Жорж Санд
правитьОднажды вечером мы по обыкновению с восторгом слушали импровизацию знаменитого престарелого маэстро Анжелэна. Вдруг в рояли лопнула струна с дребезжанием, которому мы не придали никакого значения, но на возбуждённые нервы артиста это произвело впечатление громового удара. Он быстро отодвинул свой стул, стал потирать руки, словно — невероятная вещь! — их хлестнула струна, и воскликнул:
— Проклятый титан!
Зная его скромность, никто из нас не подумал, что он себя сравнивает с титаном. Его волнение показалось нам странным, но он сказал, что вдаваться в объяснения было бы слишком долго.
— Со мною это иногда бывает, — говорил он, — когда я играю мотив, на который я сейчас импровизировал. Какой-нибудь неожиданный шум смутит меня, и мне кажется, что у меня руки вырастают. Вы не можете себе представить, как мучительно это ощущение. Оно напоминает мне трагический и в то же время счастливый момент моей жизни.
К нему так пристали с расспросами, что он, наконец, сдался и рассказал нам следующее:
«Я родился в Оверни, в очень бедной обстановке; и родителей своих не помню. Воспитывался я на благотворительный счёт. Меня взял к себе г. Жанспре, или, как его для краткости называли, г. Жан, профессор музыки и органист Клермонского собора. Я пел у него в хоре. Кроме того, он вызвался обучать меня основам музыки и игре на клавесине.
Это был удивительно странный человек, способный на очень эксцентричные выходки и не лишённый таланта, хотя он сам был о нём преувеличенного мнения. Он хорошо играл, имел частные уроки, а изредка давал уроки и мне. Впрочем, я скорее был его слугою, чем учеником, и чаще раздувал ему меха органа, чем прикасался к клавишам. Тем не менее, я любил музыку и не переставал бредить ею. Во всех других отношениях я был полнейшим идиотом, как вы сами увидите.
Мы иногда ездили в деревню, то чтобы навестить друзей органиста, то чтобы чинить у обывателей старые спинеты и клавесины; роялей в ту пору, то есть в начале девятнадцатого века, в провинции ещё было очень мало. Г. Жан не брезговал маленькими доходами от настройки. Однажды он мне сказал:
— Мальчик, ты завтра встанешь чуть свет, дашь Биби овса, оседлаешь её, привяжешь мой чемоданчик и пойдёшь со мною. Надень свои новые башмаки и зелёный костюм. Мы проведём два дня у моего брата, священника в Шантурге.
Биби была маленькая, худая, но сильная лошадка, на которой г. Жан ездил верхом, сажая и меня сзади. Я знал брата г. Жана, священника, весёлого и жизнерадостного человека, который иногда приезжал к нему в гости. Но о Шантурге я имел такое же смутное понятие, как о какой-нибудь пустыне Нового Света.
Г. Жан требовал, чтобы его приказания исполнялись в точности.
В три часа утра я уже встал; в четыре мы выехали в горы. В полдень мы сделали привал и позавтракали в чёрном и холодном трактирчике, стоявшем на границе вереска и лавы. В три часа мы снова пустились в путь через эту безлюдную местность.
Дорога была настолько скучна, что я несколько раз засыпал. Я приучился спать за спиною маэстро так, чтобы он этого не замечал. Биби везла не только взрослого мужчину и ребёнка, но также на крупе высокий узкий чемоданчик с инструментами г. Жана и переменою платья. Я обыкновенно прислонялся к этому чемодану, чтобы маэстро не чувствовал тяжести моего оцепеневшего тела и покачивания моей головы. На тень, отбрасываемую нашими фигурами, он мог смотреть сколько угодно; я это, в свою очередь, изучил и раз навсегда выбрал себе такую позу, которая ему ничего не могла выдать. Впрочем, иногда он кое-что подозревал и бил меня по ногам своим хлыстом с серебряным набалдашником, приговаривая:
— Эй, мальчик, в горах нельзя спать!
