Il faut avouer, que si les saints Religieux de Dieu font des choses extraordinaires, les maudits Religieux du Diable ne leur cedent nullement.Madeleine Bavent.
Приходятъ зимніе святочные дни, и мы, завершая годовой круговоротъ, снова любимъ маски. Намъ нравятся искаженныя черты, насъ плѣняютъ извращенные лики. Человѣкъ, похожій на чудовище, возбуждаетъ въ насъ интересъ. Почему? Намъ скучно однообразіе. Царство безукоризненной стройности, безъ единаго диссонанса, не давало бы ощущенія свободы, сколько бы въ немъ ни было разновидностей одного порядка. Въ дикомъ безпутствѣ карнавальнаго разгула намъ чудится намекъ на свободу выбора.
Вѣчно хочетъ наша душа.
Мы проходимъ по улицѣ и видимъ праздничную толпу. Мы выискиваемъ красивыя лица и на мгновенье завладѣваемъ ими силою нашего пристальнаго взгляда. Мы счастливы. Но вдругъ проходитъ калѣка, у котораго всѣ члены схвачены судорогой безостановочнаго дрожанія—проходитъ тощій-тощій старикъ, съ огромными глазами и весь изогнутый, какъ химерическій звѣрь, готовый вспрыгнуть—проползаетъ безногій, человѣческая половинка, похожая на тѣхъ металлическихъ болванчиковъ, что, будучи опрокинуты, всегда принимаютъ прежнее положеніе—и мы побѣждены. Мы смотримъ съ болѣе напряженнымъ вниманіемъ, чѣмъ смотрѣли на красивыя лица. Видъ необыкновеннаго урода заставляетъ насъ вздрогнуть, и вспомнить, что есть еще иные міры, что есть еще другой дополнительный міръ опрокинутыхъ глубинъ. То, что вверху, равно тому, что внизу. То, что внизу, мучительнымъ зеркаломъ удвояетъ то, что вверху. Мы смотримъ на поразительную панораму чудовищныхъ фигуръ, которыя созданы фантазіей Гойи, въ альбомахъ его офортовъ. Непостижимой игрой чернаго и бѣлаго мы оторваны отъ земли, и перенесены куда-то въ безпредѣльность. Пространство, глубокое пространство, оно уходитъ, и ему нѣтъ конца. Безконечное обиліе воздуха, въ которомъ не могутъ не зарождаться бури. Мы высоко, мы глубоко, голова кружится, мы падаемъ. Среди атмосферныхъ водоворотовъ, придающихъ волнующую легкость всему, осуществляется основной моментъ шабаша: люди превращаются въ животныхъ, и звѣри превращаются въ людей. Среди деревьевъ, стволы которыхъ напоминаютъ волосатые изогнутые члены какого-то морского чудовища, возникаютъ расчетвертованные воители, и молодыя красивыя женщины, страшныя своей безраздѣльною чувственностью. Существа съ кошачьими и ослиными и козлиными физіономіями; существа съ прожорливыми челюстями и цѣпкими руками; влюбленная, для пріобрѣтенія любовнаго талисмана, вырывающая зубъ у удавленника; толстые монахи, устрашающіе взглядъ распухлою рыхлостью своего чревоугодія; дьяволы съ когтистыми крыльями и раскосыми глазами; дьяволы среди горныхъ проваловъ; дьяволы воздуха; дьяволы съ ослѣпшими глазами, обращенными къ небу;—фигурный гимнъ уродству, экстазъ безпутства въ достиженіи множественности безумныхъ разновидностей, молніеносная грозность изломанныхъ линій, вольница пьяныхъ искаженныхъ членовъ. Мы ликуемъ, перелистывая альбомы Гойи, потому что за этой энциклопедіей Поэзіи Чудовищнаго мы чувствуемъ безпредѣльность, и, соприкоснувшись съ ней, яснѣе ощущаемъ свою безконечную Душу.
Мы смотримъ на китайскія чудовища. Каждое изъ нихъ уродливо, какъ что-то упавшее и раздробившееся, какъ что-то расплюснутое и запутанное. Но всѣ они обладаютъ легкостью видѣнія. Страшныя сверхъестественныя существа, они состоятъ изъ разныхъ частей разныхъ животныхъ. Но именно поэтому они и говорятъ съ душой на дивномъ языкѣ много-образія. И фениксъ является эмблемою царицъ, и черепаха говоритъ о могуществѣ силы, и единорогъ, живущій тысячу лѣтъ, воплощаетъ въ себѣ всѣ стихіи, а символъ Востока и Весны, драконъ, имѣетъ способность дѣлаться незримымъ, и, развертываясь, онъ обнимаетъ всю безграничность неба.
