Широко и привольно разлилась подъ Невьянскомъ красивая Нейва, задержанная въ своемъ теченіи волею человѣка; тихо и спокойно катитъ свои воды мимо высокихъ, гористыхъ береговъ, мимо лѣсистыхъ, зеленѣющихъ острововъ. И не вѣрится какъ-то, что эта же самая Нейва бурлитъ и шумитъ въ иныхъ мѣстахъ не хуже любой горной рѣки. Точно огромное стадо овецъ, разсыпались по крутымъ прибрежнымъ пригоркамъ заводскіе домики. Какъ добрые, бдительные пастыри, высятся надъ ними колокольни церквей; какъ древняя старушка, согнувшаяся подъ тяжестью лѣтъ, стоитъ среди нихъ пригорюнившись, наклонившаяся на бокъ старая Невьянская башня. Построена, говорятъ, была она подлѣ самой рѣки, но та сама уже отодвинулась отъ нея…
Быстрые годы катятся мимо башни, какъ воды Нейвы, и все дальше и дальше отодвигаютъ отъ окружающихъ ее людей ея настоящую исторію, все глубже и глубже погружаютъ ее въ забвеніе. Самые дряхлые изъ невьянскихъ стариковъ могутъ сказать только, что ихъ дѣды видѣли башню такой же старой и погнувшейся на бокъ, какая она теперь. Никто съ точностью не знаетъ, кѣмъ, когда и зачѣмъ она построена. Старые, мелодичные куранты, каждый часъ играющіе на башнѣ, разсказываютъ о чемъ-то грустномъ и трогательномъ. Но ихъ надо понимать. И, вѣрно, то, о чемъ они разсказываютъ, каждый понимаетъ по-своему, потому что не одна, а нѣсколько легендъ связано со старой башней.
Возьмемъ ту, которая относится къ основанію башни и объясняетъ ея возникновеніе.
Давно-давно, въ незапамятныя времена, когда о Невьянскомъ заводѣ не было и помина, и на его мѣстѣ шумѣлъ густой боръ, духъ окрестныхъ, горъ и лѣсовъ зарылъ на берегу Нейвы несмѣтныя сокровища. Далеко кругомъ не было человѣческаго жилья, и только лѣсныя птицы могли слышать временами, дикіе крики духа и его хохотъ, когда онъ прилеталъ считать свои сокровища или прибавлялъ къ нимъ новыя. Но птицъ ему нечего было опасаться,—онѣ не могли похитить его богатствъ—и онъ охотно позволялъ имъ селиться около спрятаннаго имъ клада. Онѣ могли быть даже полезны ему, потому что крикомъ своимъ предупредили бы его о приближеніи человѣка.
Правда, такихъ смѣльчаковъ, которые дерзнули бы приблизиться къ сокровищамъ горнаго духа, не появлялось больше съ тѣхъ поръ, какъ онъ проучилъ однажды двухъ дровосѣковъ, забравшихся въ его владѣнія: одного придавилъ срубленнымъ деревомъ, другого—обрушенной на него скалой.
Тѣмъ не менѣе грозный духъ не переставалъ опасаться человѣка; онъ предчувствовалъ, что рано или поздно люди выживутъ его изъ насиженнаго гнѣзда и завладѣютъ всѣми богатствами, которыя онъ попряталъ въ землѣ…
Далеко-далеко отъ Уральскихъ горъ и отъ Нейвы, за тридевять земель, въ тридевятомъ царствѣ, у одного мудраго и радѣющаго о своемъ народѣ царя родился сынъ такой несказанной красоты, что никто не могъ смотрѣть на него безъ восхищенія. Росъ царевичъ, росла и красота его. И когда онъ достигъ совершеннолѣтія, красота его ослѣпляла всѣхъ, какъ солнце. Кто ни взглянетъ на него, тотъ и бѣжитъ за нимъ и не можетъ оторвать очарованныхъ глазъ своихъ, объ одномъ только и помышляя, какъ бы вѣчно любоваться на такую красоту. Идетъ царевичъ полемъ, земледѣльцы бросаютъ бороны и сохи и бѣгутъ за нимъ слѣдомъ; идетъ городомъ, купцы бросаютъ свои лавки, чиновники—свои дѣловыя бумаги, какія бы спѣшныя онѣ ни были, и тоже бѣгутъ за царевичемъ. А молодицы и красныя дѣвицы, какъ завидятъ его изъ теремовъ своихъ, такъ прямо изъ оконъ на улицу и выбрасываются. Всѣмъ-то хочется хоть разокъ одинъ заглянуть царевичу въ лицо, поймать его свѣтлый взоръ.