Кажется, в тот день он сам задремал, пока мы ехали по равнине и были ещё далеко от пропастей. Я проснулся и с ужасом взглянул на окружающую местность. Это всё ещё была равнина, поросшая вереском и карликовыми кустами. Справа высились тёмные горы с черневшими на их склонах соснами. У моих ног в маленьком круглом озере, представлявшем когда-то кратер вулкана, отражалось серое, мрачное небо. Вода серо-голубого цвета с бледными металлическими отблесками была похожа на расплавленный свинец. Однако плоские берега этого круглого озера скрывали горизонт, из чего можно было заключить, что мы находились на значительной высоте. Я не понимал, в чём дело, и с боязливым изумлением смотрел, как тучи ползли над нашими головами. Мне даже казалось, что небо грозит задавить нас.
Г. Жан не обратил внимания на моё грустное настроение.
— Пусть Биби пощиплет травку, — сказал он. — Я не уверен, что мы едем по настоящей дороге. Погоди, я посмотрю.
Он скрылся в кустах. Биби принялась щипать тонкую траву и дикую гвоздику, которая пестрела среди многочисленных других цветов этого дикого пастбища. Я старался согреться, переступая с ноги на ногу. Воздух был ледяной, несмотря на то, что дело происходило летом. Мне казалось, что поиски г. Жана длятся целую вечность. Эта пустыня, вероятно, служила пристанищем для волков, и Биби, несмотря на свою худобу, могла казаться им лакомым блюдом. В ту пору я был ещё худее, чем Биби; но, тем не менее, опасался и за себя. Местность мне не понравилась, и то, что мой учитель считал увеселительной поездкой, я находил экспедицией, полной опасных приключений. Было ли это дурное предчувствие?..
Наконец он вернулся и сказал, что мы не сбились с пути. Мы поехали дальше. Биби трусила рысцой и, по-видимому, нисколько не боялась вступить в горы.
В настоящее время эта дикая местность частью уже возделана и прорезана
прекрасными дорогами; но в ту пору, когда я её видел в первый раз, нелегко было двигаться по отвесным узким тропинкам, проложенным как попало, лишь бы покороче. Дороги были вымощены лишь случайными горными обвалами, а там, где они проходили по уступам, травка скрывала колею крестьянских телег и следы неподкованных лошадей.
Спустившись к изрытым берегам зимнего потока, который пересыхал летом, мы стали опять подниматься в гору. Обогнув массивную скалу, обращённую к северу, мы вышли на чистый и ясный воздух. Заходящее солнце ярко озаряло пейзаж изумительной красоты. Дорога, обсаженная густым розовым шиповником, шла по краю обрыва, над которым высились две огромные базальтовые скалы. Вершины их, изрытые действием вулканических сил, похожи были на развалины какой-нибудь крепости.
Я уже раньше видел базальтовые отложения во время своих прогулок в окрестностях Клермона, но таких больших и правильных мне ещё не приходилось встречать. На одной скале эти отложения были расположены спиралью и казались грандиозной и в то же время изящной работой гигантов.
С того места, где мы находились, можно было думать, что обе эти скалы стоят рядом. В действительности же они были разделены рвом, на дне которого протекала река. За ними тянулись горы, покрытые изумрудными лугами вперемежку с лесами и со скалистыми выступами. На склонах издали виднелись фермы и стада коров. Ещё дальше, за глубокими долинами, утопающими в солнечном сиянии, поднимались голубоватые зубцы высоких остроконечных Домских гор. Та горная цепь, к которой мы подошли, имела другие очертания, более неприступные, но в то же время и более мягкие. Буковые леса, прорезанные журчащими ручейками, овраги, поросшие ползучими растениями, прохладные гроты с бархатистым мхом, узкие ущелья — всё это было гораздо поэтичнее и таинственнее, чем холодные, обнажённые вулканы позднейшей эпохи.
Мне впоследствии пришлось ещё посетить этот перевал на границе пустыни, и я понял, почему внезапно открывающаяся взору картина произвела на меня в первый раз такое сильное впечатление. Мне никто до тех пор не объяснял, что значит красота природы. Я это почувствовал бессознательно, когда слез, чтобы лошади было легче идти на гору. Остановившись неподвижно, я совершенно забыл, что мне нужно следовать за всадником.
— Ну, что ты стоишь, болван? — крикнул мне г. Жан.
