Содержание: Рескрипт 24 июля 1914 г. о передаче совету министров некоторых прав верховной власти. Порядок роспуска законодательных учреждений и перерыва занятий Государственной Думы. Мероприятия в порядке 87-й статьи основных законов и отношение к Государственной Думе. Издание актов в порядке верховного управления. Назначения. Распространение деятельности военной цензуры на дела внутреннего управления. Стремление к восстановлению предварительной цензуры. Отношение к закону.
Председатель. — Благоволите занять место, Иван Логгинович. Вы в заседании Чрезвычайной Следственной Комиссии, которая нашла нужным потребовать от вас объяснения по некоторым пунктам, выяснившимся в течение работ Комиссии. В особенности, это нужно было сделать в виду подачи вами заявления о необходимости для вас отлучиться из Петрограда. Мы здесь не следователи и допрашиваем вас не в качестве свидетеля и не в качестве обвиняемого. Нам законом предоставлено право истребовать объяснения от бывших высших должностных лиц государства. В последний раз вы занимали пост председателя совета министров с 30 января 1914 года по 20 января 1916 года?
Горемыкин. — Да, совершенно верно.
Председатель. — Значит, вы были председателем совета министров в момент начала военных действий против Российского государства?
Горемыкин. — Да.
Председатель. — К вам был обращен рескрипт бывшего императора от 24 июля 1914 года, подписанный в Петергофе?
Горемыкин. — Это что за рескрипт?
Председатель. — Рескрипт о передаче совету министров права разрешать некоторые дела на время отсутствия бывшего императора из Петрограда. Вы помните этот рескрипт?
Горемыкин. — Я помню, слабо уже теперь помню. Но дело только в том, что этот рескрипт никогда не приводился в исполнение, потому что бывший государь никогда не был в отлучке так долго.
Председатель. — Пожалуйста, когда вы устанете, вы тотчас же мне заявите, чтобы можно было прервать наше заседание.
Горемыкин. — Хорошо.
Председатель. — Скажите, каково происхождение этого рескрипта. Вероятно, он был издан по инициативе председателя совета министров?
Горемыкин. — Нет.
Председатель. — Пожалуйста, изложите в нескольких словах те обстоятельства, которые предшествовали получению вами этого рескрипта.
Горемыкин. — Я не знаю, что вам угодно, чтобы я вам объяснил. Что, собственно говоря, вам нужно?
Председатель. — Был ли у вас какой-нибудь доклад бывшему императору в связи с появлением этого рескрипта или же он был для вас полной неожиданностью?
Горемыкин. — Совершенно неожиданно было для меня появление этого рескрипта. И потом этот рескрипт никогда не приводился в исполнение, как я вам доложил.
Председатель. — Значит, ему не предшествовал никакой доклад ваш, как председателя совета министров?
Горемыкин. — Никакой.
Председатель. — Останавливали вы ваше внимание на существе этого рескрипта: на том, что делегировалось главою верховной власти учреждению, хотя и высоко стоящему в иерархии, но все же не могущему принять на себя даже часть прав верховной власти?
Горемыкин. — Я повторяю, что этот рескрипт никогда не был приведен в исполнение.
Председатель. — Однако, вы предприняли некоторые исполнительные действия в связи с получением этого рескрипта?
Горемыкин. — Т.-е. какие?
Председатель. — Вы разослали его в копиях всем министрам.
Горемыкин. — Может быть; я должен был это сделать по своей обязанности, для того, чтобы всем сообщить.
Председатель. — Но ведь обязанность председателя совета министров не является обязанностью механической, даже по отношению к таким актам. Председателю совета министров принадлежит право, а, может быть, вменяется в обязанность, заботиться о том, чтобы акты верховной власти были правомерны.
Горемыкин. — Может быть.
Председатель. — Нет, это даже наверное.
Горемыкин. — Это я понимаю.
Председатель. — Сделали вы какое-нибудь представление бывшему императору о некоторых сомнениях, которые возбуждает этот рескрипт с точки зрения его правомерности?
Горемыкин. — Это я не помню совершенно, делал ли я какое-нибудь представление или нет. Этого я не могу сказать, решительно не могу.
Председатель. — Может быть вы можете указать нам лицо, которое стояло в курсе дела и, по обязанности своего положения к вам, могло бы объяснить нам это обстоятельство?
Горемыкин. — Я не знаю, какое лицо я мог бы вам назвать. Могу только указать на бывшего производителя дел, И. Н. Лодыженского.
Председатель. — Позвольте перейти к следующему вопросу. Какой порядок испрошения высочайших повелений на роспуск и перерыв занятий законодательных учреждений был установлен в то время, когда вы были председателем совета министров?
Горемыкин. — В этом отношении я получал прямые указания от государя императора; бывшего государя императора.
Председатель. — Вероятно, по вашему докладу?
Горемыкин. — Т.-е., как вам сказать? Это довольно трудно сказать в настоящее время, потому что все эти разговоры были очень длинные.
Председатель. — Они были очень длинные, но нас интересует их содержание. В каждом данном случае вы, вероятно, излагали свои соображения?
Горемыкин. — Я излагал свои соображения. Свое мнение излагал. А затем в настоящее время, я не помню ничего.
Председатель. — Но, вероятно, в вашей памяти удержался следующий яркий факт: с некоторого времени начинается испрошение у носителя верховной власти бланковых разрешений на роспуск или на перерыв заседаний законодательных учреждений?
Горемыкин. — Это зависело только от отъездов государя. Он иногда писал бланковые утверждения перед отъездом своим в ставку.
Председатель. — По делу, видите ли, устанавливается, что в то время, как народ, вследствие опубликования высочайшего повеления, полагал, что государственные установления распускаются главою верховной власти, глава верховной власти, в ряде случаев, не имел никакого отношения к роспуску государственных установлений, а соответственные действия предпринимались председателем совета министров, в силу бланковой подписи бывшего главы верховной власти; т.-е. бывший государь подписывал листы белой бумаги с некоторым текстом о роспуске?
Горемыкин. — Нет, нет.
Председатель. — И туда вписывали, когда нужно собрать и распустить Государственную Думу.
Горемыкин. — Нет, это относительно числа только может быть разница. Бывший государь никогда не писал чисел; только относительно числа тут может быть речь.
Председатель. — Нет, не относительно числа; не испрашивали ли вы у бывшего носителя верховной власти разрешения на роспуск Думы в тот момент, когда вы это найдете нужным?
Горемыкин. — Нет, нет. Такого разрешения никогда не давалось.
Председатель. — Такого испрошения с вашей стороны, по вашим словам, не было?
Горемыкин. — Нет, нет. Число только.
