Это элементарное философское рассуждение, которое впервые появилось в 1813 г. и за которое я получил степень доктора, впоследствии сделалось основанием всей моей системы. Поэтому оно не должно отсутствовать на книжном рынке, как это, без моего ведома, продолжалось последние четыре года.
Но вторично посылать в мир юношескую работу со всеми ее погрешностями и недостатками — мне казалось непростительным. Ибо я понимаю, что то время, когда я ничего больше не в состоянии буду исправлять, уже не может быть очень далеко; между тем тогда только настанет период моего действительного влияния, который, как я уповаю, будет долог: да, я твердо верю в завет Сенеки — «если бы даже всем твоим современникам зависть сомкнула уста, придут люди, которые будут судить без злобы и снисхождения» (п. 79). Поэтому, насколько было возможно, я улучшил предлагаемую юношескую работу, и при краткости и непрочности жизни я должен даже видеть особенное счастье в том, что мне дано на шестидесятом году поправить написанное мною на двадцать шестом.
При этом однако я решил относиться к моему молодому человеку снисходительно и при всякой возможности предоставлять ему слово и даже выслушивать его до конца. Но когда он высказывал что-нибудь неправильное или излишнее, или оставлял в стороне лучшее, тогда я все же должен был прерывать его речь; и это случалось довольно часто, так что, пожалуй, иные вынесут отсюда такое впечатление, как будто старик читает вслух книгу юноши и нередко опускает ее, для того чтобы предаться собственным рассуждениям на ту же тему.
Легко понять, что произведение, исправленное таким способом и после такого долгого промежутка времени, не могло достигнуть единства и округленности, свойственных лишь тем сочинениям, которые выливаются сразу. Даже в самом изложении и стиле будет чувствоваться такая явная разница, что читатель, одаренный некоторою чуткостью, наверное никогда не усомнится, слышит ли он старика или юношу. Ибо существует конечно большое различие между скромным, мягким тоном молодого человека, который доверчиво излагает свой предмет и еще достаточно наивен, для того чтобы совершенно серьезно верить, будто все занимающиеся философией не могут дорожить ничем иным, кроме истины, и следовательно будут рады тому, кто способствует ей, — и твердым, но подчас несколько суровым голосом старика, который должен был наконец догадаться, в какую благородную компанию промышленников и раболепных прислужников он попал и чего они собственно домогаются. И если даже теперь у него иногда изо всех пор забьет ключом негодование, то справедливый читатель не истолкует и этого в дурную сторону: ведь постепенно результаты показали, что́ выходит, если на устах стремление к истине, а взоры постоянно обращены только на замыслы высшего начальства, и если при этом е quovis ligno fit Mercurius распространяют также на великих философов и потому смело причисляют к ним какого-нибудь неуклюжего шарлатана, вроде Гегеля. И вот немецкая философия, удрученная презрением, осмеянная чужими странами, изгнанная правдивыми науками, уподобилась публичной женщине, которая за жалкую плату отдается сегодня одному, а завтра — другому, и головы нынешнего поколения расстроены гегелевской бессмыслицей: неспособные к мышлению, грубые и оглушенные, становятся они добычей пошлого материализма, который выполз из яйца василиска. В добрый час! Я возвращаюсь к своему предмету.
Итак, с неровностью тона надо будет помириться, потому что я не мог здесь, как я это сделал в своем главном произведении, выделить в особое добавление позднейшие вставки. Да ведь дело и не в том, что̀ я писал на двадцать шестом и что̀ на шестидесятом году, а только в том, чтобы те, кто желает ориентироваться, укрепиться и просветиться в основных понятиях всякого философствования, приобрели и в этих немногих листах книжку, из которой они могли бы почерпнуть нечто истинное, основательное и дельное: и я надеюсь, так это и будет. При той разработке, которую получили теперь некоторые отделы этой книжки, она даже стала сокращенной теорией общей способности познания, теорией, которая, постоянно имея в виду только закон основания, выставляет предмет с новой и своеобразной стороны, а затем находит себе дополнение в первой книге «Мира как воли и представления», вместе с относящимися туда же главами второго тома, и в критике кантовской философии.
Франкфурт на М. Сентябрь 1847.