Только ни на кого не обращалъ онъ вниманія, и ни къ кому изъ людей не лежало его сердце. Всѣ ему были противны. Видя кругомъ одно поклоненіе своей красотѣ, онъ сталъ презирать людей; и, вѣчно окруженный ихъ толпой, чувствовалъ себя одинокимъ и несчастнымъ.
Сильно запечалился старый царь, видя, сколько бѣдствій доставила людямъ красота его сына, и сколько огорченія принесла она самому царевичу; глубоко задумался, какъ пособить горю. Думалъ, думалъ и рѣшилъ удалить царевича изъ предѣловъ своего государства, посѣлить его въ такой глуши, гдѣ бы не могъ видѣть его ни одинъ человѣкъ.
Печально выслушалъ царевичъ суровую волю отца и покорно отправился на далекій Уралъ; тамъ царскіе слуги, по приказу своего владыки, давно уже подыскали укромное мѣстечко на берегу Нейвы и выстроили на немъ каменную башню для царевича.
Въ ней онъ и поселился. Слуги же его, которые должны были заботиться о его столѣ и платьѣ, помѣстились около, въ деревянныхъ домикахъ, построенныхъ вокругъ башни. Чтобы царевичъ могъ выходить погулять, незамѣченный ими, были продѣланы изъ башни подземные ходы, которые вели къ самымъ красивымъ изъ окрестныхъ мѣстъ. Только одна слѣпая служанка и должна была прислуживать царевичу въ самой башнѣ.
Ни онъ, ни слуги его, построившіе башню въ отсутствіе горнаго духа, не знали, что она была построена какъ-разъ около того мѣста, гдѣ были зарыты сокровища.
Долго не могъ царевичъ освоиться со своимъ одиночествомъ и тосковалъ по прежней, хотя и безрадостной, но все же свободной жизни. Недоброе чувство закралось къ нему въ душу и поселилось въ ней, вырастая день ото дня. Возненавидѣлъ онъ и отца, поселившаго его въ пустынной башнѣ, и всѣхъ людей, по милости которыхъ ему пришлось удалиться отъ ихъ взоровъ.
Въ скоромъ времени возвратился и горный духъ, принеся новую добычу. Гнѣву его не было предѣловъ, когда увидѣлъ онъ точно выросшее изъ земли человѣческое поселеніе. Какъ ураганъ, пронесся онъ надъ нимъ и смелъ его съ лица земли. По бревну раскаталъ всѣ домики и вмѣстѣ съ жильцами ихъ побросалъ въ Нейву. Не пощадилъ бы онъ и башни, да царевичъ, услышавъ крики и вопли своихъ слугъ, вышелъ навстрѣчу разгнѣванному духу.
Какъ увидѣлъ его горный духъ, такъ и погасла его злоба,
— Ну, сказалъ онъ,—улыбаясь,—на такую красоту даже и моя рука не поднимется. Оставайся и живи въ этой башнѣ, да хорошенько стереги мое добро. Но только чтобы никого изъ людей не было около тебя! Не смѣй даже и помышлять о томъ, чтобы они прислуживали тебѣ. Если хочешь оставаться здѣсь, такъ самъ дѣлай все для себя.
Не безпокойся,—отвѣтилъ царевичъ,—люди не нужны мнѣ. Я ихъ всѣхъ ненавижу.
