Зритель (Дорошевич)/ДО
| Зритель |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ VII. Разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 139. |
Это былъ старый, скверный вагонъ, какіе во всемъ мірѣ сохранились только на французскихъ желѣзныхъ дорогахъ.
Крошечное отдѣленіе на троихъ. Два мѣста рядомъ, одно напротивъ.
Если я останусь одинъ, можно какъ-нибудь расположиться и заснуть. Но если явится еще пассажиръ…
И онъ явился.
Это былъ маленькій, щупленькій человѣкъ. Съ наружностью — какъ будто онъ страдалъ болѣзнью или, скорѣе, порокомъ, тайнымъ, сквернымъ и неизлѣчимымъ.
Съ погасшими глазами, страдальческимъ, испитымъ лицомъ, нервный дрожащій, подергивающійся.
Я поднялся.
Онъ воскликнулъ испуганно:
— Не безпокойтесь! Не безпокойтесь! Я помѣщусь вотъ здѣсь! Вотъ здѣсь!
Откинулъ: скамеечку и сѣлъ въ уголкѣ напротивъ меня.
— Вы не далеко ѣдете? — спросилъ я……
— Я ѣду до…
Онъ назвалъ станцію, куда поѣздъ приходитъ въ половинѣ седьмого утра.
— Но вамъ придется цѣлую ночь! Садитесь рядомъ со мной!
Онъ снова заговорилъ торопливо, испуганно:
— Лежите! Лежите! Не безпокойтесь. Я все равно не сплю.
Я улыбнулся.
— Никогда?
Онъ улыбнулся въ отвѣтъ улыбкой, полной грусти и страданья.
— Никогда!
— Виноватъ… Что жъ это? Болѣзнь?
Онъ вздохнулъ очень тяжело:
— Кажется, неизлѣчимая.
— Простите мое любопытство… Но мнѣ никогда не приходилось слышать… Давно вы страдаете?
— Я не сплю уже два года.
— Этого не можетъ быть!
Онъ пожалъ плечами.
— Я сплю, если это можно назвать сномъ, когда я истомленъ окончательно, я принимаю что-нибудь наркотическое. И лежу нѣсколько часовъ въ оцѣпенѣніи, съ головой, словно налитой свинцомъ. Какой-то полусонъ, полубодрствованіе. Такъ, вѣроятно, лежатъ въ летаргическомъ снѣ… Ахъ, если бы это когда-нибудь перешло въ летаргію и меня похоронили!
— Живымъ?
— Это лучше жизни! Задохнуться въ могилѣ, быть задушеннымъ гробомъ — это лучше, чѣмъ жить такъ, какъ я живу. Я иногда ночью мечтаю о томъ, что меня похоронили живымъ, въ летаргіи. Земля сыплется на гробъ. Доски гроба трещать, ломаются, давятъ мнѣ на грудь, душатъ меня. Я задыхаюсь… Я мечтаю объ этомъ.
— Но что за причина такой странной болѣзни?
Онъ посмотрѣлъ на меня страдальческими глазами.
— Любопытство.
Затѣмъ онъ словно спохватился:
— Нѣтъ! Нѣтъ! Объ этомъ не надо разсказывать… Вы… Я боюсь, что вы не захотите оставаться со мною въ купэ, уйдете… и мнѣ начнетъ представляться…
— Ради Бога… Что вы говорите? Что представляться?
— Не считайте меня сумасшедшимъ… Не уходите…
Онъ говорилъ съ ужасомъ.
— Не бойтесь оставаться со мной… Я не безумный… Я только не могу спать… Э! Зачѣмъ я проговорился!
— Но говорите до конца, и я даю слово, что ни въ коемъ случаѣ не уйду, кто бы вы ни были…
Я разсмѣялся.
— Хоть палачъ?
Онъ весь задрожалъ и посмотрѣлъ на меня съ ужасомъ.
— Что вы сказали?
— Я сказалъ… я сказалъ — «палачъ»…
— Нѣтъ! Я не палачъ!.. Я не палачъ!.. Я только любопытный…
Онъ сидѣлъ, весь съежившись, несчастный, пришибленный.