Я догнал его и спросил, что это за чудное место, где мы находимся.
— Сам ты чудной, — ответил он. — Это одно из самых необыкновенных и страшных мест, какие тебе когда-нибудь придётся видеть. Насколько мне известно, оно не имеет названия. А эти две вершины — скала Санадуар и скала Тюильер. Ну, садись и будь осторожен.
Мы объехали вокруг одной скалы, и перед нами открылась разделяющая их головокружительная пропасть. Это меня ничуть не испугало. Я привык лазить по горам и не боялся пространства. Г. Жан не был горцем и поселился в Оверни уже в зрелом возрасте; поэтому он оказался менее подготовленным, чем я.
В тот день я в первый раз понял величие окружавшей меня природы, среди которой я вырос, не примечая её. После некоторого молчания я спросил своего учителя, указывая на скалу Санадуар:
— Кто всё это сделал?
— Бог, — ответил он. — Разве ты не знаешь?
— Знаю. Но почему же он сделал такие изломанные места, как будто хотел их разрушить после того, как они были окончены?
Вопрос этот смутил г. Жана, который не имел понятия о геологии и, как большинство его современников, сомневался в вулканическом происхождении Оверни. Тем не менее, ему стыдно было сознаться в своём невежестве, так как он желал слыть за человека образованного. Он постарался свернуть всё на мифологию и с жаром ответил:
— Ты здесь видишь сооружения, по которым титаны пытались взобраться на небо.
— Титаны? Кто они такие? — спросил я, увидев, что он стал разговорчивее.
— Это были страшные великаны. Они хотели низвергнуть Юпитера и нагромождали горы на горы, скалы на скалы, чтобы добраться до него. Но он рассеял их, а от великой битвы остались разрушенные горы и глубокие пропасти.
— Разве они все умерли?
— Кто? Титаны?
— Да. Остался кто-нибудь из них в живых?
Г. Жана рассмешил мой наивный вопрос, и чтобы позабавиться, он ответил:
— Конечно, кое-кто остался.
— А они очень злые?
— Очень.
— Мы их увидим в горах?
— Может быть.
— Нас они не обидят?
— Не знаю. Но если ты встретишь титана, то поспеши снять шапку и низко ему поклониться.
— За этим дело не станет, — весело ответил я.
Маэстро думал, что я понял его шутку, и замолчал. Я же чувствовал себя не в своей тарелке; и так как дело клонилось к вечеру, всё оглядывал скалу и в особенности одно большое дерево подозрительного вида, пока наконец приблизившись, я не убедился, что под ним нет человеческой фигуры.
Если вы меня спросите, где расположен Шантургский приход, то я не смогу вам ответить. Больше я там никогда не был и тщетно искал его на картах и планах. Мне хотелось доехать поскорее, страх разбирал меня всё сильнее и сильнее, и потому мне казалось, что это очень далеко от скалы Санадуар.
В действительности же Шантург находился совсем близко, так как мы
добрались туда ещё до наступления ночи. Мы сделали большой крюк, потому что ехали вдоль извилистого потока. По всей вероятности, мы обогнули те горы, которые я видел со скалы Санадуар, и опять были обращены лицом на юг, так как на несколько сот метров ниже нас рос чахлый виноград.
Я отлично помню церковь, церковный дом и ещё три домика, из которых состояла вся деревня. Она находилась на вершине пологого холма, который защищён был от ветра более высокими горами.
Проезжая дорога была очень широка и постепенно спускалась со склона холма. Приход состоял из отдельных домиков, расположенных на больших расстояниях; в нём насчитывалось около трёхсот человек, которые по воскресеньям приезжали с семьями в длинных узких телегах на волах.
Кроме воскресенья, местность всегда казалась пустынною. Те дома, которые можно было бы разглядеть, тонули в густой зелени на берегу обрыва, а пастушеские хижины на высоте скрыты были выступами скал.
Несмотря на свою уединённую скромную жизнь, шантургский священник был упитанным и цветущим, как соборный дьякон. Характера он был весёлого и приветливого. Прихожане любили его за то, что он был добрым и снисходительным и говорил им проповеди на местном наречии.
