лядов. — Очевидно, было соглашение раньше, а я исполнил. С Веревкиным я постоянно находился в пререканиях и избегал лишнего случая. Мы совершенно разно смотрели на все вопросы, на которых сталкивались, что могут подтвердить и сослуживцы.
Председатель. — Александр Васильевич, вы ушли при Добровольском. Чем был вызван ваш уход и ваш переход в сенат? Мы, из ваших объяснений по делу Добровольского, знаем, что это было против вашего желания и, во всяком случае, для вас совершенно неожиданно.
Лядов. — Совершенно неожиданно и против моего желания, мною категорически высказанного, потому что перед этим у меня был разговор с директором 2-го департамента Ивановым, который говорил, что 1 января предстоит много вакансий в сенат, и не выставлю ли я своей кандидатуры. Я просил его не только этого не делать, а напротив, если бы зашел разговор — отклонить, так как это меня материально стесняло. Я честолюбивым никогда не был и был доволен своим положением. Я не знал, что из себя будет изображать Добровольский. Этот разговор был еще при Макарове, а с Макаровым я был в хороших отношениях и не хотел никуда двигаться, тем более, что мое положение улучшалось в том смысле, что я был самостоятелен в ведении дел в уголовном отделении. Раньше был директор департамента, который стоял между мною и министром, а тут я уже был самостоятелен. Я считал свое положение совершенно удовлетворительным, так как это давало мне добавочное содержание, и не хотел никуда уходить.
Председатель. — Чем вы объясните, что Добровольскому нужно было вас уволить?
Лядов. — Я могу объяснить это тем, чем он объяснил это в разговоре со мною и с директором департамента Ивановым. Когда он сказал Иванову: «Включите во всеподданнейший доклад такого-то», то Иванов сказал: «Я знаю, что Александра Васильевича это не устраивает». На это Добровольский сказал: «Мне это все равно, я с ним служить не могу». А мне он сказал, когда я прощался, что он был поражен, что Веревкин и я так недоброжелательно его встретили в министерстве, что мы позволили говорить против него что-то такое, чего даже не существовало. Он сводил разговор на Веревкина, и это мне дало возможность сказать: «Вы это говорите про Веревкина, я за него отвечать не могу, а я-то чем погрешил против вас?». Существо разговора сводилось к тому, что мы связывали его имя с Распутиным, тогда как он никакого отношения к Распутину не имел.
Председатель. — Это он так объяснял, а вы?
Лядов. — Я объяснял так, что я противодействовал ему по вопросу о возможности представления всеподданнейшего доклада о помиловании г. Нахимова, так как этот вопрос был решен. Я лично докладывал это дело, что очень редко случалось, так как мне, как вице-директору, никогда почти лично не приходилось докладывать. Здесь же, по приказанию Александра Александровича, я докладывал это дело лично. Александр Александрович со мною согласился, несмотря на то, что у него было колебание, потому что кто-то представлял это в другом виде. И вот, когда я, может быть, слишком горячо стал доказывать, что такое дело хода не может получить, Добровольский, вероятно, увидел, что я неудобный подчиненный.
Председатель. — Позвольте вас поблагодарить.