Председатель. — Господин секретарь. Из дела канцелярии совета министров по делам Государственной Думы оглашается документ от января 1915 года, касающийся Государственной Думы. (Читает.) «Долгом поставляю всеподданнейше представить к подписанию вашего императорского величества проекты двух указов правительствующему сенату о перерыве занятий государственного совета (вставлено) «до 15 ноября сего года» и Государственной Думы (вставлено) «до 1 ноября сего года», испрашивая полномочия вашего величества проставить в указанных начальные сроки сих перерывов впоследствии, по соглашению с председателями государственного совета и Государственной Думы». Из содержания этой бумаги видно, что дело происходило не так, как вы изволили сейчас сказать; просто, вы поставили потом число, решив с бывшим императором, что определение дня роспуска или перерыва заседаний Государственной Думы принадлежало не носителю верховной власти; вы испрашивали соизволения принять на себя разрешение вопроса. Это приобретает тем большее значение, что в борьбе Думы с правительством, которая происходила и в ваше время и в которой решающим фактором, по смыслу основных законов, должен был являться глава верховной власти, — решающей являлась одна из борющихся сторон, т.-е. председатель совета министров.
Горемыкин. — Нет, это не совсем так. Потрудитесь еще раз прочитать.
Председатель — (повторяет прочитанное).
Горемыкин. — Вот, соглашенье с председателями государственного совета и Государственной Думы было главным решающим фактором. А затем (вздыхает) — извините, пожалуйста, я так, немножко тяжело вздохнул, мне тяжело говорить, я припоминаю, что принципиально решалось это бывшим государем, т.-е. тою властью, которая тогда существовала. А затем, все это как бы об одном — о числе, о числе.
Председатель. — Видите ли, когда Государственная Дума находится в борьбе с правительством, тогда, во-первых, соглашение с председателем ее является пустым звуком: Дума ведь не желает расходиться; во-вторых, выбор числа не является выбором просто цифровым, канцелярским, а является выбором момента; Дума живет и борется с правительством, надо пресечь эту борьбу; выбор момента для пресечения предоставляет себе председатель совета министров.
Горемыкин. — Нет, это не так; всегда вопрос решался только на основании совещания с бывшим царем, нужно или не нужно закрыть Думу. А затем, мне только предоставлялось право проставлять числа, больше ничего.
Председатель. — Т.-е. выбрать момент?
Горемыкин. — Выбрать момент.
Председатель. — Значит, вы признали, что простановка числа, без указания этого числа со стороны бывшего государя, есть выбор момента?
Горемыкин. — Я не знаю, — выбрать момент, может быть, это имело место когда-нибудь; но в этом отношении я не могу дать никаких объяснений, кроме того, что число не было поставлено. А затем вопрос о роспуске или о нероспуске разрешался повелением бывшего государя.
Председатель. — О роспуске вообще или о роспуске в данный момент?
Горемыкин. — В известный момент.
Председатель. — Как же это вяжется с тем, что вам было предоставлено право проставлять число, т.-е. выбирать момент? Если вам было предоставлено право, путем росчерка пера, выбрать момент, то, значит, момент выбирал не государь по соглашению с вами, а вы?
Горемыкин. — Может быть, момент, но это сводится только к тому же числу, потому что самый вопрос о роспуске Думы был уже разрешен раньше.
Председатель. — Видите ли, в жизни конституционного государства, которое обладает законодательным народным представительством, имеет громадное значение один, два или несколько дней. Тут не должно быть принципиального рассуждения, что Думу хорошо распустить, тут должен быть, в каждом данном случае, конкретный вопрос: необходимо распустить Думу в такой-то момент.
Горемыкин. — Конкретный вопрос: распустить Думу в такой-то срок. А потом, это самое число предоставлено усмотрению председателя совета министров.
Председатель. — По этому вопросу, очевидно, будет невозможно… Скажите, пожалуйста, в бытность вашу председателем совета министров были случаи, когда с момента передачи вам бланка, подписанного бывшим императором, до фактического перерыва занятий законодательных учреждений проходил довольно большой промежуток времени?
Горемыкин. — Я уже не помню этого, но, очень может быть, и проходило некоторое время.
Председатель. — Не было у вас такого бланка за подписью бывшего императора тогда, когда вы передавали должность председателя совета министров вашему преемнику Штюрмеру? Бланка, который давал бы право вписать число роспуска будущей Думы?
Горемыкин. — Нет, нет.
Председатель. — Во всяком случае, вам в этом деле предоставлялось усмотрение, хотя бы в пределах нескольких дней. Как же вы относились к тому, что перерыв деятельности законодательных учреждений наступал не по воле представителя верховной власти, а по воле председателя совета министров? Когда страна читала указ о роспуске Думы за подписью государя императора Николая II и думала, что так решил глава верховной власти, в сущности, за этим скрывалось решение председателя совета министров.
Горемыкин. — Этого не было никогда; никогда этого не было и не могло быть.
Председатель. — Нет, это было всегда, раз число проставляли вы.
Горемыкин. — Число как же государь может проставить? Понятное дело, это невозможно.
Председатель. — В жизни нормального государства, если у главы верховной власти есть такое большое право пресекать законодательную деятельность представителей народа, который имеет право истребовать запросы у власти о закономерности ее действий, то глава верховной власти не только может, но и обязан сделать такую простую вещь, т.-е. вписать число и тем пресечь работу народных представителей.
Горемыкин. — Этого никогда не было. Число всегда писал я.
Председатель. — Важно, что вы писали при том условии, что и выбор дня был предоставлен вам. Господин секретарь, из того же дела оглашается датированный 17 января 1916 года документ. (Читает.) «Долгом поставляю всеподданнейше представить к высочайшему вашего императорского величества подписанию проект указа правительствующему сенату о возобновлении занятий государственного совета и Государственной Думы 5 февраля 1916 года, а равно проекты двух указов о перерыве занятий совета и Думы, испрашивая полномочия вашего величества проставить в двух последних указах начальные сроки сих перерывов впоследствии, в зависимости от обстоятельств. Подписал председатель совета министров И. Горемыкин». Имею честь доложить Комиссии, что здесь пропущены даже те слова, которые были написаны в январе предшествующего года, — о соглашении с председателями законодательных учреждений. Позвольте присовокупить справку, что документ датирован 17 января 1916 года, что, в момент составления этого документа, он, по-видимому, не был доложен, и Дума, как это видно из его содержания, не была еще созвана, ибо она была созвана 9 февраля 1916 года. Вы видите из содержания этой бумаги, что председатель совета министров испрашивал соизволения высочайшей власти на созыв Государственной Думы и государственного совета и еще до созыва законодательных учреждений испрашивал для себя in blanco право распустить Думу впоследствии, в зависимости от обстоятельств.
Горемыкин. — Это не получило одобрения государя.
Председатель. — Да, потому что произошла смена министров и через три дня на ваше место был поставлен Штюрмер; в связи с этим, Дума была собрана только 9 февраля 1916 года. Нас интересует точка зрения председателя совета министров; вы, вероятно, делали это с согласия совета министров?
Горемыкин. — С согласия совета.
Председатель. — Следовательно, такая точка зрения, в бытность вашу председателем совета министров, вошла в правило; одновременно испрашивались указ на созыв Думы и смертный приговор для сессии, когда она еще не успела наработать себе смертного приговора; при этом, вопреки тому, что вы изволили сказать несколькими минутами раньше, в безусловное ваше распоряжение предоставлялась не только пометка на бумаге, когда умереть этой Думе, но и выбор момента для перерыва работ еще не начавшей работать Думы. Считали ли вы закономерным такой порядок?