Он обожал своего брата Жана и, по своей доброте, принял меня, словно родного племянника. Ужин прошёл очень приятно, следующий день тоже. Местность, открывавшаяся с одной стороны на долины, не представляла ничего печального. С другой стороны её окружали буковые и сосновые леса, но они были полны цветов и диких плодов, прорезаны прохладными лужайками и ничем не напоминали мрачной скалы Санадуар. Призраки титанов, испортившие мне первое впечатление от этого красивого уголка, совсем изгладились из моей памяти.
Мне предоставили полную свободу. Я познакомился с дровосеками и пастухами, которые научили меня своим песням. Священник старался угостить брата на славу, но г. Жан ел очень мало и почти ничего не пил. К столу подали вдоволь вина, чёрного, как чернила, терпкого на вкус, но, безусловно, неподдельного. По словам хозяина, оно не могло никому повредить.
На следующий день я вместе с пономарём ловил форелей в маленьком бассейне, который образовался от слияния двух потоков. Мне очень приятно было слушать естественную мелодию, которая получалась от падения воды на выдолбленный камень. Но пономарь не слышал этой мелодии и говорил, что мне всё мерещится.
Наконец на третий день мы должны были распроститься. Г. Жан хотел выехать пораньше, потому что дорога предстояла дальняя, и мы сели завтракать с тем, чтобы отбыть эту повинность как можно скорее. Однако хозяин настаивал на том, чтобы угостить нас основательно.
— Зачем вам торопиться? — говорил он. — Вам надо только засветло перевалить через горы. От скалы Санадуар дорога начинает спускаться, и чем дальше, тем становится лучше. Кроме того, теперь полнолуние и на небе ни облачка. Постой, постой, Жан, ещё стаканчик этого вина, этого доброго вина, „певучего органа“.
— По названию нашей местности Шантург или, вернее, Шанторг значит „певучий орган“. Это ясно, как день.
— Разве в ваших виноградниках есть органы? — спросил я со своей обычной глупостью.
— Конечно, — ответил священник. — Они тянутся больше, чем на четверть мили.
— С трубами?
— С трубами такими же прямыми, как в твоём соборном органе.
— А кто же на них играет?
— Виноградари своими кирками.
— Кто же сделал эти органы?
— Титаны! — ответил г. Жан прежним насмешливым тоном.
— Хорошо сказано! — заметил священник, всегда восторгавшийся умом брата. — Действительно, можно подумать, что это работа титанов.
Я не знал, что органами называют также базальтовые отложения, когда они имеют правильную форму. Я понял объяснение буквально и радовался тому, что не ходил на виноградник. Всё страхи опять ко мне вернулись.
Завтрак длился бесконечно и превратился в обед, почти что в ужин. Г. Жан был в восторге от названия „певучий орган“ и не переставал твердить:
— Хорошее винцо! Хорошее название! Это для меня придумано, так как я органист, и отлично придумано. Пой, винцо! Пой в моём стакане! Пой в моей голове! Я чувствую в тебе фуги и мотетты, которые польются под моими пальцами, как ты льёшься из бутылки. За твоё здоровье, брат! Да здравствуют Шантургские большие органы! Да здравствует мой маленький соборный орган, который, однако, и у меня даёт такие могучие звуки, как под рукою титана. Ба! Я тоже титан! Гений возвеличивает человека. Когда я играю „Слава в вышних“, то всегда возношусь к небу.
Добрый священник совершенно искренне считал своего брата великим человеком и не упрекал его за приступ болезненного тщеславия. Он от души угощал его, и солнце уже склонялось к западу, когда меня послали седлать Биби. Не ручаюсь за то, что я в состоянии был это сделать. Гостеприимный хозяин часто подливал мне вина в стакан, а я считал долгом вежливости его осушать. К счастью, пономарь помог мне. После долгих и нежных объятий братья со слезами расстались у подножия холма. Я, шатаясь, влез на круп Биби.
— Да ты никак пьян? — воскликнул г. Жан, щекоча мне уши своим ужасным хлыстом.
