Нашествие иноплеменников (Дорошевич)/ДО

Нашествіе иноплеменниковъ : Страничка изъ русской исторіи (Посвящается гг. «смѣлымъ предпринимателямъ»)
авторъ Власъ Михайловичъ Дорошевичъ

Источникъ: Дорошевичъ В. М. Новые разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 3.

Благодѣтели своего отечества

Еще какихъ-нибудь 6—7 лѣтъ тому назадъ вы могли видѣть ежедневно, въ самомъ центрѣ Парижа, на площади Оперы, за столиками Café de la Paix^[1], — словно насѣвшихъ мухъ, — цѣлыми стаями россійскихъ предпріимчивыхъ людей, врозницу торговавшихъ своимъ отечествомъ.

Первое, что васъ поражало въ нихъ, — это:

— Какъ они швыряются городами!

Только въ острогѣ, вечеромъ, послѣ повѣрки, когда камеры заперты, скучно, тоскливо и въ полутьмѣ начинаются разсказы и воспоминанія, въ разговорѣ у бродягъ можно услыхать о такомъ непостоянствѣ.

Чтобъ такъ швырялись мѣстностями.

— А! Иванъ Ивановичъ! Вы откуда?

— Два дня былъ въ Лондонѣ. А вы?

— Сегодня вечеромъ ѣду въ Брюссель. Завтра утромъ назадъ. Послѣзавтра въ Лондонъ, оттуда на два дня въ Петербургъ, — и сюда.

— Въ прошломъ мѣсяцѣ былъ четыре раза въ Петербургѣ, шесть — въ Лондонѣ и восемь — въ Брюсселѣ.

— Думаю на минутку въ Берлинъ проѣхать!

Отъ разговоровъ ихъ брала оторопь.

— Сегодня у меня рѣшительный разговоръ со здѣшними капиталистами. Такъ — такъ такъ, а тянуть нечего. У меня группа бельгійцевъ есть. Просятся. 16 милліоновъ предлагаютъ. А у васъ?

— Моя, батенька, группа на мелкія дѣла не идетъ. Англичане! Шесть милліоновъ фунтовъ. Меньше не идутъ.

— Вамъ, собственно, большая группа нужна?

— Нѣтъ. Мнѣ немного. Такъ, милліона на два.

— Ну-у! Это и пачкаться не стоитъ! Затѣвать что-нибудь, такъ милліоновъ на двадцать!

— У меня группа капиталистовъ съ 28 милліонами.

— Моя группа милліоновъ на 50!

Мнѣ почему-то всегда вспоминалась при этихъ разговорахъ далекая юность.

Мы жили гдѣ-то на чердакѣ: я, прозаикъ, два поэта да еще одинъ молодой человѣкъ, не писавшій, но просто бѣжавшій отъ родителей.

Въ одной комнатѣ.

Все, что можно было заложить, было заложено. Квитанціи на заложенныя вещи — перезаложены. А квитанціи на перезаложенныя квитанціи — проданы.

Единственный предметъ роскоши, который оставался у насъ, — колода картъ.

Хотѣли и ее продать кухаркѣ.

Но въ колодѣ не хватило одной карты.

— Червенной десятки. Амурная постель! Какое жъ удовольствіе и гадать безъ этакой карты!

Кухарка не купила.

Съ утра кто-нибудь бралъ колоду.

— Ну, ставь!

— Сколько тамъ за мной?

— Шесть милліоновъ восемьсотъ сорокъ двѣ тысячи пятьсотъ тридцать семь рублей. Будемъ считать для ровнаго счета семь. А то умноженье!

— На пе. Шестерка.

— Шестерка бита. За тобой четырнадцать милліоновъ.

— Валетъ. Уголъ.

— Битъ. 52 милліона.

— На пе.

Расплачиваясь послѣ милліонныхъ разговоровъ за выпитый кофе, одни платили сами и наличными деньгами.

Другіе говорили:

— Ну, сегодня вы за меня заплатите! Мѣнять не хочется.

Третьи конфиденціально подзывали гарсона:

— Запишете съ прежними. Сколько тамъ?

— Съ сегодняшнимъ будетъ 27 франковъ, monsieur^[2]!

— Считайте тридцать.

— Merci, monsieur. Merci bien, mon prince!^[3]

Что продавали изъ своего отечества эти люди «съ группами»?

Разное.

Концессію на постройку конно-желѣзной дороги, внезапно открытыя въ Тульской губерніи золотыя розсыпи, угольныя копи, желѣзную руду, подъѣздные пути съ правительственной гарантіей, великолѣпно оборудованные заводы, обезпеченные казенными заказами, необозримые лѣса.

Все.

Что только можно было продать въ отечествѣ своемъ.

Кому это принадлежало?

Только не имъ.

Всѣ эти земли, руды, лѣса, заводы принадлежали городамъ, крестьянскимъ обществамъ, другимъ частнымъ лицамъ.

Только не имъ.

Когда человѣкъ являлся продавать что-нибудь группѣ иностранныхъ капиталистовъ, на вопросъ:

— Кому это принадлежитъ?

Можно было смѣло отвѣтить:

— Кому угодно, кромѣ одного человѣка. Кромѣ него.

Кого, кого только не было въ этой предпріимчивой толпѣ, говорившей о милліонахъ и торговавшей своимъ отечествомъ?

Были люди съ звонкими именами, но были и съ такими, что по всѣмъ требованіямъ благопристойности давнымъ-давно слѣдовало бы хлопотать о перемѣнѣ фамиліи.

Были люди съ остатками знатности, но были и съ остатками хамства, и изъ одного хамства состоявшіе, хамы — sec^[4].

Были такіе, которыхъ, несомнѣнно, вы видали раньше въ балетѣ, въ первыхъ рядахъ, горячо обсуждавшими въ антрактахъ.

— Трускина 3-я хорошо заноситъ. Но не тверда въ пируэтѣ!

Но были и такіе, глядя на которыхъ, вы долго думали:

— Гдѣ я это лицо видѣлъ?

Не то у Кюба за завтракомъ, не то на скамьѣ подсудимыхъ?

Лица неопредѣленныя. То, что называется:

— Корректныя.

И только.

Всѣ они имѣли одно общее.

Всѣ эти люди, продававшіе по частямъ свое отечество, были изъ Петербурга.

Впрочемъ, при взглядѣ на двоихъ, троихъ изъ нихъ, у меня, грѣшнымъ дѣломъ, мелькнула мысль:

— Кажется, я ихъ на Сахалинѣ видѣлъ!

По наведеннымъ справкамъ, впрочемъ, догадка оказалась преждевременной.

Еще не были.

Если бы кто-нибудь незамѣтно подошелъ къ такой компаніи людей, говорившихъ о вопросахъ «государственной важности», и врасплохъ крикнулъ бы:

— Прокуроръ!

Я увѣренъ, что девять десятыхъ этихъ господъ моментально спрятались бы подъ столъ. Инстинктивно.

Черезъ минуту они, конечно, съ достоинствомъ бы вышли изъ-подъ стола и сказали:

— Какъ глупо такъ шутить! Мы думали пожаръ!

Герой

Одинъ изъ этой стаи славныхъ малыхъ преимущественно предъ всѣми привлекъ, приковалъ мое вниманіе.

Это былъ высокій, жигулястый малый, съ безпокойными глазами.

Глаза его постоянно бѣгали по всѣмъ предметамъ вокругъ, даже по стаканамъ, — ну, что стаканъ можетъ стоитъ? — и мягко и съ теплотою останавливались на серебряныхъ ложкахъ.

Его глаза бѣгали по цѣпочкамъ, по булавкамъ, по пальцамъ рукъ у собесѣдниковъ, словно отыскивали перстни.

И когда вы при немъ вынимали не только золотой, но даже серебряный портсигаръ, вамъ становилось какъ-то неловко.

Вы видѣли, что онъ устремленными глазами взвѣшивалъ вашъ портсигаръ, бралъ его, въ душѣ уже шелъ въ ссудную кассу, закладывалъ…

Такой это былъ предпріимчивый человѣкъ!

Съ бумажникомъ, съ деньгами, даже съ самыми незначительными, съ нимъ было жутко разговаривать.

У него сверкали прямо какіе-то рентгеновскіе лучи изъ глазъ.

Вы чувствовали, что сквозь сукно, подкладку, кожу онъ пересчитываетъ деньги въ вашемъ бумажникѣ.

И вамъ становилось даже щекотно. Ну, прямо трогаетъ у васъ въ лѣвомъ боку.

Не знаю, какъ другіе.

Но мнѣ, когда приближался этотъ господинъ, всегда казалось, что послѣдняя стофранковая бумажка свертывается у меня въ карманѣ, какъ береста на огнѣ.

Такъ предпріимчивъ былъ его взглядъ.

Когда я увидалъ его въ первый разъ, — на меня вдругъ нахлынули воспоминанія.

Огромные, развѣсистые платаны Капуцинскаго бульвара вдругъ почему-то съежились и превратились въ мелкія колючія ели.

Запахло верескомъ.

Тайга…

Шумъ экипажей, голосовъ смолкъ. Мертвая, мертвая тишина…

Только дятелъ гдѣ-то стучитъ.

Стукъ… стукъ…

Словно гробъ заколачиваютъ.

Отъ компаніи предпріимчивыхъ людей съ «группами» вдругъ лязгнулъ стукъ кандаловъ.

(Они просто разсчитывались съ гарсономъ и звякали франками).

И затерянная въ тайгѣ Онорская тюрьма.

У отворенныхъ дверей канцеляріи — скамья, на которой порютъ арестантовъ — «кобыла». Палачъ и длинныя, какъ удочки, розги.

За столомъ канцеляріи смотритель и докторъ.

— Бродяга Иванъ Непомнящій!

Къ столу подходитъ вотъ этотъ самый молодой человѣкъ съ безпокойными глазами, полураздѣтый.

Глаза бѣгаютъ вокругъ, съ предмета на предметъ, и кажется, ужъ тащатъ со стола чернильницу.

— Подвергался тѣлеснымъ наказаніямъ?

— Никакъ нѣтъ, ваше выскобродіе!

— Карповъ, потри.

Надзиратель Карповъ беретъ суконку и третъ Непомнящему спину.

— Пробовалъ! — усмѣхается надзиратель.

Мы глядимъ.

На покраснѣвшей спинѣ вдоль, поперекъ, крестъ-накрестъ бѣлыя полоски, — слѣды «заданныхъ» розогъ.

— Обывалый. Иди, ложись!

Я зажмуриваю глаза. Противный, ужасный свистъ розги, разсѣкающей воздухъ.

— Позвольте васъ…

Молодой человѣкъ съ безпокойными глазами шелъ на меня съ моимъ знакомымъ.

Онъ улыбался мнѣ.

Узналъ?

Я готовъ былъ кинуться къ нему, схватить его за руку.

— Удалось? Бѣжали? Освободились изъ того ада? Поздравляю! Какъ я счастливъ видѣть васъ здѣсь, среди жизни! Вѣдь это воскресеніе! Настоящее воскресеніе изъ мертвыхъ!

Но мой знакомый успѣлъ отрекомендовать:

— Позвольте васъ познакомить. Г. Каталажкинъ, извѣстный предприниматель!

Какія, однако, бываютъ сходства!

А онъ стоялъ передо мной, улыбающійся!

Сквозь карманъ считалъ взглядомъ деньги въ моемъ бумажникѣ, шарилъ мелочь въ моемъ кошелькѣ. Посмотрѣлъ (такъ мнѣ показалось), который часъ на моихъ часахъ.

И улыбнулся еще разъ, успокоительно.

Словно хотѣлъ сказать:

— Немного! Но не трону!

Обрадованный, я спросилъ почти съ умиленіемъ:

— Устраиваете большое предпріятіе?

Онъ отвѣчалъ голосомъ, полнымъ достоинства и снисходительности:

— Рудное дѣло и устройство подъѣздного пути. Кончаю съ группой изъ французскихъ и бельгійскихъ капиталистовъ.

— Милліонное дѣло?

— Тридцать четыре.

Онъ сказалъ это удивительно просто.

Почти до очаровательности.

Исключительная страна

Возлѣ биржи, въ одномъ изъ шикарнѣйшихъ ресторановъ, гдѣ ѣстъ солидный и дѣловой людъ, въ кабинетѣ сидѣла за завтракомъ «группа» капиталистовъ.

Французы и бельгійцы.

Съ биржи, — какъ это всегда бываетъ на парижской биржѣ, — неслись шумъ, гамъ, крики, — казалось, вопли. Словно тамъ, дѣйствительно, грабили, душили, рѣзали, снимали рубаху другъ съ друга.

За завтракомъ, подъ такой странный аккомпанементъ, было оживленно.

Французы и бельгійцы жрали.

Жрали устрицы, жрали столовыми ложками зернистую икру, — нынче зернистую икру столовыми ложками только и жрутъ, что въ Парижѣ, — жрали филейчики соли въ бѣломъ винѣ съ креветками, съ мулями, съ шампиньонами, трюфелями, жрали истекающій кровью шато-бріанъ съ дутымъ, розовымъ, пухлымъ картофелемъ, сыры, землянику.

— Позволите соуса беарнезъ?

— Хорошо ли это для желудка?

— Превосходно.

— Здѣсь хорошо ѣдятъ!

— Каждый день здѣсь завтракаю. Желудокъ работаетъ идеально.

— Краснаго вина для желудка.

— Благодарю. Я бѣлаго. Это прочищаетъ.

— Земляники! Ускоряетъ пищевареніе.

— Рокфору?

— Боюсь, тяжело. Для моего желудка бри.

Они жрали, словно протапливали машины.

И на этотъ жирный, гладкій, лоснящійся народъ жутко было смотрѣть.

Все равно, что въ паровозномъ депо ходить мимо паровозовъ.

Казалось, вотъ сейчасъ эти огромныя машины протопятся, разведутъ пары, свистнутъ, наѣдутъ — и останется отъ тебя одинъ дрызгъ.

Было въ нихъ что-то угрожающее.

Даже глаза горѣли, какъ ночью фонари на курьерскомъ паровозѣ.

Г. Каталажкинъ сидѣлъ среди нихъ веселый, радостный, возбужденный.

Онъ сыпалъ отвѣтами во всѣ стороны.

На него глядѣли со всѣхъ сторонъ пристально, въ упоръ, въ него впивались глазами.

Другой бы здохъ подъ такими взглядами.

Во всякомъ пристальномъ взглядѣ читалось:

— Жуликъ ты или не жуликъ? Скажи по-совѣсти!

А онъ вертѣлся на мѣстѣ, радостно поворачивался къ тому, кто его спрашивалъ, весело улыбался и, не успѣвали задать вопросъ, посылалъ отвѣтъ.

Такъ посланный съ порученіемъ лихой охотникъ-казакъ, вырвавшись за линію, крутится и вьется на быстромъ скакунѣ подъ выстрѣлами непріятельскихъ батарей.

Его замѣтили, по немъ цѣлятъ; направо, налѣво съ визгомъ шлепаются гранаты.

А онъ, пьяный отъ своей удали, гарцуетъ, крушится, дразнитъ.

И сѣдой есаулъ издали, глядя въ бинокль на удальца, и любуется имъ и бранитъ, приговаривая при каждой шлепнувшейся гранатѣ:

— Ахъ, подлецъ!.. Вотъ, подлецъ!..

Г. Каталажкинъ сыпалъ отвѣтами.

И все выходило у него просто, какъ палецъ, ясно, какъ день.

— Земля? Чья земля? Конечно, не моя, mon cher monsieur^[5]!

Онъ разражался хохотомъ, всѣхъ заражавшимъ.

— Земля разныхъ владѣльцевъ. Частныхъ лицъ, городовъ… Какъ достать? А принудительное отчужденіе?!