— Очень радъ!.. Можешь, значитъ, разсчитывать на мою благосклонность. Я самъ ненавижу ихъ еще сильнѣе, чѣмъ ты. И если твоя ненависть къ нимъ не ослабѣетъ, то я сдѣлаю много хорошаго для тебя. Но горе тебѣ, если ты проникнешься любовью или даже жалостью хотя бы къ одному изъ людей! Тогда ужъ не жди отъ меня пощады!
Царевичъ увѣрилъ духа, что этого никогда не случится, и зажилъ попрежнему въ своей башнѣ. Только теперь уже некому было прислуживать ему; зато и не приходилось скучать отъ бездѣлья. Познавъ тяжесть труда, позналъ онъ и сладость отдыха. Явились обязанности; явился и интересъ къ жизни. Пробудившаяся мысль запросила работы и матеріала для нея…
Видя, что царевичъ непохожъ на другихъ людей, горный духъ полюбилъ его и часто бесѣдовалъ съ нимъ; научилъ его понимать языкъ звѣрей и птицъ, шопотъ лѣса, говоръ волнъ, посвятилъ во всѣ тайны цѣлебныхъ свойствъ лѣсныхъ травъ и цвѣтовъ.
Для царевича открылся новый, безконечный интересный міръ. Въ каждомъ живомъ созданіи, въ каждомъ явленіи природы увидѣлъ онъ отраженіе высшей премудрости. Все, на что обращалъ онъ свой взоръ, стало полно для него глубокаго сокровеннаго смысла. Непонятная прежде книга природы теперь была открыта передъ нимъ, и онъ съ жаднымъ восторгомъ черпалъ знанія изъ бездоннаго источника ея премудрости. Природа-мать, казалось, замѣнила ему отца, братьевъ, сестеръ, товарищей—всѣхъ людей. И онъ чувствовалъ, какъ его жизнь сливалась съ ея жизнью. Даже у себя въ комнатѣ онъ ощущалъ это единеніе съ природой.
Узкія, продолговатыя окна башни открывали прелестные виды на окрестности. Внизу катилась красивая Нейва, бурная и грозная въ непогоду, кроткая и спокойная въ часы затишья, мечтательно-задумчивая въ тихія лунныя ночи,—словно вылитая изъ темно-синяго хрусталя. Днемъ жаркое солнце играло въ ней, сѣя алмазы на ея зыбкой поверхности, зажигая огненныя искры на изгибахъ переливающихся струй, а въ ясныя ночи плавалъ и дрожалъ въ ней свѣтлорогій мѣсяцъ. Изогнувшись какъ змѣя, играя убѣгала она въ горы, волнистыми грядами, причудливыми уступами столпившіяся надъ ней. Ихъ склоны, крутизны и ущелья были одѣты вѣковѣчнымъ дремучимъ лѣсомъ. Старыя, мохнатыя сосны и ели, склонясь надъ водой, въ тихую погоду разсматривали въ ней свое отраженіе, а въ бурю шумѣли и качали надъ ней своими косматыми головами. И ихъ глухой, невнятный ропотъ сливался съ дикимъ воемъ разгулявшейся бури, съ жалобнымъ плачемъ испуганно бившихся у береговъ волнъ. И буря, и лѣсъ, и волны вели сердитую рѣчь между собой, и любо царевичу было слушать и понимать ихъ споръ…
Незамѣтно летѣли недѣли и мѣсяцы, а еще незамѣтнѣй пролеталъ дѣятельный, заботливый день.