Однако он меня не ударил. Рука у него была какая-то бессильная и ноги тяжёлые, так что он с трудом держался в стременах, из которых одно было почему-то короче другого. Я не помню, как прошло время до наступления ночи. Кажется, я громко храпел, но г. Жан этого не замечал. Биби держалась так рассудительно, что я не беспокоился. Она всегда запоминала дорогу, по которой ей случалось проехать хоть раз.
Я проснулся, почувствовав, что она остановилась, и, по-видимому, сразу протрезвился, так как быстро понял, что случилось. Г. Жан или вовсе не спал, или проснулся не вовремя и направил лошадь не туда, куда следовало. Послушная Биби повиновалась, но теперь она не чувствовала почвы под ногами и невольно откинулась назад, чтобы не полететь в пропасть вместе с нами.
Спешившись, я увидел справа над собой скалу Санадуар, озарённую голубоватым светом луны. Её сестра, скала Тюильер, возвышалась слева по другую сторону разделявшей их пропасти. Вместо того чтобы ехать по верхней дороге, мы спускались по откосу.
— Вставайте, вставайте! — крикнул я учителю музыки. — Здесь нельзя проехать. Это тропинка для коз.
— Ну, вот ещё, трусишка, — ответил он неестественно громким голосом. — Разве Биби не коза?
— Нет, нет! Биби — лошадь. Что вам снится? Она не хочет и не может идти дальше.
Сделав большое усилие, я отстранил Биби от края пропасти, но она немного привстала на дыбы, и учитель вынужден был поспешно соскочить.
Он рассердился, хотя вовсе не ушибся и, забывая о том, где мы находились, стал искать хлыст, чтобы задать мне потасовку. Я не потерял присутствия духа, сам поднял хлыст и нисколько не жалея серебряного набалдашника, кинул его в пропасть.
К счастью для меня, г. Жан не заметил этого. Мысли у него всё время путались.
— А! Биби не хочет идти, — говорил он. — Биби не может идти! Биби не коза! Ну, а я газель.
С этими словами он побежал вприпрыжку по направлению к пропасти.
Несмотря на то, что в минуты гнева он внушал мне отвращение, я пришёл в ужас и бросился вслед за ним. Однако вскоре я успокоился. Ни о какой газели не могло быть и речи. Как не похож был на это грациозное животное наш маэстро, у которого косичка с чёрной ленточкой смешно билась по плечам! В своём длиннополом сером сюртуке, нанковых панталонах и мягких сапогах он скорее напоминал ночную птицу.
Я увидел, что он поднялся выше меня. Он свернул с отвесной тропинки; у него хватило сознания не спускаться ниже. Теперь он, размахивая руками, карабкался на скалу Санадуар. Здесь склон, хотя и крутой, не представлял опасности.
Я взял Биби за повод и помог ей повернуться, что оказалось делом нелёгким. Потом я пошёл с нею по тропинке, чтобы вывести её на большую дорогу. Я надеялся встретить г. Жана, который поднимался в том же направлении. Однако я его нигде не нашёл. Тогда, предоставив Биби самой себе, я спустился по прямой линии к скале Санадуар. Луна ярко светила. Всё видно было, как днём. Мне вскоре удалось найти г. Жана, который сидел на выступе, свесив ноги, и тяжело переводил дух.
— Ага, это ты, несчастный! — сказал он. — Что ты сделал с моею лошадью?
— Вот она, ждет вас, — ответил я.
— Как? Ты её спас? Очень хорошо, мой мальчик. Но как же ты сам уцелел? После того, как мы жестоко упали?
— Да мы вовсе не падали.
— Не падали? Дурак, он даже этого не заметил! Что значит вино! О вино, вино! Вино певучего органа, музыкальное вино! Я выпью ещё стаканчик! Налей мне. За твоё здоровье, брат! За здоровье титанов! За здоровье самого чёрта!
Я был верующим. Слова учителя привели меня в содрогание.
— Не говорите этого! — воскликнул я. — Опомнитесь! Посмотрите, где вы!
— Где я? — повторил он, глядя расширенными глазами, в которых сверкали искорки безумия. — Где я? Как ты говоришь? На дне потока? Отчего же я не вижу ни одной рыбы?
— Вы стоите у подножия скалы Санадуар, которая обрушивается со всех сторон. Камни так и сыплются. Видите, вся земля ими усеяна. Уйдём отсюда. Это нехорошее место.