Горемыкин. — Я затрудняюсь ответить на все эти вопросы, потому что я решительно теперь ничего не могу соображать и не могу припомнить.
Председатель. — Но если вы не помните отдельного конкретного случая, то ведь общий порядок не может не оставаться в вашей памяти?
Горемыкин. — Общий порядок был такой, что докладывалось бывшему государю, и затем выбирался момент.
Председатель. — Вами выбирался момент. Таким образом испрашивалось у бывшего императора принципиальное разрешение на то, чтобы Дума, еще не созванная, поскорее умерла.
Горемыкин. — Я не знаю, что это был за случай, был ли он представлен даже, был ли он подписан.
Председатель. — Вы возбуждаете вопрос, было ли это подписано. Может быть, вы позволите предъявить вам это: здесь есть подпись председателя совета министров И. Горемыкина.
Горемыкин. — Может быть, что это и было, но это не получило никакого утверждения.
Председатель. — Это совершенно правильно. Но тут важен заведенный вами порядок и ваше отношение к работе законодательных учреждений, которое ярко выражено в этой краткой бумаге.
Горемыкин. — Может быть, оно ярко выражено, но я вам только повторяю, что все эти вопросы о созыве и роспуске Государственной Думы были разрешаемы не иначе, как всеподданнейшим докладом.
Председатель. — Да, но в той форме, что председатель совета министров во всеподданнейшем докладе испрашивает себе разрешения распустить Думу, когда он найдет нужным.
Горемыкин. — Нет не тогда, когда найдет нужным.
Председатель. — Тут сказано: разрешить распустить Государственную Думу в зависимости от обстоятельств.
Горемыкин. — Да, но этот доклад не был утвержден.
Председатель. — Оглашается из того же дела документ от 17 июля 1915 года. (Читает.) «Долгом поставляю всеподданнейше представить к высочайшему вашего императорского величества подписанию проекты двух указов правительствующему сенату о перерыве занятий государственного совета и Государственной Думы на срок не позднее ноября 1915 года, в зависимости от чрезвычайных обстоятельств, испрашивая полномочия вашего величества поставить в указах начальные сроки сих перерывов впоследствии, по соглашению с председателями государственного совета и Государственной Думы. Подписал председатель совета министров И. Горемыкин». Я могу вам дать справку, что Дума, согласно указа, распубликованного в собрании узаконений за № 1545, за 1915 год, начала свои занятия 19 июля. Таким образом, за два дня до начала работы Думы, вы, как председатель совета министров, еще не ознакомившись с течением работ Думы, уже предусматриваете ее кончину и испрашиваете себе разрешение прервать течение работ законодательных установлений; разрешите указать вам, что к этому докладу не может относиться ваше указание на то, что это не было приведено в исполнение, потому что здесь имеется пометка бывшего главы верховной власти, т.-е., как это называется, «знак рассмотрения».
Горемыкин. — Так что же из этого?
Председатель. — Это 17 июля; и только 19 июля, в соответствии с той справкой, которую я доложил, председатель совета министров сообщает, уже имея у себя in blanco, указ о роспуске, что Дума начала свои занятия.
Горемыкин. — Это было до отъезда в ставку.
Председатель. — Но вы были соединены прямым проводом с государем?
Горемыкин. — Нет.
Председатель. — Во всяком случае, вам известно, что прямые провода имелись в распоряжении военного министра и других военных учреждений; в каждый момент, при помощи телефонных переговоров или тысячи иных способов, вы могли с ними снестись.
Горемыкин. — Да, но дело в том, что все это только предположения, которые с действительностью не сходятся, потому что государь делал свои распоряжения вперед.
Председатель. — Государь был, по существовавшим законам, безответственным; он мог делать свои распоряжения вперед и как угодно; но ответственен был председатель совета министров, который не мог принимать к исполнению незаконные распоряжения.
Горемыкин. — Эта точка зрения, которую я нисколько не могу оспаривать, потому что я не могу же оспаривать эту точку зрения.
Председатель. — Ну да, она совершенно правильна.
Горемыкин. — Это, как вам сказать, правильна ли она…
Председатель. — Она законна.
Горемыкин. — Может быть, это закон такой, но только закон… Очень тяжело…
Председатель. — Может быть вам дать воды или сделать перерыв?
Горемыкин. — Нет, нет, пожалуйста, извините… У меня был удар, поэтому мне трудно говорить.
Председатель. — Притом у вас очень почтенный возраст; естественно, что вам трудно говорить.
Горемыкин. — Трудно именно говорить. Видите, в этом отношении мы всегда сговаривались раньше. А затем, вы изволите говорить, что были отношения у военного министерства; может быть, они были, я не знаю, но дело в том, что мы никогда не прибегали к такому способу.
Председатель. — Да, вы сговаривались раньше, но о чем же вы могли сговариваться, как не о том, что лучше, чтобы Дума поменьше работала, поменьше жила; в такой общей форме; между тем, закон требовал от вас иного.
Горемыкин. — Я вас понимаю, но дело в том, что я не знаю; может быть, это правда; но я ничего не могу сказать в настоящее время.
Председатель. — Вы в состоянии ответить еще на несколько вопросов?
Горемыкин. — Пожалуйста. Я должен вам сказать, что мне сегодня страшных усилий стоило приехать сюда и, может быть, лучше было бы, если бы вы отпустили меня сегодня совсем; поэтому я вас попрошу предъявить мне все вопросы, какие есть.
Председатель. — Если это не стоит вам чрезвычайных усилий; в противном случае, мы можем прервать ваш допрос хотя бы до завтра.
Горемыкин. — Мне это все равно. Это одно и то же.
Председатель. — Внимание Комиссии остановило чрезвычайное развитие за последние годы мероприятий, издаваемых в порядке 87 статьи основных государственных законов. Не можете ли вы сказать нам, каково было принципиальное отношение ваше и совета министров к 87 статье, какие пределы пользования этой статьей считали вы законными и какие незаконными?
Горемыкин. — Я не совсем понимаю этот вопрос. Дело в том, что 87 статья применялась тогда, когда не было законодательных учреждений.
Председатель. — Да, да. Чтобы пояснить мой вопрос, позвольте обратить ваше внимание на то, что издание мероприятий по 87 статье основных законов обусловлено рядом обстоятельств, которые содержатся в этой статье.
Горемыкин. — Скажите, пожалуйста, а в мое время, какие были распоряжения по этой статье?
Председатель. — В ваше время было очень много таких распоряжений; именно: всего за время вашего председательствования издано 384 мероприятия в порядке статьи 87. Среди них есть очень серьезные, с точки зрения интересов граждан: например, проведение налогов по 87 статье. Как вы, с точки зрения законности, относились к этого рода мероприятиям?