Часто далеко за полночь струилась и качалась въ рѣкѣ полоска свѣта, падавшаго изъ окна башни. Совы и филины, жившіе на противоположномъ берегу рѣки, замѣчали, что свѣтъ по временамъ то исчезалъ, то снова загорался. Это значило, что обитатель башни, утомясь долгимъ, неподвижнымъ сидѣньемъ въ своемъ рабочемъ креслѣ, начиналъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ; и его высокая, статная фигура, становясь противъ окна, загораживала собой свѣчу. Длинная, чудовищная тѣнь неотвязно кралась за нимъ вдоль стѣны и, какъ-бы передразнивая, повторяла всѣ его движенія: то останавливалась какъ онъ, приложивъ руку ко лбу; то принималась торопливо шагать, заложивъ руки за спину, то внезапно успокаивалась, укладываясь на полу около кресла, когда царевичъ садился и начиналъ записывать свои мысли. Только въ одномъ не могла она подражать ему: она двигалась тихо, беззвучно, тогда какъ его шаги гулко и таинственно отдавались въ пустой башнѣ. Гулко и таинственно звучало и карканье ручнаго ворона, когда онъ, слетѣвъ на плечо царевича, заглядывалъ ему въ глаза своими умными, выразительными глазами. Проходили весна красная, лѣто жаркое; скучная, слезливая осень жаловалась и плакалась за окномъ башни; зимняя вьюга злилась и выла въ каменной трубѣ, а юный узникъ, погруженный въ науку, не зналъ ни тоски, ни скуки одиночества. Да онъ и не былъ одинъ. Прирученныя имъ лѣсныя животныя и птицы дѣлили съ нимъ часы досуга, развлекали его въ его уединеніи и радовали его своей привязанностью.
Воронъ, скворецъ и дроздъ, которыхъ царевичъ выучилъ говорить, потѣшали его своей болтовней; олени и дикія козы сопровождали его во время прогулокъ по лѣсу; зайцы и бѣлки заходили къ нему въ холодъ погрѣть лапочки у камина. „О, какими преданными друзьями, я окруженъ теперь!“ часто думалъ царевичъ: „среди людей я не зналъ такихъ“.
И все-таки онъ чувствовалъ, что жизнь его неполна, что ему недоставало чего-то. Какое-то гнетущее безпокойное чувство противъ воли жило въ его душѣ, тянуло и звало куда то.
„Что со мной? Чего еще мнѣ недостаетъ?“ спрашивалъ себя въ такія минуты царевичъ.
Какъ возмутился бы онъ, если бы кто-нибудь отвѣтилъ ему: „Тебѣ недостаетъ людей“.
Такъ оно и было на самомъ дѣлѣ, только царевичъ не сознавалъ этого. Онъ былъ увѣренъ, что, дѣйствительно, ненавидитъ людей, и всячески старался поддерживать въ себѣ эту созданную его воображеніемъ ненависть.
„Люди фальшивы и неблагодарны“, увѣрялъ онъ себя: „за любовь и сочувствіе къ нимъ они платятъ коварствомъ и измѣной“.
И онъ не сознавалъ, что былого озлобленія противъ людей уже не было въ его душѣ; не зналъ, что жалость и любовь къ какому бы то ни было живому существу есть преддверіе жалости и любви къ человѣку, что, любя своихъ двоюродныхъ братьевъ—безсловесныхъ тварей, нельзя ненавидѣть родного брата своего—разумнаго человѣка.
Скоро ему пришлось убѣдиться въ этомъ на дѣлѣ.
Однажды утромъ, въ отсутствіе горнаго духа, отлучившагося куда-то, царевичъ, гуляя въ лѣсу, услышалъ не то стоны, не то рыданія, раздававшіеся изъ оврага. „Кажется, это стонетъ человѣкъ“, подумалъ царевичъ и сталъ прислушиваться.
Сомнѣнія не было: это были человѣческіе стоны. Виденъ былъ и тотъ, кто стоналъ, распростертый на днѣ оврага. Судорожныя подергиванія его лица и вздрагиванія тѣла показывали, какую невыносимую боль онъ испытывалъ. Вся одежда его была въ крови.
Царевичъ въ ужасѣ отшатнулся отъ этого зрѣлища и быстро зашагалъ по лѣсу.
Самыя разнообразныя чувства нахлынули на него, и въ головѣ его все перепуталось.