— Скала Санадуар! — сказал учитель, делая движение, чтобы снять с головы шляпу, которую он держал под мышкой. — Ты музыкальная скала, и я тебя приветствую. На тебе — лучший из природных органов. Твои извилистые трубы должны давать удивительные звуки, но только рука титана может их извлечь! Но разве я сам не титан? Разумеется, я титан, и пусть другой великан посмеет оспаривать у меня право играть здесь! Пусть только покажется! Да! Хлыст! Мальчик, где мой хлыст?
— Что случилось? — в ужасе воскликнул я. — Зачем вам хлыст? Что вы видите?
— Я вижу, я его вижу, разбойника, чудовище! А ты не видишь?
— Нет! Где же?
— Да там, наверху, на самом последнем выступе скалы Санадуар, как ты её называешь.
Я ничего не отвечал и ничего не видел, кроме большого желтоватого камня, подёрнутого засохшим мхом. Но галлюцинация заразительна, и я заразился тем более, что боялся увидеть то, о чём он говорил.
— Да, да, — ответил я после нескольких минут томительного молчания. — Я его вижу, он не двигается, он спит. Уйдём! Подождите! Нет, нет! Давайте замолчим и не будем двигаться. Я вижу, он теперь шевелится.
— Но я хочу, чтобы он меня увидел. А главное, чтоб он меня услышал! — воскликнул учитель, поспешно срываясь с места. — Сколько бы он ни сидел за своим органом, а я утверждаю, что он в музыке ничего не смыслит. Погоди, варвар, я тебе сыграю прелюдию по-своему… Иди сюда, мальчик! Скорее к мехам! Да торопись же!
— К каким мехам? Я их не вижу…
— Ты ничего не видишь! Вот там, говорят тебе!
Он указывал мне на ствол деревца, которое росло на скале, немного пониже базальтовых отложений. Говорят, что эти колонки часто трескаются и легко обваливаются, если потревожить рыхлый слой, на котором они держатся.
Склоны скалы Санадуар покрыты были травкой и растениями, которые было бы неразумно трогать. Однако эта осязательная опасность не смущала меня, зато я очень боялся разбудить и прогневать мнимого титана. Я отказался повиноваться. Учитель рассердился и, схватив меня за шиворот с нечеловеческой силой, посадил около выступа в форме дощечки, который он называл клавиатурой.
— Садись и играй мою прелюдию. Ты её знаешь. А я буду раздувать мех, если у тебя на это не хватает смелости!
Он вскарабкался по склону утёса до дерева, которое принялся раскачивать сверху вниз, словно ручку меха, и крикнул мне:
— Начинай, да смотри не ошибайся. Allegro, чёрт возьми! Allegro risoluto! А ты, орган, пой! Пой, орган!
До тех пор я думал, что под влиянием вина он просто развеселился и шутит со мною, и надеялся как-нибудь его увести. Но когда он с уверенностью стал раздувать воображаемый мех, я тоже потерял голову. Страх сменился у меня каким-то безотчётным любопытством, как иногда бывает во сне; я протянул руки к мнимой клавиатуре и стал двигать пальцами.
Тогда со мною совершилось что-то необыкновенное. Мои руки вдруг стали расти, удлиняться и, наконец, приняли колоссальные размеры. Это быстрое превращение причинило мне ужасную боль, которой я никогда не забуду. Когда у меня сделались руки титана, то воображаемые звуки органа приобрели особенную силу. Г. Жан, по-видимому, тоже их слышал, так как он кричал мне:
— Это не прелюдия. Что же это такое? Я сам не знаю, но, должно быть, какое-нибудь из моих сочинений. Во всяком случае, восхитительное!
— Нет, это не ваше сочинение, а моё! — воскликнул я.
Наши голоса покрывали гул фантастического инструмента.
Я продолжал импровизировать на странный мотив, возникший в моём мозгу.
