Въ Римъ цезарь Августъ нѣкогда, — конечно, ради тона, —
Призвалъ и помѣщеніе далъ музамъ Геликона,
Былъ милостивъ до щедрости, не зналъ для нихъ повои,
Гораціевъ, Виргиліевъ къ себѣ звалъ на жаркое —
И вдругъ онъ нарушеніе замѣтилъ этикета:
Интрижку съ его дочерью Овидія поэта.
Онъ былъ придворнымъ Августа и, главное, въ томъ сила,
Что дѣвушкѣ Овидія ухаживанье льстило.
Живая, чернобровая и съ огненною кровью
Была римлянка Юлія… Нельзя шутить съ любовью:
Тутъ бѣсъ не спитъ, и долго ли пропасть отъ искушеньи?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Такъ думалъ Цезарь…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Съ друзьями совѣщался онъ о дѣлѣ томъ проклятомъ
И вотъ что понадумали Агриппа съ Меценатомъ:
«Измыслить нужно средство намъ въ „прохладномъ“ самомъ родѣ, —
Жаль, что Каэнна милая еще у насъ не въ модѣ, —
И вотъ на что намъ слѣдуетъ немедленно рѣшиться:
Пусть на Эвксинскомъ морѣ онъ немножко прохладится,
А если не научится и тамъ болтать онъ прозой,
То въ Пинскъ сошлемъ Овидія съ острасткой и съ угрозой».
Какъ сказано, такъ сдѣлано. Назонъ, убитый, хворый,
Попавъ въ трущобы пинскія, сбирать сталъ мухоморы,
За раками, за рыбами ходилъ-бродилъ по суткамъ,
Изъ лука изъ сарматскаго стрѣлялъ въ лѣсу по уткамъ
И письмами въ пріятелямъ онъ надоѣдъ безмѣрно:
«Соскучился о Римѣ я, живу ужасно скверно;
Умаслите вы цезаря, мнѣ вымоливъ прощенье;
Я комарамъ — подумайте! — здѣсь отданъ на съѣденье».
Друзья, какъ это водится, всегда при первомъ горѣ,
Наобѣщавъ съ три короба, о немъ забыли вскорѣ,
А Юлія, коварная, дошла до вѣроломства:
Съ преторіанскимъ всадникомъ давно свела знакомство.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Поэтъ-изгнанникъ (съ цезаремъ плохія, видно, шутки)
Въ имѣньи Радзивиловомъ скончался въ Давидгрудкѣ
(По имени владѣтеля такъ мѣсто называлось)…
Судьба съ пѣвцами бѣдными не разъ такъ обращалась.
Я, дѣвъ подобныхъ Юліи нигдѣ не соблазнявшій
И никогда Овидіемъ себя не называвшій, —
Я, волею-неволею, какъ онъ, несчастливъ въ жизни,
Какъ въ Пинскѣ онъ, въ изгнаніи живу въ Борейковчизнѣ,
Гдѣ мнѣ весною велѣно природой наслаждаться:
Здѣсь на березахъ розгами привыкъ я любоваться;
На нивахъ нѣтъ ни колоса, трава не выростаетъ;
Красивѣе репейника цвѣтовъ никто не знаетъ.
Мнѣ, бѣдному изгнаннику, въ заброшенномъ мѣстечкѣ
И раковъ не приходится ловить, — нѣтъ близко рѣчки.
А сельскія красавицы, краса, приманка глаза? —
Изъ нихъ любая моется въ году два только раза;
Изъ нихъ любая каждаго озлитъ, иль распотѣшитъ,
И косу золотистую разъ только въ годъ расчешетъ;
А платье бѣлоснѣжное у ней и въ праздникъ даже
Украшено узорами изъ грязи и изъ сажи…
Красавицы литовскія, Пояты и Альдоны!
Иль ущівались чаще вы, иль ваши селадоны
И рыцари суровые, въ косматой ихъ одеждѣ,
Не очень-то разборчивы въ любви бывали прежде
И, струнамъ арфъ обязаны, прекрасными казались
Литвянки наши древнія, хоть рѣдко умывались…
Вхожу я въ садъ, является жидъ съ видомъ униженья…
Ахъ, нѣтъ, не жидъ — еврейскаго полякъ происхожденья.
До сорока, не болѣе, давъ сребрениковъ въ лѣто,
Онъ арендуетъ садикъ ной на цѣлый годъ за это
И, мужъ предусмотрительный, слѣдитъ съ улыбкой гадкой,
Не стану-ль груши, яблоки и воровать украдкой,
Псалмы ерусалимскіе мнѣ подъ носъ напѣвая…
На чемъ же успокоится душа моя живая?
Въ вопросы философскіе по горло углубиться?
Иль подъ тѣнистымъ тополемъ съ свирѣлью пріютиться?…
Пусть житель этой мѣстности вторымъ Ньютокомъ будетъ,
Но яблока паденіе въ немъ мысли не пробудитъ.
Иду въ свою я комнату… Въ той комнатѣ, гдѣ прежде
Такъ хорошо работалось, гдѣ вѣрилъ я надеждѣ, —
Тамъ груда книгъ валяется и ихъ никто не тронетъ,
Да эхо одинокое подъ шагъ тяжелый стонетъ…