Чего онъ испугался, увидѣвъ этого человѣка? зачѣмъ побѣжалъ отъ него? Вѣдь онъ знаетъ, какъ ему помочь—для кого же и для чего онъ бережетъ свои знанія? И ненавидя людей, можно избавлять ихъ отъ страданій,—чтобы не терзаться самому, глядя на нихъ. Но стоитъ ли этотъ человѣкъ того, чтобы возиться съ нимъ? Не придется ли послѣ раскаяться въ своемъ великодушіи?
— Вернись и помоги ему!—настойчиво повторялъ какой-то внутренній голосъ.
— Не хочу! не пойду! Какое мнѣ дѣло до него! Пусть умираетъ!—возражалъ царевичъ и шелъ все скорѣй и скорѣй.
А ноги точно не слушались его и точно стремились повернуть обратно.
Усталый, совершенно обезсиленный этой внутренней борьбой, вернулся царевичъ въ свою башню и, тяжело дыша, бросился на постель. Спрятавъ голову въ подушки, онъ точно хотѣлъ укрыться отъ кого-то.
Но кровавый образъ попрежнему стоялъ передъ глазами, и раздирающіе душу стоны не переставали раздаваться въ ушахъ. Все тише и тише звучалъ въ сердцѣ недобрый голосъ, говорившій:
— Не ходи! пусть онъ погибнетъ!
Все громче и громче заглушалъ его другой, молившій скорбно и проникновенно:
— Не дай ему погибнуть! Ты можешь спасти его!
Точно ужаленный змѣей, вскакивалъ царевичъ съ постели и принимался быстро шагать по комнатѣ взадъ и впередъ. Снова ложился и снова вскакивалъ. Подъ вечеръ, блѣдный и измученный, опять пошелъ онъ въ лѣсъ и, самъ того не замѣчая, направился къ оврагу, изъ котораго утромъ слышались стоны.
Распростертый на землѣ человѣкъ лежалъ на прежнемъ мѣстѣ; но изъ его сжатыхъ губъ не вылетало ни одного звука. Глаза были закрыты, и только слабое дыханіе говорило, что жизнь еще не совсѣмъ угасла въ этомъ изможденномъ тѣлѣ.
Тихо склонясь надъ умирающимъ, царевичъ долго смотрѣлъ на его мертвенно-блѣдное лицо съ закрытыми глазами, прислушивался къ его рѣдкому, прерывистому дыханію. Ему вспомнилась сорвавшаяся съ крутизны и разбившаяся о скалы серна, которую онъ нашелъ въ горахъ прошлой осенью. Вылѣчилъ же онъ ее. Такъ неужели же этому человѣку онъ не подастъ помощи?
Царевичъ осторожно поднялъ холодѣющее тѣло и понесъ его къ себѣ въ башню. Тамъ онъ бережно положилъ его на постель. Благодаря его лѣкарствамъ больной скоро открылъ глаза и сталъ замѣтно возвращаться къ жизни.
Въ порывѣ благодарности, онъ протянулъ руки къ безмолвно смотрѣвшему на него царевичу и горячо воскликнулъ:
— О, какъ мнѣ благодарить тебя! Ты спасъ мнѣ жизнь, и я никогда, никогда не забуду этого!.. Кто ты? Какъ буду поминать я тебя въ своихъ молитвахъ?
Царевичъ стоялъ не шевелясь и ничего не отвѣтилъ.
Больной схватилъ его руку и, судорожно сжавъ ее въ своихъ рукахъ, припалъ къ ней губами.
Царевичъ вздрогнулъ, когда горячія слезы упали на его руку. Какое-то сладостное, до той поры невѣдомое ему чувство охватило его душу, сдавило ему горло. Онъ зарыдалъ, какъ ребенокъ, и бросился бѣжать изъ башни. Въ объятіяхъ матери-природы искала успокоенія его потрясенная душа, и нашла его.
Когда, проходивъ нѣсколько часовъ по лѣсу, онъ пришелъ къ рѣкѣ и припалъ усталой головой къ мшистому подножію скалъ, въ душѣ его было тихо и спокойно.