И снова разражался всѣхъ заражавшимъ хохотомъ.

— Почемъ сдадутъ крестьяне руду? По скольку хотите! По сколь-ку вы хо-ти-те! Что хотите, то дадите!

— Какъ? У нихъ есть «міръ». Община! Коммуна! Ха-ха-ха!

Онъ снова гремѣлъ хохотомъ, такъ странно сливавшимся съ криками, воплями, доносившимися съ биржи.

— Два ведра водки, — пишутъ приговоръ, какой хотите!

И онъ восторженно, почти вдохновенно воскликнулъ:

— Вотъ куда вы идете, messieurs^[6]!!!

И мнѣ казалось, что я не въ 1897 году сижу и не въ Парижѣ.

Что теперь 862 годъ.

И что кругомъ не группа французскихъ и бельгійскихъ капиталистовъ, а сидятъ варяжскіе князья.

И передъ ними куражится бойкій выпившій новгородецъ-посолъ.

И похохатываетъ:

— Земля-съ велика-съ и обильна-съ, а порядку въ ней нѣту-съ! Хе-хе!

И бьетъ объ полъ шапкой:

— Приходите и володѣйте! Одно слово!

Но какъ ни пьянъ, — добавляетъ:

— Только, ваше высокоблагородіе…

Я увѣренъ, что русскій человѣкъ тогда и изобрѣлъ:

— Ваше высокоблагородіе!

Какъ же иначе было звать начальство?

— Только, ваше высокоблагородіе, меня при семъ не забудьте. Будьте настолько милостивые!

Подали кофе и ликеры. И только тогда кто-то изъ капиталистовъ вспомнилъ спросить:

— А законы?

— Законы?!

Лицо г. Каталажкина сдѣлалось даже сверхъестественно нагло.

Какъ ни капитальны были люди, сидѣвшіе за столомъ, но г. Каталажкинъ обвелъ ихъ прямо безстыдно удивленнымъ взглядомъ.

Словно хотѣлъ воскликнуть:

— Ну, и къ дуракамъ же я попалъ!

— Законы! — удрученно и со вздохомъ повторилъ капиталистъ.

— Законы?

Г. Каталажкинъ прищурился.

— Вы, monsieur^[2], меня видите?

— Вижу! — съ удивленіемъ отвѣчалъ капиталистъ.

— Ну, такъ вотъ!

Г. Каталажкинъ помолчалъ секунду и докончилъ просто и спокойно:

— Ни разу въ жизни по закону не поступилъ и ни разу въ жизни со мной по закону поступлено не было!

Всѣ не захохотали, а загрохотали. А мнѣ вдругъ опять вспомнилась Онорская тюрьма…

Надзиратель Карповъ потеръ бродягѣ Непомнящему суконкой спину:

— «Пробовалъ!..»

Г. Каталажкинъ снисходительно посмотрѣлъ на капиталиста, сомнѣвавшагося насчетъ законовъ.

Впрочемъ, и тотъ теперь имѣлъ видъ сконфуженный:

— Ловко ли? При русскомъ человѣкѣ такой разговоръ завелъ?

И только такъ, для очистки совѣсти, пробурчалъ:

— Но вѣдь у васъ есть законы?

— Есть! — отвѣчалъ г. Каталажкинъ твердо и непоколебимо. — Есть!

И, обведя присутствующихъ торжествующимъ взглядомъ, продолжалъ:

— Но что есть законы? Законы суть острые и непріятные колючіе шипы, среди которыхъ расцвѣтаютъ благоухающія розы — исключенія!

— Monsieur^[2] Каталажкинъ! Вамъ какого ликера прикажете? — почти подобострастно предложилъ одинъ изъ капиталистовъ.

— Зеленаго шартреза. Законъ, messieur^[7], это отличительный огонь, это бакенъ, это маякъ, поставленный на опасномъ мѣстѣ! Онъ предупреждаетъ! Онъ говоритъ смѣло идущему мореплавателю: «Здѣсь мель. Здѣсь камень! Не лѣзь! Расшибешься! Не иди прямо, а юркни въ исключенье. Обойди!»

— Messieurs^[6]! Здоровье monsieur^[2] Каталажкина! — въ восторгѣ воскликнулъ капиталистъ, сомнѣвавшійся, было, насчетъ законовъ.

Онъ задыхался, онъ захлебывался:

— Здоровье, здоровье monsieur^[2] Каталажкина.

Всѣ чокнулись и посмотрѣли на него съ сожалѣніемъ:

— А ты давеча этакое вдругъ сморозилъ? А!

Г. Каталажкинъ наглѣлъ съ секунды на секунду.

— Merci^[8], господа! — величественно кинулъ онъ, — Простите меня, но, идя къ намъ, вы кажетесь мнѣ дѣтьми! Вы — настоящія дѣти! Которымъ нянька наговорила: «Городовой! Городовой! Вотъ придетъ городовой и посадитъ тебя въ мѣшокъ!» И вы представляете себѣ городового, мирнаго городового, въ видѣ какого-то чудовища! «У-у-у!..» Ха-ха-ха!

Всѣ смѣялись съ виноватымъ видомъ:

— Дѣйствительно, молъ, маху дали!

— Законы есть вездѣ. У васъ и у насъ. Но что такое вашъ законъ? Что-то въ родѣ англійскаго полисмена. Стоитъ этакая дубина посреди самой бойкой улицы въ Сити. По улицѣ мчатся туда, назадъ. Мчится финансистъ, у котораго огромное предпріятіе. Каждая минута можетъ стоить милліоны. Мчится докторъ оказывать помощь смертельно больному. Секунда можетъ стоить человѣческой жизни, Мчится кредиторъ за убѣгающимъ должникомъ. Мчится супруга важнаго лица по визитамъ. Чортъ меня возьми, если я знаю, кто тамъ еще и зачѣмъ мчится! А онъ, дубина-полисменъ, поднялъ бѣлую палку, — и движеніе вмигъ остановилось. Жизнь мгновенно прекратилась. И хоть ты тамъ что! Пусть рушатся предпріятія, умираютъ тяжко больные, движеніе не возобновится, пока полисменъ въ синемъ шлемѣ не опуститъ своей бѣлой палочки. Тфу! У насъ законъ — мягкій, вѣжливый, предупредительный городовой. Онъ тоже поднимаетъ руку (палочки у него нѣтъ). Онъ тоже поднимаетъ руку, — и движеніе пріостанавливается. Онъ крикнулъ: «Стой!» — но онъ любезнымъ взглядомъ обводитъ толпу и умѣетъ различать. «Стой!»

— «А вы, ваше превосходительство, извольте проѣхать! Кучеръ ея превосходительства можетъ проѣхать!

— Ваше выскородіе, — говоритъ онъ финансисту, — изволите торопиться по дѣламъ? Пожалуйте, проѣзжайте!

— Кучеръ его выскобродія, впередъ!

А остающимся онъ грозно кричитъ:

— Стой! У ихъ выскобродія такія дѣла, какія вамъ и въ лобъ-то не влетятъ! Имъ надоть!

Онъ отличилъ уже и кредитора, гонящагося за должникомъ.

— Ради Бога, голубчикъ! Вотъ сейчасъ хватитъ въ боковой переулокъ, — ищи-свищи его потомъ! Случай такой экстренный!

— По случаю экстреннаго случая можете проѣхать!

И снова кричитъ онъ грозно остальнымъ:

— Стой! Они не въ очередь!

Докторъ обращается:

— Больной можетъ умереть…

— Ежели больной… Извозчикъ, можешь проѣхать. Пожалуйте!»

Г. Каталажкинъ лукаво прищурилъ глаза и подперъ руками бока.

— Кто же вамъ мѣшаетъ сказать, что вы тоже докторъ, и будто васъ ждетъ умирающій больной? Сказали, — и васъ пропустятъ. Въ видѣ исключенія!

Я былъ на юбилеѣ Сарры Бернаръ. Такихъ овацій Сарра Бернаръ не видѣла.

Всѣ повскакали съ мѣстъ.

Лица капиталистовъ сверкали теперь восторгомъ.

Видимо, всякій изъ нихъ рѣшилъ «выдать себя за доктора».

А г. Каталажкинъ гремѣлъ среди нихъ теперь вдохновенно, какъ поэтъ, какъ пророкъ.

— Законъ — неподвижный. Законъ — окаменѣлость. Законъ — гранитъ. Законъ — препятствіе, законъ, о который только и можно, что разбить себѣ голову. Нѣтъ, этого закона я не понимаю. Такого, messieurs^[6], вы у насъ не найдете! Законъ мягкій, гибкій, эластичный, законъ — пухъ! Законъ, на которомъ можно спать! Вотъ то, что надо. Вотъ то, что вы найдете! И если мрачно, грозно, зловѣще звучитъ предпріимчивому человѣку это непріятное слово: «законъ!» — то какъ мягко, нѣжно, деликатно, какой чарующей мелодіей звучитъ: «исключеніе!» Пѣснь соловья и запахъ лилій въ этомъ словѣ! Если слово «законъ» звучитъ какъ «de profundis^[9]», какъ «со святыми упокой» смѣлымъ и предпріимчивымъ планамъ, мечтамъ, — то какой пѣснью надежды, бодрящей радости звучитъ это нѣжное, это сладкое слово: «исключеніе». Повиноваться законамъ и только однимъ законамъ. Не видѣть вокругъ себя ничего, кромѣ законовъ. Какая суровая доля! Это все равно, что управляться побѣдителями, грозными, суровыми, непреклонными. Тогда какъ управляться исключеніями, мягкими, гибкими, податливыми… это… это — жить среди друзей. Среди друзей, готовыхъ на всякую уступку, полныхъ снисходительности, желанья быть вамъ пріятными, полезными. О, зачѣмъ вы, иностранцы, не знаете насъ? О, зачѣмъ вы задаете такіе вопросы?! — взвылъ вдругъ почему-то г. Каталажкинъ.

Капиталистъ, сомнѣвавшійся было насчетъ законовъ, вскочилъ покраснѣвшій, растерянный, уничтоженный, чуть ли не со слезами, кажется, на глазахъ.

— О, простите, cher monsieur^[10]! О, простите! Это, право, недоразумѣніе! Я и самъ теперь вижу, что сказалъ глупость! Не сердитесь!

Г. Каталажкинъ, въ знакъ прощенія, мимоходомъ подалъ ему лѣвую руку и продолжалъ:

— У насъ законъ родится уже съ исключеніями; какъ женщина со всѣми своими прелестями.

Кто-то даже «сладострастно» зааплодировалъ.

— Въ законѣ, напримѣръ, сказано: «Такую-то должность можетъ занимать только лицо съ университетскимъ образованіемъ.» Опредѣленно и безапелляціонно. «Только». Но сейчасъ же добавлено примѣчаніе: «Въ видѣ исключенія, однако, мѣсто это можетъ занимать и лицо, получившее достаточное, хотя бы и домашнее только образованіе!» За исключеніе, господа!

— Гарсонъ, шампанскаго!

Кажется, даже цѣловались.

Когда звонъ бокаловъ смолкъ, г. Каталажкинъ продолжалъ растроганнымъ голосомъ:

— За исключенія, которыя смягчаютъ острые углы законовъ. «Въ видѣ исключенія въ интересахъ общественной пользы». «Въ видѣ исключенія въ интересахъ высшихъ соображеній». «Въ видѣ исключенія въ виду усиленныхъ ходатайствъ». Какое поле, какой просторъ для предпріимчивыхъ умовъ, для смѣлости, для геніальности! Для дѣятельности, для широкой, для безбрежной дѣятельности, господа!

И словно пораженный открывавшимися перспективами, г. Каталажкинъ въ какомъ-то изнеможеніи упалъ въ кресло, и выпавшій, какъ у Толстовской «Грѣшницы», изъ его руки бокалъ со звономъ покатился по полу.

Всѣ кругомъ были столь возбуждены, что дѣлалось даже страшно.

Казалось, что сейчасъ кого-нибудь разорвутъ въ клочья.

Такая вдругъ проснулась предпріимчивость.

Ужъ и воплей и криковъ биржи не стало слышно. Всѣ говорили разомъ, жестикулировали, захлебывались, радостно и страшно гоготали.

Они уже дѣлили, рвали на куски районъ, куда звалъ ихъ г. Каталажкинъ.

— Принудительное отчужденіе!

— И у частныхъ лицъ, и у городовъ!

— А кто не согласится, тѣхъ въ Сибирь! — воскликнулъ даже кто-то въ поэтическомъ порывѣ.

— Землю у крестьянъ за сотую копейки съ пуда руды!

— Нѣтъ-съ, за двухсотую!

— За трехсотую!

— Два ведра водки въ нихъ влить, чтобъ подписывали соглашенье!

— Даже три!

— Четыре вкатить въ каналій!

— А кто не будетъ пить водки, тѣхъ въ Сибирь! — опять воскликнулъ кто то въ поэтическомъ восторгѣ.

Французскіе и бельгійскіе капиталисты кидались среди этихъ восторговъ къ намъ, русскимъ, и до боли жали намъ руки:

— О, ваша страна имѣетъ будущее! Съ такимъ просторомъ для иниціативы! Мы къ вамъ придемъ! Мы къ вамъ придемъ! Исключительная страна! Страна исключеній!

Такъ что въ концѣ-концовъ явился со сконфуженнымъ видомъ хозяинъ ресторана:

— Извините, messieurs^[6], я, конечно, понимаю вашу радость. Но въ сосѣднихъ кабинетахъ пугаются!

Мы выходили съ этого пиршества съ г. Каталажкинымъ вмѣстѣ.

Онъ имѣлъ видъ упоенный, но и утомленный.

И сказалъ только:

— Видѣли?

Я почти съ ужасомъ какимъ-то, самъ не знаю, почему, воскликнулъ:

— Видѣлъ. Слышалъ. Въ изумленіи. Не знаю, какъ даже васъ вознаградить. Развѣ только откровенностью. Послушайте, Каталажкинъ. Вѣдь вы врали?!

Г. Каталажкинъ посмотрѣлъ на меня прямо и ясно:

— Вралъ.

Онъ полюбовался, кажется, моимъ изумленіемъ и повторилъ такъ же просто, такъ же спокойно, такъ же ясно:

— Вралъ. Но вы думаете, на другое они пойдутъ?

И вдругъ съ какимъ-то неожиданнымъ порывомъ онъ воскликнулъ, чуть не заскрежетавъ зубами:

— Они бы всю Русь, и съ потрохами, съ потрохами, что въ землѣ, слопали. Да врутъ! Врутъ! Сначала я ихъ проглочу и выплюну!

Онъ успокоился и кончилъ съ гордостью, ударивъ себя въ грудь:

— Потому что я патріотъ!

Не знаю, почему, но въ эту минуту мнѣ снова вдругъ неудержимо захотѣлось его спросить:

— Скажите, не видалъ ли я васъ въ Онорской тюрьмѣ?

Подозрительная личность

Со времени завтрака, за которымъ г. Каталажкинъ продавалъ свое отечество, прошло нѣсколько дней.

Однажды утромъ ко мнѣ явился мой пріятель, южанинъ-помѣщикъ Петръ Семеновичъ Тюбейниковъ.

Блѣдный, разстроенный, убитый.

Тюбейниковъ былъ тоже «предприниматель».

Но земля, которую онъ собирался эксплоатировать, принадлежала ему. Обстоятельство не только странное, но даже невѣроятное!

Въ его землѣ, дѣйствительно, нашлась какая-то руда. Въ тѣ времена тоже рѣдкость!

Тюбейниковъ попробовалъ было заинтересовать россійскихъ капиталистовъ, — ничего не вышло. Плюнулъ и махнулъ въ Парижъ.

— Звать иноплеменниковъ.

Мы встрѣчались въ Парижѣ нѣсколько разъ.

