Платон божественный и изумительный Кант соединяют свои мощные голоса для того, чтобы предложить в качестве метода всякого философствования и всякого знания вообще такое правило: надо, говорят они, в одинаковой мере удовлетворять двум законам — однородности и обособления (спецификации), но не одному из них в ущерб для другого[1]. Закон однородности требует, чтобы мы, подмечая сходства и соответствия вещей, таким путем выясняли себе виды, последние соединяли в группы, группы — в роды, которые, наконец, сводились бы к высшему всеобъемлющему понятию. Так как это — закон трансцендентальный, прирожденный нашему разуму, то он предполагает согласие с ним природы; предположение это выражено в старом правиле: entia praeter necessitatem non esse multiplicanda. Закон обособления Кант, наоборот, выражает так: entium varietates non temere esse minuendas. Это значит, что мы должны строго различать, во-первых, группы, объединяемые многообъемлющим родовым понятием, а во-вторых, высшие и низшие виды, которые мыслятся в этих группах, — остерегаясь делать какие бы то ни было скачки и непосредственно подводить низшие виды или прямо особи под родовое понятие; ибо каждое понятие может еще быть подразделено на низшие, и даже ни одно из них не сводится к простому воззрению. Кант учит, что оба закона — трансцендентальные основоположения разума, a priori постулирующие совпадение с ними вещей; а Платон, по-видимому, высказывает на свой образец то же самое, говоря, что эти правила, которым вся наука обязана своим происхождением, низринуты вместе с огнем Прометея с престола богов.
Я нахожу, что второй из этих законов, несмотря на такую могучую рекомендацию, слишком мало применяется к одному из главных основоположений всякого познания — закону достаточного основания. Хотя уже издавна и часто излагали его в общих чертах, однако не позаботились надлежащим образом разграничить те в высшей степени различные применения, в которых он каждый раз получает иной смысл и которые поэтому обнаруживают его происхождение из разных познавательных способностей. А то, что пользование, именно при анализе способностей нашего духа, одним лишь законом однородности и пренебрежение противоположным законом породило многочисленные и долго длившиеся заблуждения и что, наоборот, применение закона спецификации повлекло за собою очень крупные и важные успехи — в этом убеждает сравнение кантовской философии со всеми ее предшественницами. Поэтому, да будет мне позволено привести цитату, в которой Кант советует применять закон спецификации к источникам наших познаний, — ибо эта выдержка несет с собою его благословение моему настоящему замыслу. «Крайне важно — говорит он — выделять познания, по своему роду и происхождению отличные от других, и заботливо остерегаться, чтобы они не сливались в одну массу с теми, которые обыкновенно связываются с ними на практике. То, что химики делают, разлагая материю, то, что математики делают в своем чистом учении о величинах, — все это еще гораздо более обязательно для философа, дабы он мог точно выяснить долю, которую отдельный вид познания имеет в неопределенно-широкой практике рассудка, его подлинную ценность и влияние» (Критика чистого разума, учение о методе, 3 главная часть).
Если мне удастся показать, что избранный предметом этого исследования основной закон вытекает не из одного непосредственно, а из различных основных познаний нашего духа, то отсюда надо будет заключить, что и необходимость, которую он, как a priori установленный закон, включает в себе, тоже не везде одна и та же, а столь же многоразлична, как и источники самого закона. Но в таком случае каждый, кто обосновывает этим законом какое-нибудь заключение, будет обязан точно определить, на которую именно из различных лежащих в основе закона необходимостей он опирается, и обозначить ее особым именем (из тех, какие я потом предложу). Я надеюсь, что от этого выиграет ясность и определенность философствования; а возможно большую вразумительность, осуществляемую точным обозначением смысла каждого выражения, я считаю неизбежным и непременным условием философии, — для того чтобы предохранить себя от ошибок и умышленных искажений и каждое приобретенное в философской области познание сделать своим прочным достоянием, которого бы уже не отымали у нас какое-нибудь впоследствии обнаруженное недоразумение или двусмысленность. Вообще, истинный философ будет всюду искать света и ясности и постоянно стремиться походить не на мутный, стремительный поток, а на швейцарское озеро, которое, благодаря своему спокойствию, обладает и великой глубиной, и великой ясностью, — и именно эта ясность обнаруживает его глубину. La clarté est la bonne foi des philosophes, сказал Вовенарг. Наоборот, мнимый философ будет стараться скрывать словами, — правда, вовсе не свои мысли, как советовал Талейран, а свой недостаток в них, и невразумительность своей философемы, вытекающую из неясности его собственного мышления, он будет взваливать на совесть читателя. Этим и объясняется, почему в некоторых произведениях, как, например, у Шеллинга, дидактический тон так часто переходит в бранный, и даже нередко читателей заблаговременно подвергают брани, в предвосхищении их неспособности.
Она чрезвычайно велика, так как его можно назвать основой всякой науки. А наука обозначает систему познаний, т. е. совокупность связных сведений, в противоположность простому агрегату их. Но что же иное, как не закон достаточного основания, объединяет члены известной системы? Ведь то именно и отличает каждую науку от простого агрегата, что познания следуют в ней одно из другого, как из своего основания. Поэтому уже Платон сказал: «даже истинные мнения сто̀ят не многого, пока кто-нибудь не соединит их связью причинного рассуждения» (Meno, р. 385, Bip.). Почти все науки обладают знанием причин, по которым определяется действие, а также и другого рода знанием — о неизбежности следствий из оснований, как мы это увидим в нашем дальнейшем исследовании и как это выразил уже Аристотель в следующих словах: «всякое разумное знание, или даже имеющее хотя некоторое отношение к разуму, вращается вокруг причин и оснований» (Metaph. V, 1).
И так как везде предлагать вопрос почему дает нам право наше всегда априорное предположение, что все имеет свое основание, то почему можно назвать матерью всех наук.
Дальше будет доказано, что закон достаточного основания является общим выражением нескольких a priori данных познаний. Но предварительно надо представить его в какой-нибудь формуле. Я выбираю формулу Вольфа, как наиболее общую: Nihil est sine ratione cur potius sit, quam non sit. Ничто не существует без основания для своего бытия.