Съ темнаго неба смотрѣли на него дрожащія звѣзды и какъ-будто чему-то радовались. Высокія деревья, окутанныя покровомъ ночи, одобрительно кивали ему своими кудрявыми головами, важно и таинственно перешептывались о чемъ-то; трава нѣжно шелестила вокругъ, а легкія волны ласково плескались у его ногъ, ударяясь о прибрежные камни.
Съ восторгомъ прислушивался царевичъ ко всѣмъ этимъ звукамъ, и ему казалось, что всѣ таинственные голоса ночи отдаются въ его обновленной душѣ, сливаются въ ней въ одно чудное, неизъяснимо трогательное созвучіе.
„Я не хочу больше оставаться здѣсь“, говорилъ онъ себѣ, „я уйду къ людямъ вмѣстѣ съ этимъ спасеннымъ мной человѣкомъ, когда онъ поправится совсѣмъ. Я передамъ имъ свои знанія, свою великую любовь къ природѣ и ко всему живущему. Моя красота не будетъ болѣе приносить людямъ несчастья; не ее будутъ теперь они видѣть, а просвѣчивающую сквозь нее душу мою, которая будетъ согрѣвать своей любовью всѣхъ приходящихъ ко мнѣ… Любой народъ станетъ моимъ народомъ, и въ каждомъ старикѣ я буду чтить отца… О, теперь только я постигъ, въ чемъ заключается назначеніе человѣка, въ чемъ его счастье! И я пойду къ людямъ и разскажу имъ это“…
Увы! этой мечтѣ царевича не суждено было осуществиться. Едва онъ и его оправившійся отъ болѣзни товарищъ покинули башню, какъ были настигнуты воротившимся изъ отлучки горнымъ духомъ. Однимъ ударомъ своей тяжеловѣсной палицы онъ размозжилъ голову спутнику царевича, а послѣдняго подвергъ строгому допросу.
— Какъ ты смѣлъ ослушаться меня! Я запретилъ тебѣ жалѣть людей, и ты обѣщалъ мнѣ ихъ ненавидѣть. Между тѣмъ ты пожалѣлъ и вылѣчилъ этого человѣка, да еще вдобавокъ уходишь съ нимъ. Развѣ для того я училъ тебя испытывать цѣлебныя свойства травъ, чтобы ты лѣчилъ ими злѣйшихъ враговъ моихъ—людей? Да знаешь ли ты, что я самъ бросилъ въ оврагъ этого негодяя за то, что онъ подбирался къ моему кладу; нарочно и не прикончилъ его, чтобы онъ подольше мучился. А ты вылѣчилъ его мнѣ на зло. Понастоящему, я долженъ былъ бы строго наказать тебя, но такъ какъ это еще первая твоя вина передо мной, то я готовъ простить ее тебѣ, если ты проклянешь людей и дашь мнѣ слово, что никогда не выйдешь изъ этой башни. — Я не могу проклясть людей, потому что люблю ихъ,—отвѣтилъ царевичъ,—и не могу остаться здѣсь, потому что хочу жить съ людьми.
— Чтобы выдать имъ тѣ тайны, въ которыя я тебя посвятилъ и указать имъ то мѣсто, гдѣ я схоронилъ свой кладъ!—гнѣвно воскликнулъ горный духъ.—И ты думаешь, что я допущу тебя до этого? Ты или останешься въ башнѣ или умрешь!
— Предпочитаю умереть,—твердо сказалъ царевичъ;—жить вдали отъ людей и ничего не дѣлать для нихъ, когда сердце полно любви къ нимъ, полно неутомимой жаждой дѣлать для нихъ добро,—это свыше моихъ силъ!.. Убей меня, но дай мнѣ еще разъ проститься со своей башней, гдѣ я провелъ столько лѣтъ, и съ моимъ ворономъ, котораго я такъ сильно люблю.
Горный духъ согласился исполнить эту просьбу. Онъ надѣялся, что царевичъ еще одумается и останется жить въ башнѣ.