Тюбейниковъ ходилъ весело, потиралъ руки:

— На мази! Идетъ! Устраивается!

И вдругъ явился съ помутившимся взглядомъ, убитый, уничтоженный. Человѣка всего перевернуло.

— Что съ тобой? Нездоровъ?

Тюбейниковъ взглянулъ со скорбью и отчаяніемъ:

— Все погибло! Все вдребезги! Ничего нѣтъ! Убитъ и ошельмованъ!

— Ну, ужъ и ошельмованъ? Кѣмъ? Какъ? За что?

Тюбейниковъ развелъ руками:

— За что, — не знаю. Но ошельмованъ. Оно, положимъ, махну я къ себѣ въ губернію, — мнѣ на всѣхъ этихъ поганцевъ-французишекъ плевать! Смѣшно даже будетъ вспомнить!.. Эхъ, деревня!

У Тюбейникова чуть не слезы навернулись на глазахъ?

— Усадьба у меня на горкѣ. Глянешь, — и передъ глазами степь. Какъ море степь! Съ горизонтомъ сливается степь! Всю Европу бы твою подлую въ этой степи утопилъ. Приди только! Теперь вся степь цвѣтетъ, и по ней зигзагами, вавилонами, выкрутасами блеститъ и сверкаетъ на солнцѣ рѣка. Пахнетъ со степи вѣтромъ, — опьянѣешь. Тепломъ и цвѣтами. Э-эхъ!

Тюбейниковъ уронилъ голову на руки.

— А ты иноземцевъ, братъ, на эту степь зовешь!

— Гнусно! Гнусно, братъ! — завылъ Тюбейниковъ. — Представить не можешь, какъ гнусно! Расхваливаешь имъ наши мѣста, словно родную сестру или жену съ кѣмъ устраиваешь. Тфу! Ровно говоришь: «Жена у меня, знаете, очень красива и сложенія, знаете, изумительнаго. Не угодно ли поухаживать»? Тфу! Тфу! За это, можетъ, мнѣ и наказаніе, ошельмовали! Ошельмовали вконецъ! Извѣстно, мнѣ потомъ плевать на нихъ, но теперь бы хоть въ морду дать… Все бы легче!

— Ну, морда-то, братъ, въ Вержболовѣ осталась. Съ Эйдкунена ужъ лицо пошло.

— Да и кому рыло бить — неизвѣстно.

— Дѣло-то въ чемъ? Дѣло?

Тюбейниковъ вздохнулъ:

— Дѣло въ томъ, что надо, неизвѣстно за что, оплеваннымъ къ себѣ ѣхать. Ты мое это самое «предпріятіе», — будь оно трижды проклято! — знаешь. Нашлась руда. Нынче всѣ на рудѣ помѣшаны. «Милліоны въ землѣ!» Произвелъ изысканіе. Дѣло, дѣйствительно, богатѣйшее. У меня, братъ, все какъ должно, безъ обмана. Самъ влетать не хочу и другихъ втравливать. Переговорилъ съ крестьянами. Согласны и свои земли пустить. Довѣренность мнѣ дали. Махнулъ въ столицы. Капиталистовъ заинтересовывать. Пріѣхалъ къ одному. Человѣкъ молодой, отзывчивый. Кембриджскій университетъ, что ли, тамъ, кончилъ. Въ разныхъ обществахъ такія рѣчи о русской самодѣятельности произноситъ, — страсть. Журналы философскіе субсидируетъ. Выслушалъ.

«— Тэкъ-съ! — говоритъ. — Только вы не туды-съ! Намъ тятенька мануфактурное дѣло оставили. Дѣло природное-съ наше. Оно насъ и кормитъ. А окромя своего природнаго дѣла, я только философію и признаю-съ!»

— Этакая животина! Кембриджскій университетъ кончилъ, а «окромя» говоритъ. Да еще съ хвастовствомъ какимъ-то:

«— Вотъ, молъ, какъ у насъ. Купцы природные, хоша и въ англійскомъ университетѣ баловались!»

«— Ежели бы, — говоритъ, — вы, напримѣръ, философскій журналъ для разработки ученія господина Ницше, али газету съ истинно россійскимъ направленіемъ, — чтобы, значитъ, всяческая поддержка россійской промышленности, — тогда мы согласны заинтересоваться. А руда. Что-съ руда.»

— Да вѣдь, говорю, россійская самодѣятельность!

«— Россійская, — отвѣчаетъ, — самодѣятельность ни отъ чего другого, какъ единственно отъ таможенныхъ пошлинъ, расцвѣсть можетъ. Обложите пошлиной иностранный товаръ, и всякая самодѣятельность процвѣтетъ! Мы о самодѣятельности больше съ этой самой точки! Потому у насъ мануфактурное дѣло. Отъ иностранной конкуренціи потерять можетъ.»

Плюнулъ и поѣхалъ къ старику одному. Просвѣщенный такой старикъ, меценатъ. Выслушалъ меня внимательно, одобрилъ:

«— Это ты, — говоритъ, — двиствительно, вѣрно! А только вотъ что я тебѣ скажу: изо всѣхъ, братъ, залежей, какія только есть на свѣтѣ, — самыя вѣрныя, это — залежи процентныхъ бумагъ. Ежели въ несгораемыхъ шкапахъ! Чудесно! Лежитъ, — а на ней самъ собой купонъ растетъ. Умилительно! Чисто на цвѣточномъ кусту почка. Зрѣетъ и наливается. А поспѣлъ, — срѣжь. Вотъ это, братъ, руда!»

Плюнулъ и въ Петербургъ махнулъ. Тамъ меня и обучили:

«— По вашему дѣлу надо ѣхать въ Парижъ. Обратитесь къ капиталисту такому-то. Онъ живо вамъ группу составитъ».

Пріѣзжаю. Отправился къ капиталисту. Приказали черезъ недѣлю, во вторникъ, въ 8 часовъ 12 минутъ утра прійти. Чисто Наполеонъ! Тфу!

Секретарь говоритъ:

«— Только не опаздывайте. А то вы, русскіе, всегда съ опозданіемъ являетесь. Со временемъ, Messieurs^[6], распоряжаться не умѣете. Словно у васъ, у русскихъ, 48 часовъ въ сутки.»

Пришелъ черезъ недѣлю, въ 8 часовъ 11 минутъ. Черезъ минуту выходитъ «самъ», патронъ. Толстая такая скотина. Кивнулъ, руки не подалъ, сѣсть не пригласилъ.

«— Изложите, — говоритъ, — вкратцѣ. А то вы, русскіе, разсказывать не умѣете, отъ Адама начинаете».

Тфу! Изложилъ. Услыхалъ «руда», сталъ внимательнѣе.

«— Документы, — спрашиваетъ, — есть? Пояснительная записка?»

— Вотъ!

«— Оставьте. Отвѣтъ на домъ получите. Да только не забудьте адресъ приложить. Не русскій-съ, не русскій-съ, а парижскій, здѣшній! Гдѣ остановились, а то вы, русскіе…»

До того онъ, братъ, меня этимъ «вы русскіе» допекъ, что я даже конфузиться началъ. Словно какое преступленіе. Тфу!

«— А то, — говоритъ, — вы, русскіе, даже въ письмахъ адресъ свой написать забываете. Куда вамъ, русскимъ, отвѣчать даже не знаешь».

Кивнулъ и повернулся.

Пошелъ я домой. Только не прошло трехъ дней, — записка. Отъ секретаря:

«— Monsieur^[2] васъ будетъ ожидать завтра, такого-то числа, въ 7 часовъ 18 минутъ утра. Примите увѣреніе»…

Явился, братъ, въ 7 часовъ 15 минутъ. Черезъ три минуты выходитъ. Улыбка до ушей и прямо мою руку въ обѣ руки схватилъ. Схватилъ и не выпускаетъ. Руки такія мягкія, но цѣпкія. Видимо, что бы въ руки ни взялъ, выпустить не любитъ. Держитъ, жметъ и грѣетъ. А въ глаза какъ влюбленный смотритъ, и зубы оскалилъ:

«— Ахъ, monsieur^[2], — говоритъ, — въ кабинетъ пожалуйте!..»

И въ кабинетъ ввелъ. Кабинетъ — головокруженіе. Бронза, мраморъ. Картины изъ Салона. Прямо, «просвѣщенный другъ искусствъ». Во весь ростъ портретъ работы Бенжаменъ Констана. Во всей его натуральной мерзости патрона изобразилъ. Шкапы, золотые переплеты такъ и горятъ. Словно не книгами, а золотомъ полка уставлена. И на видномъ мѣстѣ, на столикѣ, романъ Поля Буржэ кинутъ. Раскрытъ, и на заглавной страницѣ крупными буквами: «Моему другу на добрую память отъ автора». Чай, самъ написалъ!

Вынимаетъ сигару:

«— Вы курите?»

Я сигаръ не курю. Особенно утромъ.

— Курю! — говорю.

— Нѣтъ, объясни ты мнѣ, на кой чортъ мы передъ этими иностранными капиталистами такъ подличаемъ?

— Вѣдь не дастъ онъ за это денегъ?

— Навѣрное, не дастъ.

— И я знаю, что не дастъ. Зачѣмъ же мы такъ подличаемъ?

— Не знаю.

— И я не знаю. Давлюсь, тошнитъ, а курю. Нельзя! «Сигара капиталиста!» А онъ сидитъ этакъ въ креслѣ, пузо выкатилъ, на меня вытаращенными рачьими глазами покровительственно смотритъ, словно на идіота, которому сказать хотятъ:

«— А ты, душенька, оказывается, не совсѣмъ ужъ идіотъ! Не ожидалъ! Не отчаивайся!»

Смотритъ на меня, скотъ, улыбается:

«— А у васъ, — говоритъ, — всѣ смѣты, вычисленія хорошо сдѣланы. Совсѣмъ хорошо. Вы, русскіе, обыкновенно этого не умѣете. Совсѣмъ, совсѣмъ не умѣете. У васъ, у русскихъ, мечты. Гдѣ нужны цифры — мечты! Вы, русскіе, совсѣмъ не способны къ цифрамъ, къ положительному, къ точному».

Зло меня взяло.

— Постойте же, — думаю, — я тебя!..

И пошелъ и пошелъ. Дѣло излагаю, какъ въ государственномъ совѣтѣ. Самъ себя слушаю! Книгу писать! Стенографу за мной записывать!

У капиталиста даже сигара потухла. Такъ забрало. Заинтересовался такъ, что даже страшно.

«— Дѣло золотое! — говоритъ. — Золотое дѣло! Мы съ удовольствіемъ пойдемъ. Я и моя группа. Вамъ надо еще вотъ съ кѣмъ повидаться, вотъ съ кѣмъ. Все наши, наши группы. Капитализируемъ охотно. Если вамъ удастся ихъ такъ заинтересовать, какъ меня. Да я не сомнѣваюсь».

А на меня ужъ восторгъ какой-то нашелъ. Чувствую, что несу. Какъ лошадь несу.

«— Проняло, — думаю, — французскую шельму! Будешь говорить: „вы русскіе“…»

Подлое этакое чувство въ душѣ взыграло. Словно всю жизнь въ лакеяхъ служилъ! Хочу себя передъ капиталистомъ съ самой лучшей стороны аттестовать. Хочу, — да и все.

«— Покажу, молъ, тебѣ, что не съ прощалыгой какимъ разговариваешь!»

— Теперь-съ, — говорю, — когда экономическая сторона предпріятія выяснена, — позвольте мнѣ перейти къ юридической!

Капиталистъ взглянулъ на меня этакъ, слегка съ удивленіемъ.

«— Переходите, — говоритъ, — если вамъ угодно!»

«Ага, — думаю, — забрало! Я тебѣ, братъ, сейчасъ обосную!»

И пошелъ!

— Осуществленіе, — говорю, — предпріятія ни въ коемъ случаѣ заторможено быть не можетъ, и никакихъ препятствій встрѣтить не должно. Ибо! Ибо во всѣхъ своихъ частяхъ оно вполнѣ согласно съ существующими на этотъ счетъ законоположеніями. Законъ такой-то, законъ такой-то, законъ такой-то…

Только, братъ, замѣчаю я что-то странное. Доселѣ пылавшіе глаза его вдругъ стали гаснуть, меркнуть, покрываться какъ будто пепломъ. Улыбающееся лицо стало окисляться. Принімать оттѣнокъ скуки.

А я-то:

— Законъ такой-то гласитъ. Законъ такой-то…

Капиталистъ сначала зѣвнулъ. Затѣмъ въ глазахъ его отразилось нѣкоторое недоумѣніе, потомъ недовѣріе. Потомъ страхъ.

Онъ даже съ испугомъ взглянулъ на костяной ножъ, который я, увлекшись, вертѣлъ въ рукахъ.

Словно хотѣлъ сказать:

«— Лучше положи. Забудешься и возьмешь!»

Такъ что я даже сконфузился и — подлецъ! — отложилъ ножикъ.

И когда я сказалъ:

— Такъ что предпріятіе, какъ основанное совершенно на законныхъ основаніяхъ…

Онъ поднялся съ мѣста и сухо закончилъ:

«— Конечно, все это, вѣроятно, очень забавно, что вы говорите. Но, извините, я и моя группа… Послѣ того, что вы изволили сказать… Вообще… Извините… Я занятъ, и мнѣ анекдотовъ слушать некогда!»

Позвонилъ и сказалъ человѣку:

— «Проводите monsieur^[2]!»

И такъ сказалъ, что человѣкъ-подлецъ, когда я ему далъ на чай два франка, долго вертѣлъ монету въ рукахъ:

— «Не фальшивая ли?»

— Не ошельмованъ?! Нѣтъ, ты скажи мнѣ, какіе тутъ анекдоты, При чемъ тутъ анекдоты?

Тюбейниковъ развелъ руками:

— Убей, — не понимаю.

— Ну, а дальше что?

— Что дальше! Ошельмованъ, и конецъ. Пошелъ къ тѣмъ, кого онъ называлъ, изъ ихъ «группы». Къ кому ни приду, когда ни приду:

— «Дома нѣтъ!.. Занятъ… Никого не приказано принимать»…

Прищучилъ, наконецъ, одного подлеца у подъѣзда. Въ экипажъ садился. Тутъ ужъ не отвертишься! Подскочилъ.

— Позвольте, — говорю, — представиться. Тюбейниковъ!

Въ экипажъ онъ скакнулъ:

— «Ахъ, — говоритъ, — слышалъ! Вы, monsieur^[2], говорятъ, очень забавные анекдоты разсказываете! Но я, извините, до анекдотовъ не охотникъ… Мнѣ некогда».

— Какіе, — говорю, — анекдоты?

— «Нѣтъ! Нѣтъ! Извините! Я человѣкъ занятой! И въ серьезныя, тѣмъ болѣе денежныя, дѣла съ людьми, разсказывающими анекдоты, не вступаю!»

И съ испугомъ какимъ-то крикнулъ кучеру:

— «Пошелъ!»

Огорченный, убитый, уничтоженный Тюбейниковъ пожалъ плечами:

— Вотъ ты и пойми!.. До чего дошелъ! Въ сыскную полицію обратился. Самъ о себѣ справки наводить началъ!

— Какъ въ сыскную полицію? Зачѣмъ въ сыскную полицію?

— Думаю, можетъ, про меня кто-нибудь пакости какія распространилъ. Письма анонимныя. Надо же разузнать, почему отъ меня люди шарахаются. Знаешь, у нихъ тутъ, въ Парижѣ, есть частныя конторы по сыскной части. Жену невѣрную выслѣдить, справки о комъ навести. Пошелъ въ такую контору.