Горемыкин. — Я не знаю. Ведь это было по представлению совета министра финансов.[*]
Председатель. — Это было по представлению министра финансов, но ведь вы были председателем совета министров, так что это представление проходило через вас; вы действовали не механически, вы были не только передаточным пунктом; и вы принимали на себя ответственность перед законом и страной, контрассигнуя высочайшее повеление, последовавшее на представление министра финансов. Следовательно, эти представления были и вашими представлениями.
Горемыкин. — Может быть.
Председатель. — Вернемся к вопросу: какие же мероприятия вы находили подходящими под 87 статью с точки зрения закона?
Горемыкин. — Я не совсем понимаю этот вопрос. Что я должен вам объяснить, я не совсем понимаю.
Председатель. — В ваше время очень мало созывали законодательные учреждения; между тем, вы очень много законодательствовали, что не предоставлено вам законом по 87 статье. Ваши преемники, с вашей легкой руки, законодательствовали еще больше и, с точки зрения Комиссии, злоупотребляли статьей 87.
Горемыкин. — Пожалуйста, покажите мне эту статью.
Председатель. — Я могу вам прочитать.
Горемыкин. — Пожалуйста.
Председатель (читает): — «Во время прекращения занятий Государственной Думы, если чрезвычайные обстоятельства вызовут необходимость в такой мере, которая требует обсуждения в порядке законодательном, совет министров представляет о ней государю императору непосредственно. Мера эта не может, однако, вносить изменений ни в основные государственные законы, ни в учреждения государственного совета или Государственной Думы, ни в постановления о выборах в совет или Думу. Действие такой меры прекращается, если подлежащим министром или главноуправляющим отдельною частью не будет внесен в Государственную Думу в течение первых двух месяцев после возобновления занятий Думы соответствующий принятой мере законопроект, или его не примут Государственная Дума или государственный совет».
Горемыкин. — Буквально так и понималось советом министров.
Председатель. — Так и понималось. Вы находили возможным вносить всевозможные мероприятия по 87 статье?
Горемыкин. — Я лично не помню, какие были мероприятия по 87 статье.
Председатель. — Вот, например, проведение налогов.
Горемыкин. — Так это по представлению министра финансов.
Председатель. — Но ведь вы были председателем совета министров и контрассигновывали соответственное высочайшее повеление.
Горемыкин. — Что же из этого? Через два месяца это вносилось в Думу, и Дума могла отменить.
Председатель. — Возьмем конкретный вопрос: о повышении ставок некоторых существовавших обложений и о введении новых налогов. В 1914 году вы распустили Думу 26 июля; 2 сентября, под вашим председательством, составлен особый журнал совета министров, который получил высочайшее утверждение 4 октября и распубликован 12 ноября 1914 года. Естественно, в начале войны сразу возник вопрос о новых налогах; почему же вы не внесли соответственный законопроект в ту Думу, которую так быстро распустили?
Горемыкин. — Я не могу вам на это ответить, это министр финансов. От него зависело внести в Думу или не вносить в Думу.
Председатель. — Но не от вас ли зависело сделать так, чтобы министр финансов поступал по закону, на основании статьи 71 основных законов (читает): — «Российские подданные обязаны платить установленные законом налоги и пошлины, а также отбывать повинности согласно постановлениям закона». Отчего министр финансов не вносит этого законопроекта в Думу июльскую или в следующую январскую Думу? Отчего, наконец, не созвать для такого важного акта, как учреждение новых налогов, специальной сессии Государственной Думы?
Горемыкин. — Я не знаю, требуется ли это по закону во время роспуска палат.
Председатель. — Прежде всего, находите ли вы, что статья 87 дает вам право учреждать новые налоги?
Горемыкин. — Новые налоги, конечно, дает право.
Председатель. — Как же, в таком случае, быть с законом, который говорит, что новые налоги могут быть введены только в порядке закона? Те мероприятия, которые вы могли проводить в порядке 87 статьи — не законы, ибо законом считается только то, что утверждено законодательными учреждениями или верховной властью.
Горемыкин. — Ведь это подлежит рассмотрению Государственной Думы.
Председатель. — Почему же вы не внесли на рассмотрение законодательных учреждений?
Горемыкин. — Это я вам не могу сказать; потому что это зависело от разных обстоятельств.
Председатель. — Таким образом, вы считали законным, несмотря на существование 71 статьи, введение новых налогов в порядке 87 статьи, без утверждения Думы?
Горемыкин. — Конечно, я считал.
Председатель. — Прошу вас ответить на следующий вопрос: 19 июля 1915 года начала функционировать Государственная Дума. Между тем, 19 июня 1915 года, т.-е. за месяц до созыва Думы, составляется журнал совета министров, который вам докладывается, и 4 июля, т.-е. за 15 дней до созыва Думы, утверждается бывшим главой верховной власти; и за 5 дней до созыва Государственной Думы публикуется мероприятие по 87 статье: все налоги, введенные также по 87 статье, имеют силу до 1 января 1918 года. Какие же чрезвычайные обстоятельства заставляли вас издать закон о предоставлении взимания пошлин и налогов на два с половиной года вперед, за несколько дней до созыва Государственной Думы, которую вы потом, через месяц, и распустили?
Горемыкин. — Я не в состоянии вам дать этих объяснений, потому что, как же я могу помнить теперь, какие были чрезвычайные обстоятельства?
Председатель. — Тут не нужно помнить, тут нужно дать общий ответ. Я перед вами ставлю два факта: статья 87 — чрезвычайная статья; вы, как председатель совета министров, контрассигнуете важное мероприятие, касающееся налогов, которые возлагают на граждан тяжелое бремя; контрассигнуете на два с половиной года, как раз накануне созыва законодательных учреждений, которым, в силу 71 статьи основных законов, надлежит этим ведать.
Горемыкин. — Я не могу вам объяснить все эти числа, но объясню это просто канцелярщиной, нашей обыкновенной канцелярской работой.
Председатель. — Какая тут канцелярщина, тут дело гораздо глубже. Совет министров, зная, что Дума будет собрана через месяц, решается на такую важную вещь, спешит издать такое мероприятие, между тем как закон дает ему право только на издание мероприятий, в обстоятельствах чрезвычайной спешности; потом, собравшаяся Дума распускается, чтобы она не выразила протеста.
Горемыкин. — Я не могу вам ответить по всем этим обстоятельствам, потому что память мне теперь не служит. Таким образом, я не могу ничего сказать.
Председатель. — Я должен обратить ваше внимание на то, что, точно так же в порядке 87 статьи, издается закон, очень важный для рабочего класса: о допущении некоторых отступлений от правил в работе женщин, подростков и малолетних и о продолжительности и распределении рабочего времени. Точно так же издается закон 3 марта 1915 года о допущении лиц женского пола и недостигающих 15-летнего возраста малолетних к ночным и подземным работам на каменноугольных копях Европейской России.
Горемыкин. — Это по представлению министра торговли. Плохо шло дело очень на этих копях.
Председатель. — Итак, вы припоминаете это обстоятельство?
Горемыкин. — Я случайно припоминаю, потому что вы говорите.