Царевичъ же не безъ умысла попросилъ отсрочить свой конецъ. Ему хотѣлось во что бы то ни стало передать людямъ свои знанія, свое пониманіе, въ чемъ заключается истинное счастье, и какъ овладѣть имъ.
Придя въ башню, онъ принялся торопливо записывать мысли, тѣснившіяся въ его головѣ, и чувства, тѣснившіяся въ его сердцѣ. Когда это горячее посланіе къ людямъ было окончено, царевичъ свернулъ трубочкой мелко исписанный пергаментъ, перевязалъ его лентой и, открывъ окно, кликнулъ сидѣвшаго надъ нимъ ворона.
Воронъ тотчасъ же слетѣлъ къ нему и сѣлъ на подоконникъ.
— Вѣрный и преданный другъ мой!—со слезами промолвилъ царевичъ,—отнеси людямъ это первое и послѣднее мое письмо къ нимъ! Твой умъ, твое чутье подскажутъ тебѣ, кому изъ людей ты долженъ передать его… Лети же, мой воронъ, лети, мой крылатый другъ! И, какъ зѣницу ока, береги мое дорогое посланіе!
Царевичъ привязалъ пергаментъ къ шеѣ ворона и прежде, чѣмъ отправить своего чернаго гонца, нѣсколько разъ горячо поцѣловалъ его въ голову.
— Прощай, прощай! мы никогда больше не увидимся съ тобой!—говорилъ онъ прерывающимся отъ слезъ голосомъ.
Въ глазахъ умной птицы тоже засвѣтилось что-то, похожее на слезы. Она какъ-будто понимала, что жизнь никогда еще не казалась царевичу такой прекрасной, и никогда желаніе жить не было въ немъ такъ сильно, какъ въ эту тяжелую минуту…
Грустно и безнадежно, точно звонъ погребальнаго колокола, прозвучалъ прощальный привѣтъ ворона:
— Прощай! прощай!—каркнулъ онъ царевичу и, взмахнувъ крыльями, полетѣлъ прочь.
Пока онъ не скрылся изъ виду, царевичъ стоялъ у окна и смотрѣлъ ему вслѣдъ. По щекамъ его катились крупныя слезы.
— Ну, что же? долго ты будешь раздумывать?—поднимаясь въ башню, крикнулъ горный духъ.—Какой же дашь ты мнѣ отвѣтъ?
— Все тотъ же,—отвѣтилъ царевичъ:—я рѣшилъ умереть.
— Это послѣднее твое слово?
— Послѣднее.
Разгнѣванный духъ смялъ царевича своей могучей рукой и изъ окна башни швырнулъ его въ самую средину Нейвы. Рѣка въ ужасѣ метнулась въ сторону и отодвинулась отъ башни; а башня печально поникла головой и склонилась на бокъ, видя такую ужасную смерть царевича.
Хотѣлъ было горный духъ уничтожить и башню, да передумалъ, какъ и въ первый разъ, когда намѣревался разрушить ее, и только насмѣшливо сказалъ ей:
— Стой и напоминай людямъ, что я сдѣлалъ съ царевичемъ за его любовь къ нимъ.
„Нѣтъ, я буду напоминать людямъ только о томъ, какъ любилъ ихъ царевичъ, и какъ горячо желалъ онъ, чтобы и они любили другъ друга“, про себя подумала башня.
Хорошо, что горный духъ не угадалъ ея отвѣта, а то не сдобровать бы ей: камня на камнѣ не оставилъ бы отъ нея.
И она стоитъ невредимо и по сію пору, не то пригорюнившись, не то задумавшись надъ чѣмъ-то.
Донесъ ли воронъ ввѣренное ему посланіе?.. Что, умирая, хотѣлъ сказать людямъ царевичъ?
Вотъ объ этомъ, должно-быть, такъ нѣжно, такъ печально и разсказываютъ мелодичные куранты, играющіе на башнѣ.