Въ самомъ нарядномъ европейскомъ городѣ, куда стекаются со всѣхъ концовъ міра любопытствующіе паломники современности, на высокихъ громадахъ стройной Notre Dame, какъ стражи, глядятъ сверху внизъ чудовищныя химеры. Ихъ родила фантазія Средневѣковья, они жили столѣтія, время стерло ихъ гротескныя фигуры и страшныя лица, и современный художникъ возсоздалъ ихъ для нашей современности. И мы поднимаемся на башню, чтобы видѣть химеры. Мы восходимъ на высоту, чтобы встать лицомъ къ лицу со свитой Дьявола.
Они всѣ похожи, эти страшные химеры, они всѣ неповторяемы. Вотъ одна, единорогая, какъ безобразный Мефистофель, когда онъ является Фаусту народной легенды, полумужское полуженское чудовище. У нея длинныя заостренныя уши, клеймо ея звѣриной внимательной души. Вотъ старуха съ каменными волосами, и съ пастью, пожиравшей дѣтей. Вотъ демонъ-волкъ, прочно усѣвшійся упорнымъ задомъ, и повернувшійся спиной къ цѣлому міру, хотя онъ и смотритъ на городъ. Тамъ дьяволъ плотоядности, повернувшій свою поясницу съ какимъ-то особымъ щегольствомъ. Раскрывъ ротъ, кричитъ пучеглазая глупая птица, и у нея какъ бы полисменскіе усы. Демонъ-обезьяна, демонъ-Каинъ, пожелавшій стать убійцей, чтобы доказать свою самостоятельность, вытянулся испуганно, какъ бы ошибшись въ разсчетахъ. Шерсть на химерахъ похожа на листья ядовитыхъ травъ, она вырывается изъ тѣлъ, какъ пламя изъ хвороста, брызнувъ по бокамъ хищными очертаніями. Дружной семьей стоятъ любовные дьяволы. Одинъ—утонченный, съ крыльями какъ у ангела, съ нѣжными руками, выхоленными вниманіемъ. Въ область распутства онъ внесъ изысканность, въ сферу безумія умъ. Лицо его проникнуто пресыщеніемъ, какое знаютъ только упрямые развратники, и безстыдной своей гримасой онъ говоритъ, что ухищреніями можно побѣдить невозможность, дополняя природу умѣньемъ. Странная смѣсь грубости и артистичности, символъ тѣхъ, которые крыльями могли бы пересѣкать пространство,—и приковали себя къ комку грязи. Другой дьяволъ сладострастія, наклонившись надъ безумнымъ Городомъ, выкрикиваетъ богохульныя оскорбленія, и всѣмъ своимъ кошачьи-злораднымъ тѣломъ говоритъ о соединеніи убійства и любви. Третій не хохочетъ, а смѣется беззвучнымъ смѣхомъ, мелкая тварь чувственности, неспособная понять, что въ мірѣ есть что-нибудь
В самом нарядном европейском городе, куда стекаются со всех концов мира любопытствующие паломники современности, на высоких громадах стройной Notre Dame, как стражи, глядят сверху вниз чудовищные химеры. Их родила фантазия Средневековья, они жили столетия, время стерло их гротескные фигуры и страшные лица, и современный художник воссоздал их для нашей современности. И мы поднимаемся на башню, чтобы видеть химеры. Мы восходим на высоту, чтобы встать лицом к лицу со свитой Дьявола.
Они все похожи, эти страшные химеры, они все неповторяемы. Вот одна, единорогая, как безобразный Мефистофель, когда он является Фаусту народной легенды, полумужское полуженское чудовище. У неё длинные заостренные уши, клеймо её звериной внимательной души. Вот старуха с каменными волосами, и с пастью, пожиравшей детей. Вот демон-волк, прочно усевшийся упорным задом, и повернувшийся спиной к целому миру, хотя он и смотрит на город. Там дьявол плотоядности, повернувший свою поясницу с каким-то особым щегольством. Раскрыв рот, кричит пучеглазая глупая птица, и у неё как бы полисменские усы. Демон-обезьяна, демон-Каин, пожелавший стать убийцей, чтобы доказать свою самостоятельность, вытянулся испуганно, как бы ошибшись в расчётах. Шерсть на химерах похожа на листья ядовитых трав, она вырывается из тел, как пламя из хвороста, брызнув по бокам хищными очертаниями. Дружной семьей стоят любовные дьяволы. Один — утонченный, с крыльями как у ангела, с нежными руками, выхоленными вниманием. В область распутства он внес изысканность, в сферу безумия ум. Лицо его проникнуто пресыщением, какое знают только упрямые развратники, и бесстыдной своей гримасой он говорит, что ухищрениями можно победить невозможность, дополняя природу уменьем. Странная смесь грубости и артистичности, символ тех, которые крыльями могли бы пересекать пространство, — и приковали себя к комку грязи. Другой дьявол сладострастия, наклонившись над безумным Городом, выкрикивает богохульные оскорбления, и всем своим кошачьи-злорадным телом говорит о соединении убийства и любви. Третий не хохочет, а смеется беззвучным смехом, мелкая тварь чувственности, неспособная понять, что в мире есть что-нибудь
