Под этой рубрикою я хочу поделиться только одним наблюдением, которое я сам сделал в последние годы и которое до сих пор, кажется, ускользало от общего внимания. А что оно, тем не менее, заслуживает последнего, это доказывает изречение Сенеки: Mira in quibusdam rebus verborum proprietas est, et consuetudo sermonis antiqui quaedam efficacissimis notis signat. Epist. 81[1]. И Лихтенберг говорит: «Кто сам много думает, тот постигает, что много мудрости внесено в язык. И невероятно даже, чтобы мы все его вносили туда сами: нет, в самом языке, действительно, таится много мудрости».
Во многих, а быть может, и во всех языках, действие бессознательных, даже безжизненных тел выражается с помощью глагола «хотеть»; им, следовательно, наперед приписывается известная воля, — но никогда не приписывается им познание, представление, восприятие, мышление: я не знаю ни одного выражения, которое заключало бы в себе последний смысл.
Так, Сенека (Quaest nat. II, 24) о низвергающемся огне молнии говорит: «В данном случае с огнем происходит то же, что с деревьями: верхушки тонких деревьев можно до такой степени пригнуть книзу, что они даже коснутся земли; но стоит выпустить их, как они сейчас же выпрямятся и отпрянут на свое место. Не следует поэтому принимать в расчет такое положение вещи, которое придано ей помимо ее воли. Если дать огню волю, он устремится в небо». В более широком смысле говорит Плиний: «Hist. nat.», 37, 15, «во всяком отделе природы следует искать не разума, а воли». Не менее свидетельств дает нам греческий язык. Аристотель, объясняя тяготение, говорит (De coelo, II, с. 13): «маленькая частица земля, поднятая и пущенная в пространство, несется и не хочет остановиться на месте». А в следующей главе: «каждую вещь следует определять по тому, чем она хочет быть и что она представляет по своей природе, а не по тому, чем она бывает насильно и вопреки своей природе». Крайне важно, и уже не с одной только лингвистической стороны, то обстоятельство, что в «Ethica magna», I, с. 14, где речь ясно идет как о неодушевленных предметах (об огне, тяготеющем кверху, и о земле, тяготеющей книзу), так и о животных, — Аристотель говорит следующее: их можно принудить к действиям, идущим вразрез с их природой или с их волей, — «παρα φυσιν τι η παρ’ἀ βουλονται ποιειν»; вы видите, что как парафразу «παρα φυσιν» он совершенно правильно употребляет «παρ’ἀ βουλονται». Анакреон в 29-й оде, «εις Βαϑυλλον», заказывая портрет своей возлюбленной говорит о волосах: «пряди волос пусть лежат в беспорядке и свободно, как им захочется». По-немецки Бюргер говорит: «Hinab will der Bach, nicht hinan»[2]. И в обыденной жизни мы ежедневно употребляем такие выражения: «Das Wasser siedet, es will überlaufen» (вода кипит, она уйдет); «Das Gefäss will bersten» (стакан треснет); «Die Leiter will nicht stehn» (лестница не устоит); «Le feu ne veut pas brûler» (огонь не хочет гореть); «La corde, une fois tordue, veut toujours se retorder» (Однажды скрученная веревка постоянно норовит раскрутиться). В английском языке глагол «хотеть» превратился даже в глагол вспомогательный к будущему времени всех остальных глаголов, — этом выражается, что в основании всякого действия лежит хотение. Впрочем, стремление бессознательных и неодушевленных вещей прямо выражается еще словом «to want», которое употребляют для обозначения всякого человеческого вожделения и стремления: «The water wants to get out» (вода уйдет); «The steam wants to make itself way through…» (пар стремится сам проложить себе дорогу…). В итальянском языке дело обстоит так же: «Vuol piovere» — (собирается дождь); «quest’orologio non vuol andare» — (эти часы не хотят идти). Кроме того, понятие хотения столь глубоко проникло в этот язык, что оно применяется для обозначения всякого требования и необходимости: «Vi vuol un contrapeso» (необходимо уравновесить); «Vi vuol pazienza» (здесь нужно терпение).
Даже в китайском языке, существенно отличающемся от всех языков санскритского корня, мы находим весьма выразительный пример этого рода: именно в комментарии к «И-кингу», по точному переводу патера Региса, сказано:
«Янг (Yang), или небесная материя, хочет вернуться назад, или (пользуясь словами ученого Чинг-Тзе) хочет снова быть в более высоком месте; т. е. того требует основание ее природы, или врожденный закон» (Y-king, ed. J. Mohl, Vol. I., р. 341).
Несомненно больше, чем лингвистическое значение, имеет следующая фраза Либиха на стр. 394-й его «Химии в ее приложении к земледелию»: «…возникает альдегид, который с такою же жадностью, как серная кислота, непосредственно соединяется с кислородом в уксусную кислоту»: это выражение показывает, что Либих глубоко понял и прочувствовал самую суть данного химического процесса. Также и в своей «Химии в приложении к физиологии» он говорит: «альдегид, который с великою жадностью притягивает из воздуха кислород». Если говоря об одном и том же явлении, он дважды употребляет названный термин, то делает он это, очевидно, не случайно, а потому, что только последний и соответствует предмету[3].
Таким образом, язык, этот наиболее непосредственный отпечаток наших мыслей, показывает, что мы принуждены мыслить всякое внутреннее побуждение как некоторое хотение; но никогда не приписывает он вещам также и познания. Такое, быть может, безусловное единогласие языков в данном пункте свидетельствует, что это не простая метафора, а что здесь находит себе выражение некоторое глубокое предчувствие сущности вещей.