Председатель. — А почему, в порядке 87 статьи 31 октября 1914 года вам понадобилось ходатайствовать об отпуске средств из казны на выдачу вознаграждения за особые труды чинам центрального управления министерства народного просвещения? Какие чрезвычайные обстоятельства диктовали вам брать эти средства, вопреки Думе?
Горемыкин. — Я решительно не помню этого обстоятельства.
Председатель. — Вы помните, кто тогда был министром народного просвещения?
Горемыкин. — Я не помню.
Председатель. — Так что вы не можете дать нам общий очерк вашего отношения к 87 статье?
Горемыкин. — Нет, не могу дать в настоящее время.
Председатель. — Прекращать занятия Государственной Думы и после законодательствовать, — это ведь незаконное действие со стороны вашей и совета министров?
Горемыкин. — Это было бы совершенно неправильное действие, если бы такое действие было: но дело в том, что все меры принимались по 87 статье вследствие отсутствия законодательных учреждений.
Председатель. — Но их отсутствие зависело от вас. Это вы именно их распускали и потом законодательствовали по 87 статье.
Горемыкин. — Нет, мне кажется, это не совсем так. Это совершенно случайная мера; потом это все в Думу вносилось.
Председатель. — Да, но кратковременность жизни Думы опять таки зависела от вас; она не могла в эти немногие дни своей работы в 1914 и 1915 годы переработать хотя бы ваши триста восемьдесят четыре мероприятия, по 87 статье проведенные.
Горемыкин. — Может быть, не все они требовали такого серьезного рассмотрения. Я думаю, что много было и пустяков.
Председатель. — Во время вашего председательствования с начала войны Дума функционировала в 1914 году один день (26 июня), в 1915 году — два дня (27—29 января) и сорок четыре дня (19 июля — 3 сентября). Чем объясняется, что Дума работала так мало? Вызывался ли роспуск желанием самой Думы или это было желанием правительства?
Горемыкин. — Нет, тут правительство, повидимому, не играло никакой роли.
Председатель. — Но в руках правительства было такое могущественное средство, как высочайшее повеление in blanco о роспуске.
Горемыкин. — Я понимаю; вы изволите говорить, что Дума мало собиралась. Может быть, может быть это и было.
Председатель. — Кому же принадлежала инициатива роспуска? Или сама Дума говорила: распустите нас, мы кончили свою работу?
Горемыкин. — Дума говорила во многих случаях, что кончили; а перед июлем 1914 года Дума собиралась ведь на долгое время.
Председатель. — Нас интересует время с начала войны.
Горемыкин. — Так ведь она собиралась довольно долго; когда была объявлена война, тогда ведь Дума собиралась: это знаменитое заседание было.
Председатель. — Из самой цифры мероприятий, проведенных вами в порядке 87 статьи, видно, что была громадная потребность в законодательстве. Отчего же вы не заставляли Думу работать все время, — пускай она это все сделает?
Горемыкин. — Было много распоряжений таких, которые Дума не сделала бы и не хотела делать.
Председатель. — Значит, было много таких мероприятий, которые вы принимали потому, что их все равно не приняла бы Дума.
Горемыкин. — Нет, не потому что не приняла бы Дума, а потому, что Дума отнеслась бы совершенно безразлично к этому. Я не помню, впрочем, этих мероприятий.
Председатель. — Ко времени пребывания вашего в должности председателя совета министров относятся вот эти три тома чрезвычайных распоряжений в порядке 87 статьи. Таким образом, за полтора года вашего председательствования государство фактически перешло к строю, существовавшему до 1906 года, т.-е. законодательные учреждения были упразднены, и вы законодательствовали путем высочайших повелений.
Горемыкин. — Ведь война же была тогда.
Председатель. — Почему же во время войны вы не собирали Думу? Нужно было напряжение всех народных сил.
Горемыкин. — Я затрудняюсь в настоящее время дать вам ответ на этот вопрос; но дело в том, что во время войны все эти мероприятия неизбежны.
Председатель. — Почему же они не шли в законном порядке? Почему вы не созвали для этого Думу?
Горемыкин. — Я не знаю.
Председатель. — Не нужно ли искать ответа на этот вопрос в том, что вы как будто начали объяснять, что Дума не приняла бы значительного количества этих мероприятий, по крайней мере в том виде, как они издавались?
Горемыкин. — Они издавались по мере надобности, по докладам членов совета министров.
Председатель. — Вы не отвечаете все-таки на вопрос: почему все то важное, что содержится в этих трех томах и что тяжелым бременем ложилось на народ, не было внесено в Государственную Думу в законном порядке?
Горемыкин. — Потому что многие из этих распоряжений требовали скорого времени; ведь механизм Думы очень длительный.
Председатель. — Почему же вы не созывали ее скорее и не позволяли ей рассмотреть эти распоряжения?
Горемыкин. — Они все рассмотрены Думой. Дума сама уклонялась от рассмотрения этих законов.
Председатель. — В чем выразилось ее уклонение?
Горемыкин. — А просто в том, что она их не рассматривала.
Председатель. — Как же можно успеть рассмотреть все эти законопроекты, раз вы прерываете работу Думы на второй день, на сорок четвертый день?
Горемыкин. — Сорок четвертый день — достаточный срок для того, чтобы рассмотреть все эти законоположения. Может быть, достаточный срок.
Председатель. — Скажите, все ли эти мероприятия были внесены вами в Государственную Думу? По закону, вы должны вносить в пределах двухмесячного срока; между тем, Дума ни разу не собиралась на такой срок.
Горемыкин. — Может быть.
Ольденбург. — Есть некоторое противоречие в ваших словах. Вы говорите с одной стороны, что не вносили потому, что механизм Думы так тяжел, что нельзя скоро провести, с другой стороны, оказывается, что сорока четырех дней, по вашему мнению, довольно, чтобы провести такую массу законопроектов.
Горемыкин. — Я этого вовсе не говорю. Ведь в то время было внесено только известное количество законопроектов; те, которым срок еще не истек.
Ольденбург. — Вам ведь известно из законодательной практики, что законодательные палаты могут очень быстро, в несколько дней, срочные законопроекты проводить? Вам не может быть неизвестно также, что законодательные палаты держались другого взгляда, чем правительство: они настаивали на том, чтобы Дума собиралась. Председатель, собственно, желал бы знать ваше мнение по этому вопросу, потому что тот аргумент, что это будто нельзя было по времени, не убедителен, по крайней мере для членов законодательных палат.
Горемыкин. — Я не могу теперь дать прямого ответа на этот вопрос, потому что я в настоящее время массу вещей перезабыл и не владею уже достаточно памятью для того, чтобы вам все это объяснить.
Председатель. — Этот вопрос мы будем считать исчерпанным. Чем вы руководствовались, когда приводили в действие своими докладами другую функцию верховной власти: функцию издавать акты в порядке верховного управления? Считали ли вы необходимым, чтобы этого рода акты были согласованы с законами?
Горемыкин. — Я все эти функции свожу к личному назначению.
Председатель. — Нет, этого мало. В порядке верховного управления вы привели в действие целый ряд мероприятий, направленных к ограничению свободы печати, к введению предварительной цензуры, к распространению военной цензуры за пределы ее полномочий в область внутренней жизни.