Учитель по-прежнему яростно раскачивал мех, а я с увлечением играл. Орган гремел, но титан не шевелился. Я опьянел от гордости и радости. Мне казалось, что я сижу за органом в Клермонском соборе, и огромная толпа, затаив дыхание, слушает меня. Вдруг сухой звук, как от разбитого стекла, сразу остановил меня. Внизу раздавался ужасный и далеко не музыкальный шум. Мне казалось, что скала Санадуар шатается. Клавиатура отодвигалась, и почва разверзалась у меня под ногами. Я упал навзничь и покатился вместе с целым градом камней. Базальтовые отложения обрушивались. Г. Жан, обхватив деревце, которое он выдернул с корнем, исчез в груде обломков. Мы были на краю гибели.
Не спрашивайте, что я делал и думал в течение следующих двух-трёх часов. Я был ранен в голову, и кровь заливала мне глаза. Мне казалось, что у меня ноги и бёдра перебиты. Однако, по-видимому, серьёзных повреждений не было. Я прополз немного на четвереньках, а затем, незаметно для самого себя, встал и пошёл. Помню только, что мне хотелось одного: найти г. Жана. Однако я не мог его позвать и даже, если б он мне закричал, я не мог его услышать. В ту минуту я был глух и нем.
Он сам разыскал меня и увёз. Я очнулся лишь около маленького озера Сервьер, где мы останавливались за три дня перед этим. Я лежал на песчаном берегу. Г. Жан обмывал мои раны, да и свои тоже, так как и ему порядком досталось. Биби с обычным равнодушием щипала травку неподалёку от нас.
Холод разогнал последние следы рокового влияния шантургского вина.
— Ну, что, бедный мальчик, — спросил учитель, прикладывая мне ко лбу платок, намоченный в холодной воде, — как ты себя чувствуешь? Можешь ли ты теперь говорить?
— Мне уже хорошо, — ответил я. — А вы, значит, не умерли?
— Как видишь. Я тоже ушибся, но это ничего. Мы ещё дёшево отделались.
Собравшись со своими смутными воспоминаниями, я принялся напевать.
— Что ты там поёшь? — с удивлением спросил г. Жан. — Странная у тебя болезнь. Только что ты не мог ни слова произнести, а теперь пищишь, как щеглёнок. Что это за мелодия?
— Не знаю.
— Нет, знаешь, потому что ты её пел, когда скала обрушилась на нас.
— Как пел? Я в ту минуту играл на органе, на большом органе титана.
— Вот те и раз! Да ты с ума спятил? Неужели ты принял всерьёз мою шутку?
— Это вы сами не помните, — отвечал я. — Вы вовсе не шутили и изо всех сил работали мехом.
Г. Жан, действительно, был настолько отуманен винными парами, что не отдавал себе отчёта в подробностях нашего приключения. Крушение большого выступа скалы Санадуар, опасность и раны протрезвили его. Он помнил только, что я пел незнакомый ему мотив, который пять раз был повторён знаменитым санадуарским эхом. Г. Жан утверждал, что звуки моего голоса вызвали обвал; а я доказывал, что он сам его причинил, так как упорно раскачивал деревце, которое принимал за рукоятку меха. Хотя он уверял, что всё это мне приснилось, но не мог объяснить, каким образом, вместо того, чтоб ехать верхом по дороге, мы очутились на половине обрыва и баловались под скалою Санадуар.
Когда мы перевязали свои раны и напились холодной воды, то опять пустились в путь. Однако мы так утомились и ослабели, что вынуждены были остановиться в маленькой харчевне на границе пустыря.
На следующий день мы чувствовали себя до того разбитыми, что не могли подняться с постели. К вечеру в испуге примчался шантургский священник, так как на месте обвала у скалы Санадуар найдена была шляпа учителя и следы крови. Но, к моей великой радости, хлыст был унесён потоком.
Добрый священник окружил нас заботами и даже хотел увезти к себе; но органист не мог пропустить воскресной службы, и через день мы возвратились в Клермон.
У г. Жана ещё сильно кружилась голова, когда он сел за свой совершенно безобидный орган. Память два-три раза изменяла ему, и он вынужден был импровизировать, что, по его собственному признанию, плохо удалось, хотя он утверждал, что на свежую голову сочиняет образцовые произведения.