— Есть, — говорю, — тутъ пріѣзжій изъ Россіи помѣщикъ одинъ, предприниматель, Тюбейниковъ. Остановился тамъ-то. Имѣетъ дѣла съ такими-то и такими-то капиталистами. Нельзя ли мнѣ разузнать, что это за человѣкъ. Капиталистовъ этихъ, что ли, какъ стороною разспросить. Что они объ немъ скажутъ?

— «Извольте, — говоритъ, — сто франковъ это будетъ стоить. Деньги впередъ».

Заплатилъ сто франковъ.

Посмотрѣли, не фальшивые ли.

— «Приходите, — говорятъ, — черезъ три дня».

Прихожу черезъ три дня.

— Готово?

— «Всѣ справки наведены».

— Ну, и что же?

Хозяинъ бюро конфиденціально къ уху наклоняется:

— «А вотъ что, monsieur^[2]! Если вамъ съ этимъ господиномъ придется когда встрѣтиться, — бѣгите».

— Какъ? — говорю, — Бѣжать? Почему?

— «Такія, — говоритъ, — свѣдѣнія!»

— Какія свѣдѣнія?

— «Подозрительная личность. Въ высшей степени подозрительная личность».

— Понимаешь, — стою, какъ бревномъ по башкѣ звизданули.

А хозяинъ бюро, подлецъ, еще къ уху наклоняется.

— «По всей справедливости, — говоритъ, — съ васъ, monsieur^[2], еще бы сто франковъ, по меньшей мѣрѣ, слѣдовало. Отъ этакой опасности васъ спасли, объ этакой подозрительной личности предупредили!»

Хотѣлъ ему въ ухо дать. Но прямо въ тѣ поры не зналъ, что дѣлать.

Выхожу изъ бюро этого, подлаго, и у самого мысль:

— «А на самомъ дѣлѣ, можетъ-быть, этотъ Тюбейниковъ-то жуликъ?! Не встрѣтиться бы!»

— Понимаешь съ ума сходить началъ!

Что я? — не разберу. Честный человѣкъ или, впрямь, подозрительная личность? Нѣтъ ты объясни мнѣ, что это значитъ?!

— Положеніе твое, дѣйствительно, затруднительное. Но объяснить ничего не могу. Самъ знаешь: я въ этихъ вашихъ предпріятіяхъ, группахъ — ни бельмеса. А вотъ что! Есть у меня знакомый. Г. Каталажкинъ. Магъ и волшебникъ по этой части. Можетъ, къ нему пойдемъ? Можетъ, онъ объяснитъ? Да ты не плачь!

И мы пошли съ убитымъ пріятелемъ къ г. Каталажкину.

Наполеонъ

Г. Каталажкинъ жилъ въ отелѣ «Континенталь», въ угловомъ отдѣленіи на двѣ улицы, гдѣ вообще останавливаются самыя высокопоставленныя особы.

Когда мы спросили:

— Г. Каталажкинъ дома?

Швейцаръ, на что гражданинъ республики, и тотъ, какъ самый урожденный лакей, картузъ съ головы сорвалъ и на отлетъ отставилъ:

— Вамъ удача, messieurs^[6]! Monsieur le prince^[11] какъ разъ въ эту минуту дома и изволятъ принимать!

И, позвонивъ лакея, приказалъ:

— Къ monsieur le prince^[11]!

Лакей довелъ насъ до первой площадки и передалъ другому лакею:

— Проведите къ monsieur le prince^[11]!

Съ лѣстницы, навстрѣчу намъ, спускался толстый господинъ съ оскаленными зубами.

При видѣ его Тюбейниковъ вострепеталъ.

— Мой!

— Кто твой?

— Капиталистъ!

Услыхавъ, что лакей сказалъ: «къ monsieur le prince^[11]», — капиталистъ съ изумленіемъ оглядѣлъ Тюбейникова.

Словно хотѣлъ сказать:

— Такая шишгаль съ такой особой можетъ имѣть дѣло?!?!??

Такъ краснорѣчивъ былъ его взглядъ!

Въ коридорѣ второй лакей передалъ насъ третьему, а четвертый лакей, отворивъ намъ дверь въ отдѣленіе, съ благоговѣніемъ сказалъ:

— Пожалуйте. Monsieur le prince^[11] приказалъ васъ принять!

Г. Каталажкинъ, въ сѣренькомъ костюмчикѣ, бодрый и необыкновенно подвижной, въ первую минуту насъ словно и не замѣтилъ.

Онъ «отпускалъ» трехъ французовъ. Всѣ были толсты. У всѣхъ зубы оскалены. И всѣ похожи на капиталистовъ.

Одному сказалъ:

— Можете смѣло ѣхать въ Петербургъ. Графъ предупрежденъ о васъ и вашемъ дѣлѣ!

Другому:

— Князь обѣщалъ оказать вамъ содѣйствіе. Я получилъ отъ него письмо.

Третьему:

— Ваше дѣло отлично. Баронъ заинтересованъ.

И когда они, пятясь и кланяясь, стали удаляться къ двери, обратился къ намъ:

— Messieurs^[6]!..

Такимъ тономъ, что выходившіе могли думать, что мы приговорены къ смерти и явились умолять г. Каталажкина:

— Дозвольте намъ жить!

Какъ только дверь за капиталистами закрылась, г. Каталажкинъ вдругъ превратился въ отличнѣйшаго малаго и воскликнулъ:

— Очень радъ! Очень радъ, господа! Садитесь. Курите. Какъ дома!

— Вотъ позвольте познакомить васъ съ моимъ другомъ Тюбейниковымъ.

Г. Каталажкинъ заглянулъ на него съ любопытствомъ:

— Слышалъ… Это вы и есть подозрительная личность?

Тюбейниковъ подскочилъ на мѣстѣ:

— И вы слышали?

Г. Каталажкинъ расхохотался самымъ откровеннымъ образомъ:

— Весь дѣловой Парижъ про васъ знаетъ! Васъ даже принимаютъ за нѣмецкаго шпіона.

Тюбейникова чуть не хлопнулъ ударъ.

Но я прервалъ г. Каталажкина:

— Позвольте, monsieur^[2] Каталажкинъ, чтобы мой другъ сначала изложилъ вамъ свое дѣло.

Пока Тюбейниковъ разсказывалъ свои злоключенія, г. Каталажкинъ улыбался, покачивалъ головой, а когда рѣчь зашла о томъ, какъ мой другъ самъ о себѣ въ сыскномъ отдѣленіи справки наводилъ, г. Каталажкинъ ужъ откровенно расхохотался:

— Свѣдѣнія не совсѣмъ точныя. Этотъ мошенникъ хозяинъ бюро плохо справлялся. Мнѣнія о васъ раздѣлились. Одни считаютъ васъ… Позволите говорить прямо?

— Пожалуйста!

— Одни считаютъ васъ… pardon^[12], это не мое мнѣніе… просто-напросто идіотомъ.

— Ну, это еще слава Богу.

— Другіе — авантюристомъ и мошенникомъ.

— О, чортъ!

— А третьи принимаютъ даже за революціонера.

— Что-о?!

— Ну, да! — преспокойно пожалъ плечами г. Каталажкинъ. — По мнѣнію французовъ, русскій, говорящій о законахъ, — революціонеръ.

Г. Каталажкинъ снова съ удивленіемъ пожалъ плечами:

— Положимъ, что къ вамъ является человѣкъ, ну, хоть изъ Франціи. И говоритъ, что въ его странѣ бѣгаютъ страусы. За кого вы его сочтете? За кого?

— Ну, за враля.

— Вотъ, видите! Людей на грабежъ приглашаете и говорите о законахъ. Своевременная тема!

Тюбейниковъ даже вскочилъ со сжатыми кулаками:

— Какъ на грабежъ?! Когда я своихъ 300 тысячъ вкладываю!

Но г. Каталажкинъ спокойно отвѣтилъ, только нѣсколько отодвинулся:

— Во-первыхъ, потрудитесь разжать кулаки. Дѣло гражданское. А во-вторыхъ, вамъ самое лучшее ѣхать домой.

Г. Каталажкинъ посмотрѣлъ на Тюбейникова уничтожающимъ взглядомъ:

— Ну, какой вы есть продавецъ своего отечества? И кто у васъ отечество купитъ?

Онъ съ чувствомъ собственнаго достоинства ударилъ себя въ грудь:

— Я — продавецъ! И у меня купятъ! Потому знаютъ, у меня ни за собой ни передъ собой! Ничего! А потому и дѣлай съ моимъ отечествомъ что угодно. Отдаю! Ѣшь! Жри! Грабь! На клочки рви! Продаю! Мнѣ что? Мнѣ только учредительскихъ акцій подай, — я ихъ сейчасъ же реализирую и вонъ изъ дѣла. А тамъ дѣлай что хочешь! Пластомъ свое отечество передъ ними положу. Дѣлай что хочешь! А вы? Триста тысячъ своихъ человѣкъ вкладываетъ. Какую же на него надежду можно возложить, что онъ грабить дастъ? Отечество свое продать возможно, но своихъ интересовъ, извините, никто не продастъ!

Г. Каталажкинъ даже расхохотался:

— Русскій предприниматель! Съ деньгами! И о законахъ говоритъ!! И вы хотите, чтобы васъ за подозрительную личность не сочли? Мнѣ вашъ капиталистъ съ ужасомъ разсказывалъ. «Пріѣхалъ, — говоритъ, — изъ Россіи подозрительный человѣкъ, о законахъ говоритъ.» Я его спрашиваю: «Какія лица за васъ?» А онъ отвѣчаетъ: «За меня такіе-то законы». Это людямъ-то, которые убѣждены, что у насъ вмѣсто законовъ одни лица. Запасись соотвѣтствующими лицами, и никакіе соотвѣтствующіе законы тебѣ не страшны. А вы!.. Эхъ, вы!

Тюбейниковъ вышелъ отъ г. Каталажкина, прямо потрясенный.

— Знаешь, — воскликнулъ онъ въ швейцарской, — этотъ твой Каталажкинъ либо жуликъ, либо Наполеонъ! Либо онъ на Россію дванадесять языковъ приведетъ, либо… либо самъ дванадесятъ языковъ слопаетъ!

А мнѣ вдругъ снова почему-то вновь вспомнилась Онорская тюрьма.

Надзиратель Карповъ потеръ Непомнящему спину:

— Пробовалъ.

Въ кабакѣ

Это было дня черезъ два въ кабинетѣ у Пайяра.

Великолѣпный обѣдъ кончился.

Капиталистовъ за обѣдомъ никакихъ не было. Совсѣмъ напротивъ, были русскіе.

Г. Каталажкинъ хватилъ за обѣдомъ лишнее, и очень лишнее.

Онъ лежалъ теперь на диванѣ въ разстегнутомъ жилетѣ. Лицо было красно, глаза налились кровью. Дышалъ тяжело.

— Monsieur^[2] Каталажкинъ, — сказалъ кто-то, — въ театръ пора. Вы, кажется, взяли билетъ на первое представленіе къ Саррѣ Бернаръ!

Г. Каталажкинъ отвѣтилъ:

— Ну, ее къ чорту! Старую тварь!

Онъ посмотрѣлъ на часы:

— Рано. На двѣнадцать у меня виконтесса заказана.

— Какъ виконтесса?

— Тутъ баба одна, этими дѣлами занимается, — обѣщалась поставить. Говоритъ, безстыжа потрясающе. Если, дѣйствительно, безстыжа, — идетъ! А нѣтъ, — къ чорту!

— Нѣтъ, какова скотина! — шепнулъ мнѣ Тюбейниковъ. — Еще и въ карманѣ-то ничего нѣтъ, а ужъ смотри! Сарру Бернаръ къ чорту, виконтессу какую-то «заказываетъ», да еще, чтобъ была «безстыжа»! А ежели деньги-то у этого скота будутъ, — тогда что?

Не знаю, слышалъ ли Каталажкинъ. Но догадался — очевидно.

Онъ повернулъ къ Тю6ейникову красное, словно томатъ, лицо, прищурилъ налитые кровью глаза:

— Ругаете?.. «Законникъ»!.. А?.. Люблю, когда меня ругаютъ!.. Освѣжаетъ!.. А то все «prince^[13]» да «prince^[13]»… То ли дѣло: въ морррду, скверными словами. Чисто душъ! Господа! — вскочилъ онъ вдругъ съ дивана и принялся застегивать жилетъ. — Айда въ кабакъ, чтобъ насъ въ лоскъ изругали! Кабакъ такой знаю, — какъ ругаются! Какъ ругаются! — повторялъ онъ съ упоеніемъ.

Кругомъ засмѣялись.

Г. Каталажкинъ оглядѣлся мрачно:

— Н-не желаешь? Не надо! Одинъ пойду.

— Я съ вами!

Мнѣ хотѣлось «доглядѣть» г. Каталажкина.

Мы пошли.

— Кабакъ Александра Бріана! На бульварѣ St. Martin^[14]! Знаете, — обратился онъ къ своему кучеру.

— Qui mon prince^[15]

— А «вуй» такъ и пошелъ! — мрачно огрызнулся г. Каталажкинъ.

Это былъ одинъ изъ тѣхъ монмартрскихъ «артистическихъ» кабачковъ, которые создалъ извращенный вкусъ артистическихъ подонковъ Парижа.

Вмѣсто двери — лѣса гильотины. По стѣнамъ портреты и маски знаменитыхъ убійцъ. На люстрѣ, сдѣланной изъ костей скелета, болтался на веревкѣ висельникъ, манекенъ человѣка съ синимъ лицомъ и высунутымъ языкомъ.

По обычаю монмартрскихъ кабачковъ, насъ, какъ и всѣхъ вновь входившихъ, встрѣтили рутательнѣйшей пѣсней.

Самъ хозяинъ «артистическаго» кабачка, Александръ Бріанъ, толстый огромный человѣкъ, съ лицомъ рецидивиста, съ копной грязныхъ, спутанныхъ длинныхъ волосъ, былъ, повидимому, отлично знакомъ съ г. Каталажкинымъ.

Хлопнулъ его по животу и крикнулъ, обращаясь ко всѣмъ присутствующимъ:

— Величайшій мерзавецъ издыхающаго столѣтія! А я думалъ, что тебя ужъ повѣсили! Нѣтъ на этой подлой землѣ справедливости!

Г. Каталажкинъ улыбнулся пьяной и мрачной улыбкой.

— Повѣсятъ вмѣстѣ съ тобой!

— Тебя вторымъ! Какъ гнуснѣйшаго преступника! Смотри и казнись! Чѣмъ будешь отравляться?

— Шампанскаго!

— Дать этому негодяю три бутылки самаго сквернаго шампанскаго! Ему удалось сегодня кого-то зарѣзать!

И хозяинъ перешелъ такъ же «занимать» другихъ гостей.

— Каждый человѣкъ любитъ, чтобъ съ нимъ время отъ времени обращались какъ слѣдуетъ! — мрачно сказалъ г. Каталажкинъ и попробовалъ вино: — Все, что не вретъ, такъ это, что вино, дѣйствительно, дрянь. Годбэнъ! — завопилъ вдругъ онъ.

Изъ темнаго угла вылѣзъ здоровый малый, съ волосами, падавшими по плечамъ, съ лицомъ настоящаго каторжника.

— Знаменитый пѣвецъ! — пояснилъ мнѣ г. Каталажкинъ.

И, кинувъ знаменитому пѣвцу стофранковый билетъ, крикнулъ:

— Годбэнъ! A la Roquette!!^[16]

Звякнуло разбитое піанино.

Голосъ Александра Бріана крикнулъ откуда-то:

— Будешь тамъ!

И Годбэнъ сиплымъ голосомъ запѣлъ «послѣднія минуты приговореннаго къ смерти».

«Встаетъ заря… Я слышу стукъ… Тамъ строятъ гильотину… Шумитъ толпа… Они собрались посмотрѣть на казнь въ тюрьмѣ Рокеттъ»…

Въ полумракѣ, среди орудій казни, портретовъ и масокъ убійцъ, — это было, дѣйствительно, жутко.