Горемыкин. — Этого не помню; с моей стороны не было никаких в этом отношении настояний. Я получил только от графа Фредерикса письмо, что государь недоволен назначением ко двору Саблина, и потому было сделано распоряжение, чтобы никаких известий и распоряжений не публиковать до тех пор, пока правительство не встанет на какую-нибудь точку зрения, кого назначить.
Председатель. — Только в одном этом случае вы вышли за пределы законных прав?
Горемыкин. — Я только сделал распоряжение, чтобы военная цензура не допускала этого. Но это никогда не было исполнено. А что касается назначений, то я могу сказать только одно: по моим представлениям состоялись только два назначения министров, — графа Игнатьева и Александра Алексееевича Хвостова. Все остальные против моего желания были назначены.
Председатель. — Что же это за порядок, когда министры назначаются против желания председателя совета министров?
Горемыкин. — Не знаю. Был назначен А. Н. Хвостов, несмотря на мои протесты. Шаховской кажется был назначен. Кто же еще был назначен? — Я уже не помню теперь.
Председатель. — Вы говорите, что Шаховской был назначен против вашего желания?
Горемыкин.— Нет, Шаховской не против. Шаховской был просто назначен высочайшим повелением. Меня даже не спрашивали в этом отношении.
Председатель. — Что же, представляли вы бывшему императору о невозможности и нежелательности такого порядка?
Горемыкин. — Представлял — не о порядке самом, а о той или другой личности.
Председатель. — Ну и что же?
Горемыкин. — Ничего.
Председатель. — Значит, вы указывали на невозможность назначения Хвостова по его личным свойствам?
Горемыкин. — По его личным свойствам.
Председатель. — Какие же личные свойства его служили в ваших глазах препятствием к занятию им поста министра внутренних дел?
Горемыкин. — Все его прошлое.
Председатель. — Что именно в его прошлом?
Горемыкин. — Я не помню теперь. Вы спросите его дядю, Александра Алексеевича Хвостова; я просил, чтобы выслушали мнение Александра Хвостова, который лучше его знал, чем я.
Председатель. — Что же, мнение дяди не было спрошено?
Горемыкин. — Было спрошено, сколько мне известно. Несмотря на это, Хвостов был назначен.
Председатель. — Может быть, дядя похвалил племянника?
Горемыкин. — Нет.
Руднев. — Скажите, пожалуйста, Маклаков при вас ушел с поста министра внутренних дел?
Горемыкин. — Да, да, при мне.
Руднев. — Он назначен тоже без вашего участия? Вы принимали меры, чтобы он ушел. Вы были довольны его деятельностью?
Горемыкин. — Я никакого неудовольствия против него не имел. Почему он ушел, я совершенно, решительно не знаю.
Руднев. — Князь Щербатов был назначен при вашем содействии? Вы делали указания на него?
Горемыкин. — Нет, я не указывал. Не помню теперь.
Руднев. — Не известна ли вам причина ухода Щербатова?
Горемыкин. — Нет, мне это неизвестно.
Руднев. — Вы говорили, что отрицательно относились к А. Н. Хвостову; а вы не имели желания провести на этот пост Стремоухова, когда ушел князь Щербатов.
Горемыкин. — Стремоухова? Я в первый раз слышу эту фамилию.
Руднев. — Не было ли при вас, когда вы были председателем совета министров, разговоров о мариавитской секте?
Горемыкин. — Не было разговоров.
Руднев. — Не было ли при вас разговора об учреждении ипотечных банков в Польше?
Горемыкин.— Я не помню теперь, может быть, и было.
Руднев. — Теперь скажите, вы знаете князя Андроникова?
Горемыкин. — Как же, знаю Андроникова — странный человек. Он ко мне приставал, он несколько раз бывал и никогда не являлся с пустыми руками, всегда с букетом роз или с конфектами, которых я не ем, потому что мне запрещены конфекты.
Руднев. — А с докладами для государя он не являлся к вам?
Горемыкин. — Нет, нет. Он меня раз просил доставить письмо великому князю Николаю Николаевичу, но я должен сказать, что я этого письма не доставил. Я передал его, сколько помню, князю Орлову.
Руднев. — Затем, он вам иконы преподносил?
Горемыкин. — Может быть.
Руднев. — Освященные в присутствии митрополита Флавиана и В. К. Саблера в Москве.
Горемыкин. — Понятия не имею.
Руднев. — А в юбилее вашем принимал какое-нибудь участие Андроников?
Горемыкин. — Как же. Юбилей мой справлялся 75 лет от рождения, в первый год моего назначения, в 1914 году. Он писал во многие места и, сколько я помню, принимал участие.
Руднев. — А не был ли он автором адреса, вам поднесенного?
Горемыкин. — Не знаю, может быть.
Руднев. — Не в то ли время составлена брошюра на правах рукописи «И. Л. Горемыкин»?
Горемыкин. — Может быть.
Руднев. — Вы знаете Анспах, преподавателя французского языка во многих учебных заведениях? Этот Анспах у вас не был с Андрониковым по поводу составления этой брошюрки?
Горемыкин. — В первый раз слышу. Может быть. Я решительно не помню. Анспах для меня новая фамилия.
Председатель. — Мы остановились на частном вопросе, в виду вашего указания на то, что деятельность ваша в порядке верховного управления проявлялась единственно в назначениях; не было ли мероприятий более общего характера, которые вы с бывшим императором проводили в порядке верховного управления?
Горемыкин. — Что такое?
Председатель. — Вопреки букве и смыслу изданного в порядке 87 статьи высочайшего повеления от 20 июля 1914 года о военной цензуре, вами была проведена мера, направленная к распространению деятельности военной цензуры на дела внутреннего управления.
Горемыкин. — Нет, этого никогда не было, я никакой цензурой не занимался.
Председатель. — Я напомню вам историю вашей деятельности в этом направлении. Не помните ли вашего письма военному министру Сухомлинову от 18 ноября 1914 года?
Горемыкин. — Пожалуйста, прочтите это письмо, так я не помню.