Всегда намъ желанно противорѣчіе. Въ самомъ нарядномъ европейскомъ городѣ, куда стекаются со всѣхъ концовъ міра любопытствующіе паломники современности, на высокихъ громадахъ стройной Notre Dame, какъ стражи, глядятъ сверху внизъ чудовищныя химеры. Ихъ родила фантазія Средневѣковья, они жили столѣтія, время стерло ихъ гротескныя фигуры и страшныя лица, и современный художникъ возсоздалъ ихъ для нашей современности. И мы поднимаемся на башню, чтобы видѣть химеры. Мы восходимъ на высоту, чтобы встать лицомъ къ лицу со свитой Дьявола.
Они всѣ похожи, эти страшные химеры, они всѣ неповторяемы. Вотъ одна, единорогая, какъ безобразный Мефистофель, когда онъ является Фаусту народной легенды, полумужское полуженское чудовище. У нея длинныя заостренныя уши, клеймо ея звѣриной внимательной души. Вотъ старуха съ каменными волосами, и съ пастью, пожиравшей дѣтей. Вотъ демонъ-волкъ, прочно усѣвшійся упорнымъ задомъ, и повернувшійся спиной къ цѣлому міру, хотя онъ и смотритъ на городъ. Тамъ дьяволъ плотоядности, повернувшій свою поясницу съ какимъ-то особымъ щегольствомъ. Раскрывъ ротъ, кричитъ пучеглазая глупая птица, и у нея какъ бы полисменскіе усы. Демонъ-обезьяна, демонъ-Каинъ, пожелавшій стать убійцей, чтобы доказать свою самостоятельность, вытянулся испуганно, какъ бы ошибшись въ разсчетахъ. Шерсть на химерахъ похожа на листья ядовитыхъ травъ, она вырывается изъ тѣлъ, какъ пламя изъ хвороста, брызнувъ по бокамъ хищными очертаніями. Дружной семьей стоятъ любовные дьяволы. Одинъ—утонченный, съ крыльями какъ у ангела, съ нѣжными руками, выхоленными вниманіемъ. Въ область распутства онъ внесъ изысканность, въ сферу безумія умъ. Лицо его проникнуто пресыщеніемъ, какое знаютъ только упрямые развратники, и безстыдной своей гримасой онъ говоритъ, что ухищреніями можно побѣдить невозможность, дополняя природу умѣньемъ. Странная смѣсь грубости и артистичности, символъ тѣхъ, которые крыльями могли бы пересѣкать пространство,—и приковали себя къ комку грязи. Другой дьяволъ сладострастія, наклонившись надъ безумнымъ Городомъ, выкрикиваетъ богохульныя оскорбленія, и всѣмъ своимъ кошачьи-злораднымъ тѣломъ говоритъ о соединеніи убійства и любви. Третій не хохочетъ, а смѣется беззвучнымъ смѣхомъ, мелкая тварь чувственности, неспособная понять, что въ мірѣ есть что-нибудь иное. Онъ въ своей сферѣ, когда видитъ кругомъ трусливо-похотливое ничтожество, онъ счастливъ, какъ привратникъ публичнаго дома. Всѣхъ лучше птица въ аскетической рясѣ, слѣпая, лицемѣрная, полная спокойной ироніи. Это насмѣшка надъ прошлымъ, извращеніе того, что исчерпано. Лицомъ своимъ она напоминаетъ Данте и Савонаролу. Отъ лица святого—черезъ лицо изувѣра—мы влачимся къ лицу ханжи. И всѣ эти химеры, изогнувшись, вѣнчаютъ Храмъ. Церковь ихъ выбрасываетъ изъ себя, какъ явленія ей чуждыя, но они все же красуются высоко въ лазури. Она отгоняетъ ихъ отъ себя какъ кошмары, но они толпятся какъ сорныя травы—застывшіе изломы—внезапныя формы самовольной безформенности, отпавшей отъ Вѣчной Красоты—каменныя глыбы въ воздухѣ—мертвая зыбь въ безднѣ мірозданія, которая ими повторена и умножена.
Всѣмъ чудовищамъ радуется наша душа, то потому, что они похожи на насъ, то потому, что они совсѣмъ изъ другого міра. Двойственными намеками они говорятъ съ нами, радуютъ и мучаютъ, пугаютъ и обѣщаютъ: „Мы были всѣмъ, мы будемъ всѣмъ. Весь міръ, съ своимъ разнообразіемъ, будетъ нашъ, и будущее уже становится настоящимъ“.
Пусть это пугающее обѣщаніе не сбудется, но оно гипнотизируетъ.
Не забудемъ того, что сказалъ Оригенъ. Нужно любить и Дьявола. Дьяволъ можетъ измѣниться, и пройти обратный—возвратный путь. Не забудемъ также, что мы полюбили уродливую Бабу Ягу въ тѣ майскіе дни, когда мы играли въ прятки, и безсмертнаго Кощея въ тѣ дни, когда намъ свѣтило утро Мірозданія.