Г. Каталажкинъ улыбался мрачно, злобно и вмѣстѣ съ тѣмъ блаженно.

— Плеть бы еще сюда повѣсить. На стѣну! — провелъ онъ въ воздухѣ рукой.

И снова мнѣ, но ужъ тоскливо, жутко, вспомнился надзиратель Карповъ…

— Пробовалъ…

— Подлецы! — вскрикнулъ вдругъ г. Каталажкинъ и застучалъ кулакомъ по столу. — Подлецы!

— Тише вы!

— Ничего не значитъ! Я плачу! А кто платитъ, — все можетъ! Все! Сверхъ-человѣкъ! Ха-ха-ха! Плачу, — и могу!

— Да вѣдь нравы…

— Никакихъ нравовъ, когда платятъ! Никакихъ! Ничего! Вы думаете, что во Франціи, — и нельзя. Все можетъ, кто платитъ! Нѣтъ никакихъ французовъ, нѣмцевъ, англичанъ, испанцевъ. Никого нѣтъ! Никого! Одни подлецы! Подлецы! Тотъ, кому платятъ, есть подлецъ, а тотъ, кто платитъ, — сверхъ-подлецъ! А кому не платятъ, и кто не платитъ самъ?

И г. Каталажкинъ захохоталъ. Но лицо его было свирѣпо. У пьянаго у него лицо осунулось, и что-то звѣрское даже было въ его выдавшихся скулахъ.

— Пьянъ я? Пьянъ! И горжусь! Во всемъ величіи своего человѣческаго достоинства говорю: гор-жусь! гор-жусь! гор-жусь! Если бъ я постоянно могъ въ пьяномъ видѣ быть, — благороднѣйшая личность была бы. Подлецъ и пью. И потому пью, что сознаю, что подлецъ. И въ пьяномъ видѣ самого себя и всѣхъ подлецовъ презираю. И всѣ подлецы. И если бы сознавали, что они подлецы, — всѣ были бы пьяны. Всѣ. Но имъ не дано! А я славянскую душу имѣю. Каталажкинъ! Славянинъ! Сла-вя-нинъ!

— Ну, ты! Слишкомъ кричишь! Вѣдь еще не вѣшаютъ! — подошелъ хозяинъ «артистическаго» кабачка.

— Еще три бутылки шампанскаго! — отвѣтилъ ему г. Каталажкинъ. — Славянинъ и каюсь. У насъ каждый подлецъ кается, потому что душу имѣет! А имъ! — г. Каталажкинъ ткнулъ пальцемъ въ сидѣвшихъ въ кабачкѣ. — А имъ не дано. У славянина душа, а у всѣхъ этихъ, тамъ, у французишекъ, у бельгійцевъ, у англичанъ, какъ ихъ еще тамъ, — паръ! Имъ не дано. Еще Францискъ Сарсэ сказалъ: «какая такая русская драматургія? Вся драматургія ихъ состоитъ въ томъ, что люди дѣлаютъ, — дѣлаютъ глупости, а потомъ станутъ на колѣни и начнутъ на всѣ четыре стороны въ ноги кланяться!» Пьесы такія давали. Сначала «Грозу», Катерина на колѣняхъ каялась. Потомъ «Преступленіе и наказаніе», Раскольниковъ на колѣняхъ каялся. Наконецъ, «Власть тьмы», Никита на колѣни сталъ и началъ каяться. Францискъ Сарсэ и насмѣялся. И Сарсэ — подлецъ! Желаете, я, какъ славянинъ, передъ всѣми этими подлецами на колѣни стану и начну каяться?

Г. Каталажкинъ посмотрѣлъ на окружающихъ пьяными и звѣрскими глазами и помахалъ передъ носомъ пальцемъ:

— Передъ этими Францисками Сарсэ? Ни-ко-гда! Ни-ко-гда! Не понять имъ. Не дано! Передъ этими подлецами? Передъ под-ле-ца-ми?!

Онъ прямо становился ужасенъ.

— Бріанъ! Дать еще полдюжины шампанскаго, потому я всѣхъ ихъ по-русски въ лоскъ ругаю. Всѣмъ имъ дать шампанскаго… Вы думаете, почему всѣ эти французы, анонимные бельгійцы, англичане къ намъ идутъ? Залежи руды ихъ манятъ? Да? Залежи беззаконія, — вотъ что ихъ манитъ. Вотъ что имъ разработывать хочется! Вы слышали, какъ я имъ, чертямъ, анекдоты объ «исключеніяхъ» разсказывалъ? Видѣли, какой радостью они отъ глубины своей подлой души трепетали? За невѣжество и пускай погибаютъ! И справедливо это, и справедливо! Они о нашей странѣ только анекдоты знаютъ. «Никакихъ законовъ нѣтъ», вотъ ихъ представленье подлое. На это и уповаютъ! А вашъ Тюбейниковъ имъ про законы! Дуракъ вашъ Тюбейниковъ! Они думаютъ: «Если въ моемъ дѣлѣ заинтересованъ графъ Иксъ, какой можетъ быть законъ?» Всѣ законы отмѣнятъ, земства, самоуправленіе уничтожатъ, чтобъ только дѣло, въ которомъ графъ Иксъ изволитъ принимать участіе, дивиденды давало. Они вотъ на что надѣются. Все, чего русское общество, русскій народъ, добивались, — на смарку, по ихъ мнѣнію, пойдетъ, разъ интересы какого-нибудь графа Иксъ будутъ затронуты! Они презираютъ русское общество, русскій народъ. Считаютъ ихъ несуществующими. А? Несуществующими? Подлецы! Не богатства наши, не руду, — душу нашу, душу сожрать хотятъ!

И г. Каталажкинъ такъ колотилъ по столу, что стаканы, бутылки валились.

— Тише, Каталажкинъ. Тише!

— Нѣтъ, вы мнѣ скажите! — не унимался онъ. — Вы мнѣ вотъ что скажите! Почему французскіе бельгійскіе капиталы устремились вдругъ въ Россію? Почему? Дома имъ дѣлать нечего? Своихъ колоній нѣтъ? Потому что дома-съ законность капиталъ заѣла. Куда ни сунься, — на законность напорешься. Законность, — какъ «пали» въ каторжной тюрьмѣ. Задыхается въ нихъ капиталъ, по волѣ тоскуетъ. На просторъ, вширь хочется. А капиталъ-то онъ хищенъ. Онъ могучъ. Ему произвола хочется. Чтобы препятствій ему, сильному, хищному не было. Стоитъ ли и сильнымъ быть, чтобы силой своей не наслаждаться? А тутъ со всѣхъ сторонъ законъ: того нельзя, этого нельзя. И кинулся европейскій капиталъ въ Россію. Они о насъ анекдоты слыхали. Анекдоты только и знаютъ. Никакихъ, по ихъ мнѣнію, законовъ. И мы, предприниматели, имъ въ дудку поемъ, назуживаемъ, втравляваемъ: «Никакихъ!» Капиталъ и думаетъ: «Набезобразничаю! Разграблю, ежели безъ законовъ. Чего лучше!» Разгорѣлись глаза, — и прутъ. Вы на рожи-то только на ихъ посмотрите, когда они о Россіи говорятъ! Словно насиловать собираются! Ха-ха-ха!

— Веселъ, каторжникъ? — обрадовался Бріанъ, что мрачный гость началъ смѣяться.

— Полдюжины шампанскаго еще, и пшолъ! — крикнулъ ему г. Каталажкинъ. — Лютъ капиталъ и насиліе любитъ! Я въ Лондонѣ разъ въ плохихъ дѣлахъ былъ. Жрать нечего. Хотѣлъ въ солдаты къ нимъ наниматься. На Трофальгаръ-скверъ ходилъ, съ вербовщиками говорилъ. Такъ тамъ вотъ насмотрѣлся. Въ Англіи оставаться, въ солдатахъ служить, — ни одна душа не желаетъ. А въ колоніи, — отбою отъ желающихъ нѣтъ. Къ чернымъ-то, къ коричневымъ людямъ, къ покореннымъ, къ безправнымъ. Еще бы! Какое тутъ въ Англіи удовольствіе? Ходи всегда навытяжку. А тамъ, въ колоніи! Понравилось что — возьми. Не понравилось — бей. Насилуй. Убьешь, — и то ничего не будетъ: для поддержанія престижа англійскаго солдата виновнымъ не признаютъ! Понасильничать-то всякому лестно! Такъ и капиталъ! Здѣсь-то что ему лестнаго? Со всѣхъ сторонъ законами окургузили. А выйти изо всякихъ рамокъ, на волю, творить, что хочешь. Вотъ они зачѣмъ къ намъ идутъ, господа европейцы!

Онъ захохоталъ.

— Да стой, братъ! На анекдоты ловишься! Тебѣ беззаконье-то снится, о немъ тебѣ разсказываютъ, а ты и вѣришь? Европейцы? А мы, братъ, азіаты. Хитры азіаты! лукавы! У нихъ, у Европы, сила, у нихъ капиталъ. А у насъ, у азіатовъ, одна защита — хитрость! Завлечемъ. Наскажемъ сказокъ! Хе-хе-хе!..

Г. Каталажкинъ весь какъ-то злобно засіялъ, загикалъ, засвисталъ.

— И пріидетъ часъ…

Пророчествовать уже началъ.

— Каталажкинъ! Каталажкинъ! Безъ четверти двѣнадцать! Вамъ къ виконтессѣ пора!

— И виконтессу къ чорту! Паръ вмѣсто души! Мнѣ виконтесса съ паромъ не нужна! Тфу! Русская, ежели бы, — я бъ взялъ! Русская, если такъ до безстыдства должна на свиданье на этакое поѣхать, такъ она хоть потомъ себя презирать будетъ. Пить начнетъ, во всѣ тяжкія пустится, а то и отравится на другой день. Иначе, какъ «подлой» себя не назоветъ. Съ той я готовъ. Ей жизнь постыла, а я ей своимъ свиданьемъ уходъ изъ этой жизни облегчу. Послѣднюю каплю добавлю. Мерзостнымъ воспоминаньемъ отравлю. На самоубійство силъ дамъ. Жизненный вопросъ разрѣшу. Все-таки доброе дѣло. А это? Паръ вмѣсто души. Она завтра съ мужемъ какъ ни въ чемъ не бывало въ оперу на первое представленіе поѣдетъ, и сама себя въ душѣ будетъ «порядочной» женщиной считать! Европейка! Скажи-ка ей: «подлая». Разсмѣется. Отъ глубины души, — чортъ ее возьми! — разсмѣется. Всѣмъ паромъ и искренно разсмѣется. Потому не душа, а паръ! Паръ! Паръ! И у всѣхъ, у васъ, у чертей, паръ!

И вдругъ, схвативъ бутылку, г. Каталажкинъ запустилъ ею въ перваго попавшагося, сидѣвшаго господина.

Всѣ повскакали съ мѣстъ.

Раздались крики:

— Бить его!

— Бить!

— Что за русскій бояринъ!

Но патронъ «артистическаго» кабачка и артисты стѣной стали между г. Каталажкинымъ и публикой.

Прислуга, обсчитавъ, вывела и усаживала г. Каталажкина въ экипажъ.

А «патронъ», любезно хлопая меня по плечу, успокоивалъ:

— Вы, русскіе, ужасные пьяницы. Хорошій народъ для всякаго ресторана, но чрезвычайные безобразники! Это ничего? Вы не безпокойтесь! Я понимаю! Я русскихъ давно знаю. Благородный молодой человѣкъ — и только. Я второе поколѣніе благородныхъ русскихъ людей вижу. Раньше пріѣзжали въ Парижъ прокучивать свое. И безобразничали. Теперь пріѣзжаютъ прокучивать чужое. И тоже безобразничаютъ! Это ничего! Это ничего! Это у васъ въ привычкахъ! У васъ, у русскихъ, такая природа.

Въ нордъ-экспрессѣ

Черезъ два дня я уѣзжалъ нордъ-экспрессомъ въ Петербургъ.

Что это было за время!

Въ нордъ-экспрессѣ за двѣ недѣли нельзя было добиться билета.

Нордъ-экспрессъ былъ тогда «артеріей, соединявшей предпріимчивую Европу съ естественными богатствами Россіи».

И артерія билась полнымъ боемъ.

Вагоны были полны предпріимчивыми французами, анонимными бельгійцами, дѣловыми англичанами.

Одни летѣли, какъ развѣдочные отряды, на предварительныя рекогносцировки. Другіе двигались какъ уже дѣйствующая армія.

Аппетитные разговоры о Россіи не умолкали ни на минуту.

И при видѣ этихъ, говорившихъ о Россіи, французовъ, бельгійцевъ, англичанъ, мнѣ вспоминался почему-то одинъ знакомый владивостокскій мичманъ.

Какъ онъ мнѣ разсказывалъ:

— Иду на свиданье съ солдаткой тутъ одной. Въ сапогахъ она, подлая, ходитъ. Но обиліе мяса прямо потрясающее. И сладость предвкушаю, и думать о ней — тфу! — Противно!

Во всѣхъ купэ шелъ гоготъ.

— И занимаются эти русскіе тѣмъ, что ѣдятъ. Сколько они ѣдятъ! Сколько они ѣдятъ!

— Во-первыхъ, вѣроятно, «водки»?

— Представьте! Пьютъ «водки» передъ обѣдомъ!

— Тсъ!

— Не съ кофе, послѣ обѣда. А передъ ѣдой!

— Ха-ха-ха!

— Затѣмъ «закуски».

— Говорятъ «закуски» — это очень недурно.

— Они, русскіе, умѣютъ дѣлать «закуски». Затѣмъ подаютъ какую-то холодную вещь. Жидкое. Тамъ… Нѣтъ! Вы вообразите себѣ: огурцы, рыба накрошена, лукъ.

— Ха-ха-ха!

— Затѣмъ поросенокъ съ кашей!

— Хо-хо-хо!

— Затѣмъ гусь съ яблоками!

— О-хо-хо-хо-хо!

И всѣ покатывались надъ обжорствомъ «этихъ русскихъ».

— Они только и дѣлаютъ, что празднуютъ! — разсказывалось въ другомъ купэ. — У нихъ всякій день праздникъ! Святого Ивана день — праздникъ. Святого Петра — праздникъ. Святого Николая — праздникъ.

— Ха-ха-ха!

Слова «князь», «графъ», «баронъ» такъ и гремѣли во всемъ поѣздѣ.

— О, въ нашемъ предпріятіи князь Иксъ заинтересованъ. Онъ записанъ учредителемъ и получаетъ на 200 тысячъ учредительскихъ акцій. У него такія связи. Намъ все разрѣшатъ!

— У насъ графъ Игрекъ. Онъ будетъ числиться однимъ изъ директоровъ. 24 тысячи въ годъ жалованья. У него такія знакомства. Онъ что угодно выхлопочетъ!

— Разъ у насъ въ дѣлѣ баронъ Дзэтъ заинтересованъ! Что жъ намъ могутъ не разрѣшить, разъ его интересы тутъ замѣшаны!

Знакомясь съ вами, русскимъ, въ ресторанъ-вагонѣ, иностранные предприниматели первымъ долгомъ спрашивали:

— Вы знакомы съ графомъ такимъ-то?

— Нѣтъ.

— А съ барономъ такимъ-то?

— Тоже нѣтъ.

— Съ генераломъ такимъ-то?

— И съ нимъ нѣтъ.

Послѣ этого иностранецъ смотрѣлъ на васъ даже съ недоумѣніемъ:

— Какъ же это, молъ, вы послѣ этого можете существовать?

И отодвигался отъ васъ:

— Должно-быть, человѣкъ неблагонадежный. Ни съ однимъ генераломъ не знакомъ!