Председатель. — Письмо совершенно официальное. Оно довольно большое, но, в виду выраженного вами желания, я позволю себе его огласить. Письмо председателя совета министров И. Л. Горемыкина военному министру Сухомлинову от 18 ноября 1914 года, совершенно доверительно (читает): — «Высочайше утвержденным, 9 ноября 1914 года, особым журналом совета министров, перечень воспрещенных к оглашению в печати сведений, касающихся внешней безопасности России и ее военноморской и сухопутной обороны, дополнен особым пунктом нижеследующего содержания: «Сведения о предположениях, постановлениях и мероприятиях по совету министров, как связанных с чрезвычайными расходами на потребности военного времени, так равно вызываемых военными обстоятельствами». Целью приведенного постановления является недопущение в печати таких материалов и известий, несвоевременное оглашение которых не отвечает государственным интересам, либо может послужить на пользу нашим врагам. В соответствии с этим, в примечание к упомянутому перечню введено указание в том смысле, что от действия вновь устанавливаемого запрета изъемлются сведения, кои опубликованы или впредь будут опубликованы канцеляриею совета министров или же будут разрешены ею к опубликованию. Изложенные постановления, в согласность с предоставленными правительственной власти, законом о государственной измене путем шпионства, полномочиями по изданию ограничительного перечня, распространяются лишь на данные, связанные с государственною обороною и внешнею безопасностью страны. Между тем, в печать теми или иными скрытыми путями нередко проникают сведения, хотя и не могущие быть подведенными под указанный общий признак, но появление коих на страницах газет и иных изданий представляется, особенно в нынешнее военное время, весьма нежелательным. К числу таковых сведений должны быть, прежде всего, отнесены сообщения о возникающих в среде совета министров разномыслиях по отдельным вопросам, дающие повод, сделавшись достоянием гласности, ко всевозможным неблагоприятным для совета в его целом и для отдельных его членов суждениям. Не подлежит сомнению, что в обстановке переживаемых событий, вызывающей напряжение всех правительственных сил, всемерное поддержание авторитета высшего органа государственного управления в лице совета министров составляет повелительную потребность настоящей минуты. Равным образом, существенно важным представляется недопущение разглашения в печати о находящихся в производстве совета министров правительственных предположениях в области окраинных, инородческих, вероисповедных и других однородных вопросов. Пока таковые предположения не облеклись в законченную форму и ознакомление с ними общества не входит в виды правительства, — обнародование их или сообщение слухов о них может поставить совет министров в затруднительное положение и возбудить среди заинтересованных кругов населения либо несбыточные надежды, либо нежелательные, с политической точки зрения, разочарования, а в некоторых случаях — повлечь за собой обострение национальной розни и вражды. Само собою разумеется, что подобных явлений следует всячески избегать в современных условиях, когда в единении всех подданных России и сплочении их вокруг общего знамени кроется один из серьезнейших залогов доведения до конца успешной борьбы с нашим врагом. Нельзя, наконец, не отметить, что в интересах планомерного течения правительственной деятельности было бы необходимо ограждать от разглашения во всеобщее сведение печатью слухов о взаимоотношениях совета министров и законодательных установлений, а равно официально необоснованных сообщений о возможных перемещениях в составе членов совета министров с суждениями о вероятных кандидатах на якобы освобождающиеся министерские посты. Изъясненные соображения побуждают меня обратиться к вашему высокопревосходительству с покорнейшей просьбою, не изволите ли вы признать возможным, в целях устранения вышеприведенных нежелательных явлений в деятельности печати в условиях военного времени, преподать обслуживающим военную цензуру специальным органам руководящие указания о недопущении появления в газетах и иных повременных изданиях сведений и сообщений в соответствии с приведенными в настоящем письме объяснениями. Обязываюсь присовокупить, что все те данные и материалы по совету министров, сохранение которых в тайне не вызывается безусловною необходимостью, будут обнародываться канцеляриею совета министров или непосредственно, или через осведомительное бюро при министерстве внутренних дел, или, наконец, через заслуживающих доверия сотрудников периодических изданий, которые будут снабжаться соответственными удостоверениями. Примите, милостивый государь, уверения в отличном моем уважении и совершенной преданности. (Подписал) Горемыкин». Таким образом, в этом письме, пользуясь законом о военной цензуре, которая не допускает оглашения сведений, могущих повредить военным интересам государства, вы выразили пожелание, чтобы были запрещены к печатанию сведения о деятельности совета министров, слуг государства, по ряду вопросов, касающихся существенных прав граждан; пожелание о том, чтобы не военные интересы государства, а интересы совета министров и отдельных его членов были охраняемы от возможных нареканий органами военной цензуры, которые призваны блюсти интересы государства.
Горемыкин. — Я понимаю; а что же вы хотите этим сказать?
Председатель. — Я хочу сказать, что это начало целого ряда мер, которые вы приняли для того, чтобы, вопреки статье 89 основных законов стеснить печатное слово, вы завершили его двумя представлениями верховной власти, получили и исполнили два высочайших повеления, которые и были, вопреки закону, направлены к расширению круга сведений, подлежавших изъятию.
Горемыкин. — Вы ставите мне это в вину?
Председатель. — Нет, я спрашиваю у вас объяснений. Быть может, вы объясните нам это и вины вашей не окажется.
Горемыкин. — Я ничего не помню сейчас, ничего не могу вам сказать.
Председатель. — Вы не помните, что вы вели переписку по этому поводу с военным министром?
Горемыкин. — Это вы мне прочитали, и теперь я помню эту переписку с военным министром. Что же, все это сделать зависело от военного министра.
Председатель. — От него зависело, т.-е. он должен был этого не сделать, потому что ваше требование шло вразрез с существовавшим законом; он и указывал вам, что это ваше требование, клонившееся к введению предварительной цензуры незаконно.
Горемыкин. — Может быть это незаконно, но я не могу теперь сказать ничего решительно. Ничего не помню.
Председатель. — Вы помните, что обратились тогда с таким же требованием и к тогдашнему министру внутренних дел Маклакову?
Горемыкин. — О чем?
Председатель. — О том, чтобы чрезвычайная охрана следила за тем, чтобы не разглашались сведения о деятельности совета министров и отдельных его членов, чтобы народ ничего не знал о том, что делает его правительство по серьезнейшим и важнейшим вопросам государственной жизни.
Горемыкин. — Теперь решительно ничего не могу вам сказать, потому что я не помню уже этой переписки с Маклаковым. Какая там была переписка?
Председатель. — Я вам сейчас напомню переписку с Маклаковым, но предварительно должен вам сказать, что письма ваши к Маклакову и к Сухомлинову были направлены к тому, чтобы вы и группа министров удержались у власти, чтобы ваша деятельность была тайной и не подвергалась критике.
Горемыкин. — Может быть, но я в настоящее время ничего не помню. Ничего не могу привести. Могу только сказать, что это было в связи с требованием Фредерикса.
Председатель. — Это, в связи с Саблиным?
Горемыкин. — Да.
Председатель. — А почему Фредерикс так интересовался Саблиным?
Горемыкин. — Это мне неизвестно.
Председатель. — Вот это письмо к Маклакову подписано вами, значит, оно должно считаться исходящим от вас, и, значит, вы за него ответственны. Оно обличает в авторе человека, хорошо знающего все вопросы. Скажите, вы составляли это письмо или вы его только подписали?
Горемыкин. — Это канцелярия составляла.
Председатель. — Это не был Гурлянд?
Горемыкин. — При мне не было никакого Гурлянда.
Председатель. — Может быть, Лодыженский?
Горемыкин. — Не знаю, он был ответственен за канцелярию.