Во время возношения Даров его опять одолела такая слабость, что он велел мне сесть на его место. До тех пор я играл только при нём и не знал, может ли из меня когда-нибудь выйти настоящий музыкант. Г. Жан за каждым уроком называл меня ослом. В первую минуту я волновался не меньше, чем перед органом титана; но потом я справился и стал играть мотив, который поразил учителя в момент катастрофы и с тех пор не выходил у меня из головы.
Я имел успех, который решил всю мою будущность. После службы сам викарий, большой знаток и любитель церковной музыки, потребовал к себе г. Жана.
— У вас есть талант, — сказал он, — но вам не хватает рассудительности. Я уже раньше указывал, что вы берёте для импровизации интересные мотивы, но не соответствующие минуте: нежные, игривые, когда они должны быть суровыми и мрачными, угрожающие и злобные, когда они должны быть смиренными и покаянными. Сегодня во время возношения вы сыграли нам настоящую боевую песнь. Это было очень красиво, не отрицаю, но совсем не к месту.
Я стоял за спиною г. Жана, когда викарий разговаривал с ним, и сердце у меня билось, как птица. Органист извинился, сказал, что ему нездоровилось, и что его заменил мальчик из хора.
— Это ты, дружок? — спросил викарий при виде моего взволнованного лица.
— Он самый, — ответил учитель. — Настоящий осёл!
— Ваш осёл очень хорошо играл, — со смехом сказал викарий. — Но скажи мне, мальчик, откуда ты взял этот мотив? Он меня поразил, но я не знаю, откуда он.
— Из моей головы, — ответил я с уверенностью. — Он у меня явился в горах.
— И ещё другие мотивы у тебя не являлись?
— Нет, это случилось в первый раз в моей жизни.
— Однако.
— Не обращайте внимания, — перебил органист. — Он сам не знает, что говорит. Просто припомнил чьё-нибудь сочинение.
— Возможно, но чьё?
— Вероятно, моё. Сколько мыслей бросаешь на ветер, когда сочиняешь! А первый встречный соберёт крохи.
— Ну, знаете, этих крох вам не следовало бы бросать, — не без лукавства заметил викарий. — Им цена немалая.
Обращаясь ко мне, он добавил:
— Приди ко мне завтра после ранней обедни. Я тебя проэкзаменую.
Я пришёл, как мне было велено. Викарий имел время навести необходимые справки. Моего мотива он нигде не нашёл. У него был хороший рояль, и он заставил меня импровизировать. Сначала я конфузился и ничего не мог сыграть. Но потом мысли мои прояснились, и викарий остался мною так доволен, что послал за г. Жаном и попросил, чтобы тот обратил на меня особое внимание. Он тонко намекнул, что будет платить за мои уроки. Г. Жан освободил меня от работ на кухне и в конюшне, стал лучше обращаться со мною и в несколько лет научил меня всему, что сам знал. Мой покровитель убедился, что я могу пойти дальше и что „осёл“ прилежнее и способнее своего наставника. Он послал меня в Париж, и вскоре, несмотря на свой юный возраст, я уже в состоянии был давать уроки и выступать в концертах.
Однако я не собирался рассказывать вам историю всей моей жизни; это было бы слишком долго. Вы теперь знаете то, чем интересовались, а именно: как сильный испуг после опьянения пробудил во мне дарование, которое чуть не было задавлено грубым и небрежным учителем. Тем не менее, я свято чту его память. Если бы не его нелепое тщеславие, которое подвергло риску мою жизнь и мои душевные способности, всё то, что таилось во мне, не выплыло бы наружу. Безумное приключение в горах пошло мне на пользу, но оно оставило во мне какую-то болезненную нервность. Иногда, импровизируя, я как будто слышу обвал над своею головою и чувствую, как у меня руки страшно вырастают. Это длится только минуту, но всё-таки мне не удалось окончательно излечиться, и, как видите, не помогло даже время».
— Чем же вы объясняете мнимое расширение рук и те страдания, которые вы чувствовали незадолго до обвала? — спросил доктор, когда маэстро окончил свой рассказ.
— Я думаю, что на воображаемой клавиатуре росла крапива или терновник, — ответил маэстро. — Видите, друзья мои, эта история полна символов. Будущность открылась передо мною во всей полноте, иллюзии, треск… и тернии.