Одинъ иностранный предприниматель, мой сосѣдъ по купэ, узнавъ, что я журналистъ, спросилъ:

— А почему вы, monsieur^[2], не издаете своей газеты?

— Ну, знаете. На это много причинъ!

— Хотите? Я въ дружескихъ отношеніяхъ съ графомъ Иксъ. Charmant garçon^[17]! Хотите, я ему скажу?

— Позвольте! Графъ Иксъ никакого отношенія не имѣетъ. Онъ просто молодой человѣкъ, ничѣмъ не занимается…

Иностранецъ посмотрѣлъ на меня удивленно, но съ благосклонностью:

— Но у него столько знакомствъ! Стоитъ ему сказать слово. Не откажутъ же ему въ такихъ пустякахъ. Онъ — графъ Иксъ. Онъ все можетъ!

Было и смѣшно и злость брала.

— Есть, знаете, у меня сынъ. Рожденъ не въ бракѣ, но совсѣмъ, совсѣмъ какъ 6ы и въ бракѣ. Такъ вотъ нельзя ли, чтобъ онъ назывался какъ я…

Иностранный предприниматель подумалъ только съ минуту:

— Что жъ! Пусть! Я скажу барону Дзэтъ. Charmant garçon^[17]! Стоитъ ему сказать слово, и вамъ, конечно, разрѣшатъ. Будьте покойны, я вамъ сдѣлаю.

Они ѣхали черезъ «заинтересованныхъ» лицъ «правити и володѣти» нами.

«Варяги» сіяли.

А я, когда мелькнуло Вержболово, смотрѣлъ на разстилавшіяся крутомъ унылыя родныя поля и возсылалъ смиренную молитву сѣрымъ и тусклымъ роднымъ небесамъ:

— Небо земли русской! Ты, спасавшее насъ отъ монголовъ, ты, спасавшее насъ отъ двунадесяти языкъ, защити, спаси и помилуй теперь отъ нашествія предпріимчивыхъ французовъ, анонимныхъ бельгійцевъ, дѣловыхъ англичанъ. Не дай сожрать насъ!

И вспоминались мнѣ слова г. Каталажкина:

— За Европою сила, за Европою капиталъ, у насъ, у азіатовъ, одна защита — хитрость. Чья возьметъ?

Если суждено быть грабежу, пусть судьба поможетъ намъ ограбить тѣхъ, кто хочетъ ограбить насъ.

А поѣздъ несся по русскимъ равнинамъ, словно лихая шайка, грабителей неслась по мирнымъ полямъ.

И въ хохотѣ предпринимателей, разсказывавшихъ другъ другу анекдоты «про этихъ русскихъ», слышались разбойное гиканье, молодецкій посвистъ и что-то похожее на:

— Сарынь на кичку!

Жутко тогда было въ этомъ поѣздѣ, и снились страшные сны.

Подъ хохотъ и гоготъ иностранцевъ, предвкушавшихъ и торжествовавшихъ, мнѣ снился тотъ же поѣздъ.

Но на паровозѣ, вмѣсто машиниста, стоялъ г. Каталажкинъ.

Въ красной косовороткѣ, съ разбойнымъ видомъ.

Пьяный и наглый.

Онъ все прибавлялъ и прибавлялъ ходу.

— Топи во всю! — оралъ онъ дикимъ голосомъ кочегарамъ.

Словно адъ бушевалъ въ топкѣ. Г. Каталажкинъ открылъ регуляторъ во всю и съ хохотомъ схватился за свистокъ.

Свистокъ свисталъ, словно вопль ужаса несся по полямъ.

Поѣздъ летѣлъ съ быстротой 150 верстъ въ часъ.

Вагоны кидало изъ стороны въ сторону. А въ купэ все продолжались хохотъ и гоготъ предпріимчивыхъ иностранцевъ.

— Эти русскіе только жрутъ!

— Ха-ха-ха!

— Эти русскіе только празднуютъ.

— Ха-ха-ха!

Поѣздъ давно уже слетѣлъ съ рельсовъ, мчался по шпаламъ, разрѣзая, кроша ихъ.

Вагоны метались изъ стороны въ сторону, прыгали, а въ купэ, упоенные, предвкушавшіе, торжествующіе, — никто не обращалъ вниманія, никто не замѣчалъ.

Хохотъ и гоготъ ревѣли въ купэ.

И вдругъ все это съ адскимъ шумомъ, грохотомъ, трескомъ полетѣло куда-то въ пропасть.

Одинъ огромный вопль, одинъ огромный крикъ гибнущихъ предпріимчивыхъ иностранцевъ взлетѣлъ къ небу.

И все смолкло.

Я проснулся.

Мой сосѣдъ по купэ приглаживалъ волосы.

— Скоро Петербургъ! — сказалъ онъ съ такимъ видомъ, словно хотѣлъ сказать:

— Скоро начнемъ жрать.

Въ Петербургѣ

Въ тѣ времена «розничной продажи своего отечества» у Кюба было весело и шумно.

Русскіе предприниматели и иностранные капиталисты, — все это сидѣло вперемежку и пило шампанское:

— За успѣхъ общаго дѣла!

— Ура!

Hipp, hipp, hoorraaa!^[18]

Шелъ пиръ.

Пріятели встрѣтили меня тысячами новостей:

— Такой-то. Помните, прогоралъ? Воскресъ! Вонъ онъ! Иностранцамъ дѣло устроилъ!

— Такой-то. Помните, его описали. Банкротъ! Поднялся! Иностранцамъ дѣло устроилъ!

Все, что было въ Петербургѣ прогорѣлаго! обнищавшаго, промотавшагося, — поднялось и, вмѣсто арестантскихъ ротъ, сидѣло у Кюба.

— А такой-то? Ужели и онъ не въ острогѣ?

— Въ кабинетѣ! Съ капиталистами завтракаетъ! У васъ какія новости? Что въ Парижѣ?

— Происходитъ какой-то дѣлежъ русской земли.

Я разсказалъ, что видѣлъ.

Кто-то посмѣялся:

— Нда-съ! Темочки, 6атенька, недурныя. Только воспользоваться нельзя!

— Но почему? Почему?

— Ну, что вы, батюшка! Съ ума сошли? Такія лица въ предпріятіяхъ заинтересованы. Развѣ можно? Князь Иксъ, графъ Игрекъ, баронъ Дзэтъ!

— Да, во-первыхъ, это, можетъ-быть, ложь все!

— Всѣ говорятъ! Нѣтъ, батенька, вы и газету подведете.

Въ эту минуту подошелъ какой-то предприниматель:

— Господа! Поздравьте! Мое дѣло предрѣшено!

— Предрѣшено?

— Предрѣшено! А вы думаете противъ писать. Развѣ можно?

Въ редакціяхъ были удручены.

— Господа! Да вѣдь это же грабежъ! Это Панама какая-то! Объ этомъ надо писать! Вѣдь эти «предпріимчивые россійскіе люди» иностранцевъ прямо на разбой зовутъ!

— Объ этомъ нужно писать!

— Необходимо!

И всѣ соглашались, что необходимо.

— Позвольте! Что такое? — вопилъ горячій редакторъ. — Какой такой Каталажкинъ? Жуликъ! Валять его въ хвостъ и гриву!

Но въ эту минуту входилъ въ редакцію хорошо освѣдомленный сотрудникъ.

— Господа, дѣло Каталажкина предрѣшено!

— Какъ предрѣшено?

— Рѣшено разрѣшить и согласиться на всѣ условія,

— Позвольте! Какъ?

— Вся биржа говоритъ. И у Кюба всѣ знаютъ.

— Неужели и у Кюба подтверждаютъ?!

— Мнѣ его компаньонъ самъ говорилъ.

И всѣ вѣшали носы.

— Ну, разъ предрѣшено…

— Тогда и писать къ чему же?

— Безполезно.

— Поздно.

— Да и опасно. Разъ — предрѣшено!

И когда потомъ оказалось, что всѣ эти «предрѣшенія» были въ девяносто девяти случаяхъ изъ ста вздоромъ, ложью, выдуманной и пущенной съ цѣлью зажать рты, напугать и заставить молчать печать.

— «Предрѣшено».

Это было самое лучшее средство изъять вопросъ изъ обращенія.

И гг. «предпріимчивые люди» широко, необузданно пользовались этимъ всесильнымъ средствомъ.

Стоило пустить слухъ.

— «Предрѣшено!»

— Говорите теперь противъ. Попробуйте. Разъ пред-рѣ-ше-но!

«Предрѣшено» — это было страшное слово. «Жупелъ», «металлъ». Отъ котораго сдавливало дыханіе.

— Господа! противъ этого писать нельзя! Это предрѣшено!

И какъ этой ложью пользовались! Какъ пользовались!

Смерть Каталажкина

Съ тѣхъ поръ прошло пять лѣтъ.

Всего какихъ-нибудь пять лѣтъ.

Я снова былъ въ Парижѣ. Жилъ на площади Оперы, а сзади нылъ голодный голосъ какого-то гида по гнуснымъ мѣстамъ Парижа.

— Господинъ, не угодно ли посѣтить интересныя учрежденія?

Онъ шелъ по пятамъ.

— Господинъ… Господинъ…

Этотъ голосъ казался мнѣ знакомымъ.

— Адреса кокотокъ… Фотографическія карточки…

И въ голосѣ гида зазвучало настоящее отчаяніе.

— Господинъ! Въ щелочку смотрѣть изволили?

Я оглянулся. Передо мной стоялъ… Каталажкинъ.

Обшарпанный, обдерганный, въ вытертомъ пальто, порыжѣвшемъ цилиндрѣ.

Съ тѣмъ же бѣгающимъ взглядомъ, который «трогалъ» все: цѣпочку, чуть-чуть оттопырившійся карманъ.

На исхудаломъ, ввалившемся лицѣ былъ написанъ голодъ, одинъ безпросвѣтный голодъ.

— Каталажкинъ!? Вы?!

Онъ отступилъ. Узналъ.

Онъ глядѣлъ съ испугомъ:

— Я — Омлетскій, Омлетскій — я.

— Но вы — Каталажкинъ! Перестаньте! Вы — Каталажкинъ!

Я протянулъ ему руку.

Онъ пожалъ ее, — сначала вытеръ свою о полупальто, — и отвѣтилъ съ настойчивостью:

— Моя фамилія — Омлетскій… Каталажкинъ умеръ.

— Какъ? Когда? Гдѣ?

— Застрѣлился!

Г. «Омлетскій» даже грустно вздохнулъ.

— Застрѣлился полтора года тому назадъ въ Café Riche^[19]. Вотъ и извѣстіе о его смерти.

Онъ досталъ изъ кармана засаленный номеръ одной изъ петербургскихъ газетъ.

— Вотъ черной каймой обведено. Я и каймой обводилъ. Прочтите.

Телеграмма:

— «Парижъ. Вчера въ Café Riche^[19] покончилъ самоубійствомъ извѣстный предприниматель по устройству въ Россіи иностранныхъ компаній Каталажкинъ. Самоубійство это ставятъ въ связь съ крахомъ многихъ предпріятій, основанныхъ на иностранные капиталы въ Россіи. Несчастный пустилъ себѣ пулю въ високъ. Никакого имущества послѣ Каталажкина не осталось».

— Миръ его праху! — сказалъ я, отдавая г. «Омлетскому» газету.

Г. «Омлетскій» бережно сложилъ ее, положилъ въ карманъ и вздохнулъ:

— Я и телеграмму посылалъ. На послѣднія деньги, Какъ документъ храню. Каталажкинъ не существуетъ. И всѣ кредиторы его…

Г. «Омлетскій» сложилъ руки и сдѣлалъ благоговѣйное лицо:

— Всѣ надутые имъ, всѣ иностранцы, капиталисты, «группы», которыя онъ втравилъ въ предпріятія, могутъ смиренно умолять Всевышняго, да ниспошлетъ Онъ Каталажкину муки адовы на томъ свѣтѣ. А на этомъ взять съ Каталажкина нечего! Мой другъ Каталажкинъ скончался. Существуетъ monsieur^[2] Омлетскій.

— И много вамъ пришлось перенести послѣ этого событія?

— Послѣ смерти незабвеннаго друга моего? О, много!

Онъ вздохнулъ искренно, отъ глубины души съ неподдѣльной горечью.

— Самое принятіе пищи сталъ считать далеко не ежедневнымъ занятіемъ! По шляпѣ моей видите, до чего я дошелъ. По пальто и по ботинкамъ! Раздавленъ и уничтоженъ какъ червь! Слава Богу еще, что, будучи Каталажкинымъ, на бѣшеныя деньги успѣлъ я основательно познакомиться со всѣми мерзостями Парижа. Нынѣ въ качествѣ знатока сопровождаю любознательныхъ туристовъ, желающихъ свински провести время и изучить «современный Вавилонъ». Голодный присутствую при оргіяхъ. Гидъ по Вавилону! Не желаете ли, подъ моимъ просвѣщеннымъ руководствомъ, посѣтить интересные уголки и тѣмъ дать заработать мнѣ кусокъ хлѣба, — быть-можетъ, самый честный, какой я только когда-либо зарабатывалъ!

— Каталажкинъ… виноватъ, Омлетскій… Омлетскій, перестаньте вы! Хотите, пойдемъ въ ресторанъ, поболтаемъ.

Па лицу г. «Омлетскаго» сверкнула радость:

— Давно не видалъ приличной пищи!

— Идемъ!

— Ведите!

Онъ не ѣлъ, а поглощалъ. Пилъ залпомъ, не отрываясь. Глоталъ не жуя. И во взглядѣ его горѣлъ такой ужасъ, словно онъ боялся, что вотъ сейчасъ-сейчасъ отнимутъ, — и такая жадность, словно онъ хотѣлъ съѣсть не только то, что было у него на тарелкѣ, но и то, что было на тарелкахъ у всѣхъ.

Наконецъ онъ откинулся и крикнулъ:

— Гарсонъ, сыру!

Онъ былъ сытъ.

— Фу-у! Даже досадно, что насытился! Такъ пріятно это препровожденіе времени!

— Ну, теперь за кофе, Омлетскій, разскажите, какъ же все это произошло?

— Какъ произошло? Катастрофа, крахъ и трескъ! Столбъ пламени, дыма, и ничего не осталось. Груда обломковъ. И подъ обломками этими погибъ смѣлый предприниматель Каталажкинъ. Заваленный мусоромъ, досками, желѣзомъ, трупами загубленныхъ имъ иностранныхъ капиталистовъ. И изъ-подъ обломковъ, труповъ и прочаго мусора вылѣзъ, — чортъ чортомъ, на себя не похожъ, — еле дышащій проводникъ по неприличнымъ мѣстамъ г. Омлетскій. Честь имѣю представиться!

— Но какъ это случилось? Какъ?

Вмѣсто отвѣта г. «Омлетскій» захохоталъ.

— Вотъ-съ, вы попробуйте теперь пойти обратиться къ французскому, а особливо — ха-ха! — къ бельгійскому капиталисту съ предложеніемъ выгоднаго предпріятія въ Россіи!!! Въ полиціи не бывали? Будете! Вы знаете, что при словѣ «русскій» здѣсь скоро будутъ хвататься за карманъ и прыгать изъ окна. Хотя бы дѣло происходило въ пятомъ этажѣ! Нѣтъ-съ, вы попробуйте пойти къ здѣшнему капиталисту! Предложите ему «вложить деньги въ выгодное предпріятіе въ Россіи». Нѣтъ-съ, вы попробуй-те! Ха-ха! Вы попробуйте!

— А что?