Председатель. — Позвольте огласить выдержки из вашего письма на имя Маклакова. Оно датировано 4 декабря 1914 года. Вы писали между прочим (читает): «с введением в действие… дополнительного пункта перечня воспрещенных к оглашению в печати сведений и с преподанием военным министром надлежащих распоряжений по военной цензуре, выполнение содержащихся в высочайшем рескрипте от 6 февраля 1912 года (ос. жур. сов. мин. от 4 ноября 1914 года) предуказаний и соблюдение связанных с деятельностью совета министров особых интересов переживаемого времени, должно почитаться обеспеченным в районе театра военных действий. Что же касается местностей, вне этого района расположенных, то в последних, не подчиненных действию военной цензуры в полном объеме, никаких предупредительных мер против разглашения печатью несоответственных данных не существует, и борьба с нежелательными выступлениями в периодической прессе достижима лишь в порядке последующей судебной кары, притом только в случаях нарушения военной тайны. Между тем, среди провинциальных повременных изданий имеется немало влиятельных органов, пользующихся сравнительно широким распространением и могущих поэтому, при отсутствии должного на них воздействия, приносить вред путем разглашения нежелательных в вышеизъясненном смысле сведений. При таких условиях, считаю долгом покорнейше просить ваше превосходительство не отказать почтить меня отзывом, какие именно мероприятия вы признавали бы соответственными принять к ограждению от появления в печати вне театра войны сообщений и заметок, касающихся доверительных сторон деятельности совета министров при нынешних исключительных обстоятельствах военного времени, и не представлялось бы возможным использовать в данном случае те особые полномочия, которыми пользуются местные власти в порядке положения о чрезвычайной охране. Обязываюсь присовокупить, что все те данные и материалы по совету министров, сохранение которых в тайне не вызывается безусловною необходимостью, будут обнародываться канцеляриею совета или непосредственно, или через осведомительное бюро при главном управлении по делам печати, или, наконец, через заслуживающих доверия сотрудников повременных изданий, обслуживающих печать лояльного направления. (Подписал) Горемыкин». Этой бумагой вы устанавливаете взгляд, что печать не должна освещать из действий совета министров ничего, кроме того, что пройдет через осведомительное бюро. А ведь вы имели в составе совета такого министра, как Сухомлинов; его деятельность, как вы, может быть, и сами признаете, в высшей степени нуждалась в освещении путем печати и в контроле народного представительства, всего народа.
Горемыкин. — Ведь это что же? Требуется его заключение, ничего больше.
Председатель. — Да, это только история ваших действий. Позвольте мне изложить ее продолжение: Маклаков объясняет вам, что критика действий совета министров не может быть воспрещена в том порядке, в каком бы вы хотели, т.-е. в порядке предупреждения нарушения государственной безопасности; ибо может быть (добавляю я от себя) в интересах общественного порядка и государственной безопасности, нужно критиковать деятельность министров; вы же продолжаете вашу работу. Позвольте попросить вас вспомнить: до сведения вашего несколько позже была доведена циркулярная секретная телеграмма начальника штаба верховного главнокомандующего от 31 июля 1916 года за № 2873.
Горемыкин. — Какая телеграмма? — Не помню.
Председатель. — В этой телеграмме верховный главнокомандующий стоит на точке зрения высочайшего повеления о военной цензуре и говорит, что военная цензура не должна вмешиваться во внешние дела государства; она должна ограждать военные интересы государства, а ограждать от нареканий совет министров и отдельных министров — не ее дело. Вы помните эту телеграмму, которая стала вам поперек дороги?
Горемыкин. — Не помню.
Председатель. — Тогда вы, может быть, помните то распоряжение, которое вы испрашивали в порядке верховного управления 14 сентября 1915 года? Это был момент, когда страна должна была напрячь все свои силы, момент отступления из Галиции и разгрома русской армии. В этот момент, вы испрашивали высочайшее соизволение на то, чтобы в печать не проникали слухи, касающиеся предполагаемых его величеством назначений.
Горемыкин. — Это, вследствие письма Фредерикса.
Председатель. — Но разве вы не имели в виду, что вы нарушали основные законы?
Горемыкин. — Нет, не имел.
Председатель. — Вы вовлекали верховную власть в борьбу, например, с резолюцией московского съезда. Вы настояли на том, чтобы речи и резолюции московского съезда и статьи по поводу таковых не появлялись в газетах без предварительного просмотра; вы испросили для них, вопреки закону, предварительную цензуру. Между тем, как вы помните, резолюции московского съезда были направлены против вас и против совета министров; они требовали ответственности вашей и министров перед народным представительством.
Горемыкин. — Очень может быть, но только я ничего не помню.
Председатель. — Но вы не отрицаете, что это высочайшее соизволение было вами испрошено?
Горемыкин. — Как же я могу отрицать, когда вы его читаете?
Председатель. — Вы, ответственный, получили подпись безответственного по закону носителя верховной власти, действия которого совершенно противоречат закону. Получив высочайшее повеление, вы написали военному министру Поливанову два письма с требованием, чтобы это высочайшее повеление было приведено в действие.
Горемыкин. — Эти письма, какие они были, — теперь не помню.
Председатель. — Затем, 7 декабря 1915 года вы испросили новое высочайшее повеление, также в порядке верховного управления.
Горемыкин. — О чем?
Председатель. — О том, чтобы, вопреки закону, понятие военных интересов было распространено и на внутренние дела.
Горемыкин. — Я ничего не помню.
Председатель. — Но вы также не станете отрицать, что этот доклад бывшему императору, называемый докладом о постановке надзора за повременною печатью, был вами сделан?
Горемыкин. — Может быть, я не помню. Я не могу сейчас дать вам никаких объяснений, потому что ведь я действовал по распоряжению власти, которая меня поставила.
Председатель. — Да, но вы — юрист, и знаете, что вы должны исполнять только законные требования власти и отвечаете за незаконные.
Горемыкин. — Я совершенно понимаю; но дело в том, что закон и незакон трудно чрезвычайно различить.
Председатель. — Как же может действовать министр, который затрудняется различать законные действия от незаконных?
Горемыкин. — Это совсем дело другое, — как там действуют министры. Дело только в том, что по многим вопросам это может быть спорно: законное или незаконное это распоряжение.
Председатель. — Считаете ли вы спорным вопрос о том, что нельзя ввести предварительной цензуры без законодательных учреждений в государстве, где предварительная цензура по закону отменена?
Горемыкин. — Так нигде ее и не вводится; где же она вводится?
Председатель. — Мы только что говорили об этих мероприятиях.
Горемыкин. — Так что же я могу вам сказать?
Председатель. — Я хотел бы обратить ваше внимание на следующее: мы знаем, что в силу вашего возраста в вашей памяти могут не сохраниться отдельные конкретные факты; но дело идет о целой полосе вашей деятельности как председателя совета министров, а не о конкретных фактах.
Горемыкин. — Что же я могу сделать в этом отношении?
Председатель. — Объясните нам.
Горемыкин. — Я объясняю вам, что в этом отношении я подневольный человек.
Председатель. — Вы знаете великолепно, что вы не должны были испрашивать соизволения на незаконные распоряжения и что грань между законным и незаконным вы должны были проводить в своей деятельности.
Горемыкин. — Теперь я не в состоянии и это обсудить.
Председатель. — Не будем больше спрашивать. Мы обсудим ваши объяснения и через несколько дней дадим вам ответ на вашу просьбу о разрешении вам выезда.