— Увидите интересный «рядъ волшебныхъ измѣненій милаго лица». При одномъ словѣ «Россія» поблѣднѣетъ, бѣднякъ, затрясется. А вы ему тутъ скажите: «Въ предпріятіи будетъ заинтересованъ графъ Иксъ». Подъ столъ полѣзетъ. «Окажетъ содѣйствіе князь Дзэтъ». Французъ еще, можетъ-быть, только на колѣни бросится: «Не грабьте, monsieur^[2]! У меня семья». Но бельгіецъ, тотъ прямо къ окну кинется: «Городовой! Полиція! Вяжите!» Ха-ха-ха!

— Да въ чемъ же дѣло?

— Залежей беззаконія въ нашемъ отечествѣ не нашли. Такихъ богатыхъ, какъ ожидали. Вы помните, какъ мы ихъ дурачили! Мы ихъ «прійти и владѣть» призывали. А имъ навстрѣчу, — вдругъ «законъ». Какъ deus ex machina^[20], какъ статуя командора — законъ! «Нельзя, закономъ воспрещено». Персонажъ, о существованіи котораго и не подозрѣвали. Слагаемое, на отсутствіе котораго именно — хе-хе! — и разсчитывалось. Вы ѣхали въ Олонецкую губернію. Думали встрѣтить, — ну, медвѣдя. Взяли рогатину. А вамъ навстрѣчу — слонъ! Нужно было видѣть, какія рожи строились въ то катастрофное время. Ха-ха-ха! Думали грабить, — самихъ нагрѣли. Человѣкъ предполагаетъ, Богъ располагаетъ. Въ анекдотическую, страну, въ страну исключеній ѣхали, — съ самими анекдотъ случился. «Незаконно. Нельзя». — «Какъ незаконно? Какъ нельзя? Какой можетъ быть законъ, если въ моемъ предпріятіи самъ графъ Дзэтъ заинтересованъ. Прогорѣлый потомокъ стариннаго рода! Учредительскія акціи взялъ. У него знакомства! Какой такой законъ у васъ при такихъ знакомствахъ сильнѣе графа Дзэта можетъ быть?» — «Законъ. Нельзя». Тутъ эти всѣ группы на насъ, на Каталажкиныхъ, на смѣлыхъ предпринимателей бросились: «Что намъ какія-то сказки разсказываютъ? Какіе такіе законы у васъ вдругъ проявились? Вы намъ говорили, что нѣтъ никакихъ законовъ, есть одни исключенія изъ законовъ». Жарко въ тѣ времена пришлось. Меня одинъ бельгійскій капиталистъ, на что гражданская натура, застрѣлить даже хотѣлъ. Три раза палилъ, два зеркала разбилъ. Плохо стрѣляютъ! Самому же потомъ за зеркала пришлось платить. Въ ресторанѣ было! «Разорилъ!» кричитъ. Это что ограбить-то не удалось. А я, — вижу, плохо человѣкъ стрѣляетъ, — говорю: «А вы по зеркаламъ не палите! Еще больше разоритесь!» А другой мой кліэнтъ, французскій капиталистъ, тотъ съ ума сошелъ. Манія преслѣдованія. Забьется подъ столъ и кричитъ: «Законъ! Законъ!» Все вездѣ ему законъ чудился. «Преслѣдуетъ меня, — вопіетъ, — законъ по пятамъ. Гонится. Душитъ. Я отъ закона изъ Франціи сбѣжалъ. Потому мнѣ, благодаря закону этому самому, больше двухъ процентовъ на капиталъ не заработать. Я въ Россію отъ закона сбѣжалъ. А онъ и тамъ очутился. Руки мнѣ вяжетъ! Спасите! Законъ!» Ха-ха-ха.

— Вы оттого и померли?

— Чтобъ не приставали. Шарахнетъ еще кто-нибудь съ безумныхъ глазъ изъ бывшихъ кліэнтовъ, изъ капиталистовъ-то этихъ. А тутъ, — умеръ Каталажкинъ. Самъ застрѣлился. Прокляли и успокоились!

— Жарко было?

— Адъ-съ. Втравленные капиталисты по Петербургу какъ отравленныя крысы метались. «Гдѣ графъ Иксъ? Гдѣ князь Игрекъ? Гдѣ баронъ Дзэтъ?» — «Какъ же, графъ? Что жъ это такое? Развѣ мы на то шли? Никакихъ насильственныхъ отчужденій, никакихъ отнятій земель! Ничего не разрѣшаютъ!» А графъ Иксъ улыбается имъ такой свѣтлой улыбкой, Какъ ангелъ! «Что дѣлать, messieurs^[6], законъ!» — «Да вѣдь этотъ законъ васъ, графъ, самого по карману бьетъ. Вѣдь этакъ наши акціи подъ гору летятъ! А у васъ учредительскія. Отмѣните, графъ, законы. Хлопочите, чтобъ отмѣнили!» А графъ удивленно такъ смѣется: «Какъ же я, messieurs^[6], о полной отмѣнѣ законовъ буду хлопотать. Да меня всякій, къ кому я обращусь, за сумасшедшаго приметъ! Въ моемъ отечествѣ есть законы, — и они будутъ! Законы полезны. А что касается учредительскихъ акцій, то я ихъ давнымъ-давно, еще тогда, когда вы ихъ на биржѣ взмылили, всѣ продалъ!» Тутъ вой поднялся, тутъ вой! На незнакомыхъ русскихъ вовлеченные иностранцы кидались: «Какъ вы смѣете законы имѣть?» Волосы на себѣ рвали: «Работать своими капиталами въ предѣлахъ законности?! Да это мы могли и у себя дома дѣлать! Зачѣмъ тогда было и въ Россію ѣхать?! Зачѣмъ учредительскія акціи раздавать? Зачѣмъ гг. Каталажкинымъ бѣшеныя деньги за то, чтобъ „свели“, платить?!» Очень, словомъ, тогда сердиты были, что ограбить не удалось! И весьма надъ прахомъ покойнаго и незабвеннаго друга моего Каталажкина сквернословили!

— Ну, да вѣдь и вы… то-есть, я хотѣлъ сказать, вѣдь и вашъ покойный другъ Каталажкинъ… тоже…

Г. «Омлетскій» отвѣтилъ съ ясностью:

— Взялъ-съ! Взялъ незабвенный другъ. И не столько взялъ, сколько втравилъ. Тысячи взялъ, а на милліоны втравилъ! И миръ его праху. Они предпріимчивы, и онъ предпріимчивъ. За анекдоты о Россіи тысячи взялъ! За анекдоты! Шутка? А? Не геніально? Они «залежи беззаконія» у насъ думали разрабатывать. Грабить, потому «съ протекціей все можно». А покойный другъ самъ у нихъ «залежи невѣжества» разработалъ. Сами виноваты! Не довольствуйся, будучи просвѣщеннымъ человѣкомъ, о Россіи одними анекдотами!

И онъ принялъ молодецкій видъ:

— Есть на землѣ справедливость! Есть! И подлецы на свѣтѣ для того, можетъ-быть, существуютъ, чтобъ судьбѣ было чрезъ кого свои приговоры справедливости въ исполненіе приводить!

— Справедливость чрезъ подлецовъ?

— Какъ правосудіе чрезъ палачей. Развѣ въ палачи берутъ хорошихъ людей? И судьба беретъ подлецовъ для грязной работы: для исполненія приговоровъ справедливости!

— Ну, а теперь что?

— Что теперь?

— Такъ и водите иностранцевъ по сквернымъ мѣстамъ? Отъ всякой другой дѣятельности отказались?

«Бывшій Каталажкинъ» пожалъ плечами:

— Такъ и придется до конца дней. Ежели бы я еще китайцемъ или тамъ малайцемъ какимъ былъ, — тогда другое дѣло.

— Почему китайцемъ? Почему малайцемъ?

— Сталъ бы европейскіе капиталы на грабежъ въ Китай или въ Индо-Китай звать, Теперь туда стремленіе. Вы помните, какъ иностранные капиталы изъ Россіи бѣжать кинулись? Какъ французы въ 12-мъ году. Бросали все, свои акціи за безцѣнокъ продавали. Только бы хоть что выручить. И все въ Китай, все въ Индо-Китай кинулось. Тамъ строить, заводить, устраивать, копать, рыть! На офиціальномъ языкѣ биржъ это называется: «отливомъ европейскихъ капиталовъ на дальній востокъ». А почему отливъ? Почему сначала къ намъ бѣшеный приливъ былъ, а потомъ на дальній востокъ отливъ? Все это поиски капитала за беззаконіемъ. Думали у насъ «залежи беззаконія» найти: «вотъ гдѣ можно что угодно дѣлать». Осѣклись, — въ Китай ринулись: «Вотъ гдѣ истинныя залежи беззаконія. Вотъ гдѣ ихъ разрабатывать! Вотъ гдѣ все разграбить возможно!» Ищетъ стѣсненный дома европейскій капиталъ беззаконныхъ странъ, гдѣ бы «все можно». Ищетъ!

И «бывшій Каталажкинъ» въ раздумьѣ произнесъ:

— Нешто голову обрить да косу отпустить?! Скулы у меня выдающіяся. Прикинуться китайцемъ и начать европейскимъ капиталистамъ свое китайское отечество продавать?!

Мы встали.

— Каталажкинъ! — воскликнулъ я. — Еще одинъ вопросъ… Каталажкинъ! Давно меня мучитъ… Вы не сердитесь…

— Спрашивайте.

— Каталажкинъ… скажите… не видалъ ли я васъ… Не были ли вы… ну, словомъ, не были ли вы на Сахалинѣ? Не встрѣчалъ ли я васъ въ Онорской тюрьмѣ?

Каталажкинъ задумался, подумалъ и отвѣтилъ:

— Нѣтъ! Не припоминаю. Нѣтъ! Съ положительностью могу вамъ отвѣтить: на Сахалинѣ я не былъ.

Онъ взялъ сорокъ франковъ, поблагодарилъ и пошелъ.

Катастрофа въ Китаѣ

Насталъ 1900-й годъ. Конецъ вѣка. Годъ всемірной выставки въ Парижѣ, торжества міра и мира, а вмѣстѣ съ тѣмъ «китайскихъ событій» и кроваваго, безпощаднаго, безумно-жестокаго «укрощенія строптивыхъ».

Я былъ тогда въ Лондонѣ.

Разъ какъ-то одинъ изъ моихъ знакомыхъ англичанъ предложилъ:

— Не хотите ли отправиться сегодня въ нашъ клубъ? Предстоитъ кое-что любопытное. У насъ будетъ сегодня… китайскій революціонеръ.

— Китайскій революціонеръ? Это не каждый день увидишь!

Англичанинъ съ презрѣніемъ пожалъ плечами:

— То-есть это по-ихнему онъ революціонеръ. А съ нашей точки зрѣнія, — нагрубилъ просто какому-то мандарину и долженъ былъ бѣжать. У насъ-то и мандаринъ-то этотъ извѣстенъ. Больше, по сообщеніямъ «Gil-Blas^[21]» и другихъ кокоточныхъ парижскихъ газетъ. «Просвѣщенный мандаринъ» бывалъ съ какими-то миссіями въ Европѣ и прославился тѣмъ, что любитъ, чтобъ его кокотки били по щекамъ.

— Любитъ?

— Очевидно, особенность китайскихъ вкусовъ. Онъ самъ заявлялъ это корреспонденту какой-то кокоточной газеты въ Парижѣ, когда тотъ явился интервьюировать его по вопросу: «Доставляетъ ли удовольствіе боль въ любовныхъ удовольствіяхъ?» Онъ отвѣтилъ, что очень любитъ, чтобы парижскія кокотки хлестали его по щекамъ. Во-первыхъ, это ему льститъ, — съ высшими представительницами цивилизаціи — съ самими кокотками! — за панибрата. А во-вторыхъ, онъ сказалъ: «въ Китаѣ я всѣхъ бью, а здѣсь меня бьютъ. Это доставляетъ мнѣ смѣну и новизну ощущеній». Тогда еще этотъ отвѣтъ «просвѣщеннаго» китайскаго мандарина обошелъ всѣ газеты. Вотъ этому-то ничтожеству и нагрубилъ чѣмъ-то Тунъ-Ли. И долженъ былъ бѣжать. Идемъ. Это любопытно. Онъ отлично говоритъ по-англійски и будетъ разсказывать о китайскихъ дѣлахъ.

Въ огромной читальнѣ респектабельнаго клуба было на этотъ разъ цѣлое засѣданіе.

Сидѣла масса народу, и взоры всѣхъ были обращены къ маленькому, невзрачному китайцу, въ синей кофтѣ, съ длинной косой, близорукому, въ очкахъ съ толстыми стеклами.

Мы опоздали.

Бесѣда уже началась. Китаецъ отвѣчалъ теперь на вопросъ:

— Откуда взялось движеніе боксеровъ?

На его желтомъ, скромномъ лицѣ не было ни малѣйшаго смущенія. Онъ говорилъ смѣло, и чѣмъ дальше, тѣмъ голосъ его звучалъ звонче и громче. Онъ обвинялъ. Онъ не оправдывался.

И все собраніе, нахмурясь, слушало его. Мрачно, недовольно, грозно, какъ слушаютъ люди правду.

— Вы считаете насъ варварами, а мы должны считать васъ благодѣтелями, которые несутъ намъ блага цивилизаціи! — китаецъ улыбнулся улыбкой, въ которой было столько же печали, сколько и презрѣнія.

— Кстати! Интересно, почему вы считаете насъ варварами? Потому только, что вы не знаете нашего языка и не знакомы съ нашими науками? Потому что вы не умѣете читать по-китайски и не знаете, что напечатано въ нашихъ книгахъ? Согласитесь, это похоже на безграмотнаго извозчика, который считаетъ что въ книгахъ написаны однѣ глупости, потому что онъ не умѣетъ читать! Но оставимъ это въ сторонѣ. Пусть мы варвары! Какія же блага несете намъ вы? Вы — иностранцы, носители культуры, цивилизаціи? Вы пользуетесь самыми худшими сторонами нашей жизни и ихъ культивируете. По вашему мнѣнію, въ Китаѣ нѣтъ законовъ, а есть произволъ. И на это вы играете, спекулируете. На это всѣ ваши надежды. Вы несете въ нашу страну свои капиталы, заводите грандіозныя предпріятія. И при этомъ когда-нибудь, какой-нибудь европеецъ далъ себѣ трудъ ознакомиться съ нашими законами, задался ли вопросомъ: «согласно ли то, что я дѣлаю, съ законами страны?» Да если вы зададите такой вопросъ любому европейскому предпринимателю, — онъ расхохочется. «Законы Китая!» По его мнѣнію, въ Китаѣ полное беззаконіе. Это его и радуетъ, это его и привлекло. На беззаконіи основаны всѣ его замыслы, планы. Вы эксплоатируете эту дурную сторону, сторону жизни. И только ее. Вы развращаете нашихъ мандариновъ: «Съ ними я никакихъ законовъ знать не хочу». Попробуйте сказать любому предпринимателю, устраивающему самое эксплоататорское, самое убыточное для страны дѣло: «Но, милостивый государь, то, что вы предпринимаете, преступно. Это запрещено мѣстными законами». Онъ вамъ отвѣтитъ: «Въ моемъ предпріятіи заинтересованы мандаринъ такой-то, мандаринъ такой-то, мандаринъ такой-то». И вы хотите, чтобы мы были вамъ благодарны? Вамъ, которые приходятъ только для того, чтобы пользоваться нашимъ безправіемъ, нашимъ, кажущимся вамъ, полнымъ отсутствіемъ даже чувства законности? Каждое изъ вашихъ предпріятій въ нашей странѣ, это — плевокъ чувству законности, каждое начинаніе — пощечина справедливости. И васъ удивляетъ, что люди вознегодовали на васъ, что они защищаются, какъ могутъ?

— Ну, ну! — раздался кругомъ ропотъ. — Защищать боксеровъ!

— Но хороши и мы! — съ улыбкой вздохнулъ кто-то.

А китаецъ смотрѣлъ на представителей культуры, на носителей цивилизаціи съ укоромъ, со скорбью, съ ненавистью, отвращеніемъ и непримиримой враждой.

Воскресшій Рокамболь

Это было полгода тому назадъ, весной, въ Парижѣ.

Въ загородномъ ресторанѣ Арменонвиль было весело и шумно, какъ всегда за обѣдомъ.

Вечеръ выдался на рѣдкость — великолѣпный. Всѣ столы были заняты.

Только одинъ, около меня, роскошно сервированный, былъ пустой.

Около него стояли на стражѣ два лакея, чтобы кто-нибудь не взялъ вѣтки сирени или великолѣпной махровой розы, которыя ковромъ покрывали скатерть.

Вдругъ все зашевелилось.

— Monsieur le prince^[11]!

Стоявшіе на стражѣ лакеи, какъ сорвавшись съ цѣпи, бросились впередъ.

Метръ-д’отель пятился спиной и приглашалъ:

— Сюда, сюда, mon prince^[22]!

Шла цѣлая компанія роскошно разодѣтыхъ женщинъ, мужчинъ.

Впереди всѣхъ шелъ высокій господинъ, развязный, самоувѣренный, нагло глядѣвшій по сторонамъ.

Это былъ… Каталажкинъ.

— Сюда, mon prince^[22]! Вотъ столъ, приготовленный для васъ, mon prince^[22]!

Каталажкинъ небрежно оглянулся кругомъ. Взглядъ его упалъ на меня.

Онъ узналъ, лицо его вдругъ все засіяло настоящей радостью, онъ кинулся ко мнѣ и обѣими руками сжалъ мою руку:

— Вы?!

— Monsieur^[2]… monsieur^[2]…

— Каталажкинъ! Каталажкинъ, чортъ возьми! Прежній Каталажкинъ! Выше прежняго! А Омлетскій, — онъ расхохотался, — Омлетскій исчезъ, испарился безслѣдно, растаялъ гдѣ-то въ мерзкой атмосферѣ парижскихъ бульваровъ.

— Значитъ, появившееся тогда извѣстіе о безвременной кончинѣ Каталажкина было невѣрно? — разсмѣялся я.

Онъ отвѣтилъ хохотомъ:

— Это до такой степени неправда, что даже напечатано въ газетахъ! Вы одинъ? Не начинали обѣдать? Въ такомъ случаѣ мы обѣдаемъ вмѣстѣ. Нѣтъ, нѣтъ! Отказа быть не можетъ. Вы помните яичницу и бифштексъ, которые вы стравили на меня тогда въ тавернѣ Пуссэ?

— «Стравили»! Выраженье!

— Ну, да, стравили! Потому что я тогда не ѣлъ, а жралъ. И былъ не человѣкъ, а скотъ. Скотъ, дрожавшій отъ самой скотской боязни: «а не помру ли я съ голода?» Тфу! А все-таки та яичница и тотъ бифштексъ были вкуснѣйшими въ моей жизни. Я тогда давно не жралъ такъ хорошо! И эти сорокъ франковъ, которые вы дали мнѣ тогда! Конечно, я не рѣшаюсь возвратить вамъ ихъ деньгами. Это было бы мелочно и неблагодарно. Но шампанскимъ, но музыкой, но женщинами! Какая изъ тѣхъ, которыя со мной, вамъ нравится? Эта? Та? Любая! Гарсонъ, еще приборъ для monsieur^[2]. Mesdames^[23], monsieur^[2], мой знакомый! Можете пить, ѣсть, дѣлать что вамъ угодно. Я буду разговаривать со старымъ знакомымъ. Это гораздо интереснѣе!

— Однако, вы съ ними…

— Все прохвосты. Не обращайте на нихъ вниманія! — успокоилъ меня Каталажкинъ. — Околачиваются даже не около меня, а около моихъ денегъ.

— Monsieur le prince^[11]!

Толстый дирижеръ-румынъ, увидѣвъ Каталажкина, прервалъ въ серединѣ какой-то удивительно мелодичный вальсъ, подбѣжавъ, вертѣлся около и сгибался пополамъ, несмотря на свою феноменальную толщину.

— Что будетъ угодно приказать сыграть, mon prince^[22]?

— Брысь! — цыкнулъ на него Каталажкинъ. — Спроси у этихъ дамъ и играй, что онѣ тебѣ прикажутъ. Итакъ, — онъ налилъ водки, — здоровье Каталажкина, если вы позволите, и за упокой души покойника Омлетскаго! Не ждали, что воскресну?

— Откровенно говоря…

— Фениксъ!

— Чѣмъ же вы… если это не секретъ, конечно… чѣмъ же вы теперь занимаетесь?

Каталажкинъ отвѣтилъ просто, ясно и спокойно:

— Продаю въ розницу мое отечество.

— Какъ? Опять?

Онъ молча утвердительно кивнулъ головой.

— Кому же?

— Въ Америкѣ.

— Экъ, куда васъ метнуло!

— Случайность! Счастливая случайность! — отвѣчалъ Каталажкинъ, уплетая свѣжую икру. — Могу сказать: какъ Христофоръ Колумбъ, открылъ Америку. И какъ Христофоръ Колумбъ, совершенно случайно. Впрочемъ, Америку только и можно открывать, что случайно!

— Любопытно…

— Было бы узнать? Никакого секрета.

И, быстро и жадно поглощая блюдо за блюдомъ, онъ разсказалъ:

— Вы помните бѣднягу Омлетскаго, котораго вы изъ жалости накормили тогда бифштексомъ? Не отрицайте! Бѣдняга, дѣйствительно, ничего, кромѣ жалости, не могъ внушать. Былъ голоденъ, околѣвалъ, и если укралъ, то изъ голода.

— Укралъ?

— Омлетскій? Кончилъ тѣмъ, что укралъ! Самымъ грубымъ, самымъ грязнымъ, самымъ вульгарнымъ образомъ украл!.. Вы не обращайте на меня вниманія, что я не ѣмъ, а жру. Отвратительно сталъ ѣсть. Словно у меня отнимутъ. Тороплюсь. Это съ тѣхъ поръ, со времени Омлетскаго. Итакъ, Омлетскій укралъ. Сопровождая какого-то любопытнаго туриста въ качествѣ опытнаго гида — помните его профессію? — по сквернымъ мѣстамъ, напоилъ «типа» до положенья ризъ и свистнулъ бумажникъ. Свистнулъ, — и прямо въ закусочную. Купилъ полъ-омара и тутъ же на улицѣ слопалъ. До такой степени былъ, подлецъ, голоденъ. Нда-съ, времена, чтобъ ихъ чортъ взялъ!

Каталажкинъ посмѣялся.

— Ну-съ, послѣ такого происшествія, вы сами понимаете, въ Парижѣ оставаться было неудобно, у нихъ насчетъ такого грубаго присвоенія собственности строго-съ. Особенно, ежели иностранецъ попался. Еще своего, француза, присяжные могутъ кое-какъ оправдать, хотя и этого почти никогда не бываетъ. Лучше ужъ убей, но только денегъ не бери. Это дороже! Но ежели иностранецъ, — нѣтъ ему никакого оправданія. Потому иностранецъ долженъ сюда ѣздить съ деньгами, а не за деньгами. Въ такой вѣрѣ воспитаны. Словомъ, дѣло Омлетскаго дрянь. А тутъ чужой бумажникъ въ карманѣ. Омлетскій — скокъ на первый отходящій поѣздъ, — въ Кале, въ Англію, въ Ливерпуль, на пароходъ и въ Америку.

— Много было у васъ… у Омлетскаго съ собой денегъ?

— Не особенно! Пьяная каналья не любилъ съ собой много таскать. Однако, тысячи четыре франковъ.

— Однако!

— При американской-то дороговизнѣ жизни? Шутите! А въ Америкѣ не украдешь. То-есть украсть-то украдешь, но въ тюрьмѣ на всю жизнь похоронятъ. Замуравятъ — и умеръ. Тошно стало Омлетскому. Ходитъ: «къ какому бы занятію себя пристроить?» И вотъ однажды, во время такихъ скитаній, проходитъ Омлетскій мимо книжнаго магазина и въ окно глазѣетъ. На окнѣ книга: «Россія. Описанія очевидца». Омлетскій же говорилъ и читалъ и писалъ по-англійски. Потому что прежде когда-то, въ скверные годы, въ Англіи живалъ. «Дай, — думаетъ, — куплю книгу. Можетъ, о Россіи что новое прочту. Кстати, и въ англійскомъ языкѣ практика». Купилъ, пришелъ домой, началъ читать и возмутился. Чортъ знаетъ, что такое! Авторъ въ Москвѣ на торжествахъ былъ корреспондентомъ отъ нью-йоркской газеты и такое о Россіи, въ качествѣ очевидца, городитъ! Такое городитъ! Довольно вамъ сказать, что въ книгѣ картинки приложены. Фотографія. Фотографія черкеса во всеоружіи, — подписано: «Русскій дворникъ въ Москвѣ». Фотографія какой-то опереточной пѣвицы изъ малороссійской труппы. Юбка до колѣнъ и ноги въ трико. Подписано: «Горничная въ московской гостиницѣ». Зло меня… то-есть Омлетскаго взяло. Потому что былъ Омлетскій все-таки патріотъ. «Надо, — думаетъ, — этого подлеца-автора, что о Россіи небылицы пишетъ, разыскать. Все поругаюсь. А то въ англійскомъ языкѣ никакой практики нѣтъ. Да и знакомство все-таки пріобрѣту. Хоть и черезъ ругань. А тамъ, можетъ, я ему понравлюсь. Въ репортеры хоть, что ли, опредѣлитъ!» Взялъ и пошелъ. Явился въ редакцію, отъ которой авторъ корреспондентомъ ѣздилъ. Спросилъ его. Выходитъ здоровый, этакій, дядя. Пожилой и видъ приличный. «Что вамъ угодно?» — «Ваша, молъ, книга?» — «Моя». — «Ну, такъ я русскій и объясниться пришелъ!» Посмотрѣлъ съ удивленіемъ. «Въ чемъ же, — говоритъ, — дѣло?» — «Послушайте. Вы были въ Россіи, вѣдь вы видѣли своими глазами, что ни такихъ дворниковъ ни такихъ горничныхъ нѣтъ. Зачѣмъ же такую ерунду печатать?» Какъ расхохочется этотъ самый авторъ: «А это, — говоритъ, — по требованію публики!» — «Какъ по требованію публики?» — «Нашей американской публики, мистеръ. Какой же чортъ, хотѣлъ бы я знать, станетъ книгу покупать, если о Россіи только то, что есть, написать? У всякой публики, мистеръ, есть свои запросы, — и всякая публика, мистеръ, имѣетъ право на то, чтобъ ея запросы удовлетворялись. Мы, американцы, мистеръ, ничего о Россіи, кромѣ анекдотовъ, не знаемъ и ничего, кромѣ анекдотовъ, о ней слушать не желаемъ». И лишь онъ это сказалъ, — Омлетскій исчезъ.

— Какъ исчезъ?

— Изголодавшійся, растерявшійся, не знающій, что ему дѣлать, куда сунуться, за что взяться, Омлетскій мгновенно умеръ, исчезъ. И вмѣсто него передъ американскимъ корреспондентомъ стоялъ Каталажкинъ. Самъ Каталажкинъ. Каталажкинъ воскресъ. Гарсонъ, шампанскаго! Выпьемъ же за упокой души бѣднаго Омлетскаго, и чтобъ о немъ больше не упоминать!

— За упокой его души.

— Рыбу бросили въ воду! Вотъ гдѣ еще анекдоты о Россіи могутъ имѣть цѣну! И черезъ мѣсяцъ, милостивый государь мой, я, Каталажкинъ, бесѣдовалъ съ американскими капиталистами, — чортъ ихъ обдери, — о разработкѣ мѣдныхъ рудниковъ въ одной изъ губерній и о проведеніи по сему поводу подъѣздныхъ путей! Капиталъ — 20 милліоновъ долларовъ. Знай нашихъ! Въ Америкѣ любятъ все en grand^[24]. За здоровье Америки! Hipp, hipp, hoorra!^[18]

— И вѣрили?

— Ежели я имъ анекдоты о Россіи разсказывалъ! Какъ же не повѣрить? «Въ чьей землѣ руда?» — «Въ крестьянской!» — «А какъ же достать?» — «Отнимутъ!» Какой-то знающій нашелся: «Тамъ, у васъ, читалъ я гдѣ-то учрежденіе такое есть… зем… зем… Оно не вступится?» — «Земство? Упразднятъ. По такому случаю упразднятъ!» И всѣ американцы кругомъ въ восторгѣ: «Вотъ это по-русски». Ежели кто про законъ, я имъ такихъ анекдотовъ наскажу! Въ газетахъ интервью со мной печатаютъ: «Пріѣхавшій изъ Россіи предприниматель. — Новое поле дѣятельности для Америки. — Запретъ ни въ чемъ. — Полная свобода. — Иностранецъ, дѣлай что хочешь. — Новые анекдоты про Россію. — Предпріятіе, въ которомъ заинтересованы князь Иксъ, графъ Игрекъ, баронъ Дзэтъ». Я знаменитость. Меня всѣ съ распростертыми объятіями: «Свое отечество человѣкъ въ розницу продаетъ».

— Позвольте, да это повтореніе того же, что было семь лѣтъ тому назадъ въ Парижѣ и Брюсселѣ?

— Точное!

Каталажкинъ захохоталъ:

— Только шире, только наглѣе. Потому что американцы насчетъ насъ еще болѣе невѣжественны, чѣмъ гг. европейцы. Вы обратите вниманіе! Какъ за послѣднее время американскіе капиталы къ намъ кинулись. На нефть, на мѣдь, на метрополитены, — на все идутъ. Какая уйма русскихъ предпринимателей тамъ орудуетъ. Почему тамъ? Потому что въ Европѣ горькимъ опытомъ въ эти анекдоты разучились вѣрить, а въ Америкѣ еще вѣрятъ. «Страна исключеній». Городское самоуправленіе? Городское самоуправленіе для васъ, въ видѣ исключенія, уничтожатъ. Земство? И земство, въ видѣ исключенія, для васъ. Частная собственность? И частную собственность по боку! Когда-то и западно-европейскіе капиталисты на это шли. Но теперь, если такую вещь западно-европейскому сказать, онъ «увы! нѣтъ!» скажетъ и подъ столъ отъ страха спрячется. А Америка еще не искушена!

— Но вѣдь и Америка, Каталажкинъ, горькимъ опытомъ дойдетъ, что все, на что ее русскіе «энергичные предприниматели» зовутъ, — анекдоты?

— Будетъ время — дойдетъ, — весело тряхнулъ головой Каталажкинъ, — а пока поживемъ!

Глаза его, какъ и встарь, безпокойно бѣгали съ предмета на предметъ и съ нѣжной теплотой остановились на брильянтовой брошкѣ одной изъ этихъ дамъ.

— Какая у нея брошка! — сладострастно шепнулъ мнѣ Каталажкинъ. — Вотъ бы…

Но тотчасъ же расхохотался и, хлопнувъ меня по колѣну, успокоилъ:

— Не бойтесь. Это я такъ. Пока не нужно!

Примѣчанія

1. фр.
2. фр. monsieur — месье
3. фр.
4. лат.
5. фр.
6. фр.
7. фр.
8. фр. Merci — Спасибо
9. лат.
10. фр.
11. фр.
12. фр. pardon — извините
13. фр.
14. фр. St. Martin — Сен-Мартен
15. фр.
16. фр.
17. фр.
18. англ. Hip, hip, hoora! — Гипъ-гипъ ура!
19. фр.
20. лат.
21. фр.
22. фр.
23. фр.
24. фр.