— Если вы требуете… если вы хотите… я скажу… Видите ли, два года тому назадъ со мной случилось несчастье: я пошелъ смотрѣть смертную казнь. Зачѣмъ? Это всегда любопытно. Мы сидѣли въ ресторанѣ, въ Парижѣ, ужинали. Тутъ былъ одинъ журналистъ. Онъ сказалъ, что сегодня рано утромъ онъ идетъ на смертную казнь. Гильотинируютъ одного убійцу, зарѣзавшаго съ цѣлью грабежа. Я сказалъ: «Вотъ бы интересно посмотрѣть!» Журналистъ предложилъ: «угодно?» Я былъ радъ и воспользовался.
Онъ засмѣялся горькимъ смѣхомъ.
— Мы шли быстро, боясь опоздать!.. Журналисту ужасно хотѣлось показать передъ постороннимъ, какой онъ вліятельный человѣкъ, — онъ поставилъ меня такъ близко къ гильотинѣ, что когда кровь, словно изъ спринцовокъ, брызнула двумя струями изъ перерѣзанныхъ сонныхъ артерій, — нѣсколько капель попало мнѣ въ лицо… и обожгли… такая кровь была горячая… мнѣ кажется, что она и сейчасъ еще жжетъ…
Онъ провелъ дрожащими пальцами по щекѣ.
— Вотъ здѣсь…
И онъ посмотрѣлъ на свои пальцы, словно желая убѣдиться, что на нихъ нѣтъ крови.
— Это было сѣрымъ, пасмурнымъ, мрачнымъ утромъ… Я стоялъ, волновался, ждалъ… И вдругъ ворота тюрьмы отворились… И я увидѣлъ, какъ сторожа и люди въ цилиндрахъ тащатъ дрожащаго, бьющагося, упирающагося человѣка, съ голой шеей… Онъ широко раскрытыми глазами глядѣлъ на гильотину… Ахъ, какой ужасъ былъ въ этомъ взглядѣ! Мы всѣ, здоровые, сильные, упитанные, убивали этого жалкаго, несчастнаго, дрожащаго человѣка. Тащили на убой. Я бы кинулся бѣжать, — если бы не стыдъ: «убѣжалъ!» Его толкнули, онъ упалъ, — я видѣлъ какъ ножъ рѣзанулъ по шеѣ. Двѣ тонкія струи крови вылетѣли изъ перерѣзанной шеи, — и передъ моими глазами, въ корзинѣ съ опилками, нѣсколько разъ перекувырнулась голова. Ея глаза моргали. Я видѣлъ, я видѣлъ…
Онъ зажмурился, вытянулъ дрожащія руки, защищаясь отъ чего-то, и повторялъ:
— Я видѣлъ… я видѣлъ… Если вамъ скажутъ, что голова де живетъ нѣсколько моментовъ послѣ смерти, не вѣрьте, не вѣрьте… Этого не знаетъ никто!
И, немного успокоившись, онъ продолжалъ:
— Когда я пришелъ въ себя, я былъ на другомъ концѣ Парижа. Какъ я зашелъ туда, — не знаю. Вокругъ сновали люди, — и, вы знаете, я съ ужасомъ смотрѣлъ на нихъ. Когда ко мнѣ приближался человѣкъ, мнѣ казалось, что вотъ сейчасъ его голова отлетитъ и покатится, моргая, крутясь въ крови… И что всѣ, всѣ головы сейчасъ полетятъ, закрутятся, заморгаютъ, покатятся мнѣ подъ ноги… Я смотрѣлъ на шеи мужчинъ, женщинъ, и мнѣ казалось, что вотъ сейчасъ, сейчасъ ударитъ гильотина… Когда я легъ, передо мной была голова, моргавшая, въ крови… Это была моя первая безсонная ночь.
Онъ помолчалъ.
— Я думалъ, конечно, что это пройдетъ… Но день за днемъ, ночь за ночью это было все то же. Днемъ я не могъ видѣть человѣка, безъ того, чтобъ не представлять себѣ, какъ толкаютъ его шею въ отверстіе гильотины. Ночью я не видѣлъ ничего, кромѣ отрубленной головы, близко отъ моего лица, — отъ нея дышало мнѣ въ лицо теплотой крови. И она, часто-часто моргая, смотрѣла мнѣ прямо, прямо въ глаза… Я сказалъ себѣ: «Это оттого, что въ первый разъ. Надо увидѣть еще, — и впечатлѣніе ослабнетъ. Въ первый разъ мнѣ померещилось черезчуръ много ужаса, во второй это покажется проще». Во Франціи…
Онъ снова улыбнулся горькой и страдальческой улыбкой.
— На мое несчастье, казни не было. Я прочелъ въ газетахъ, что предстоитъ въ Лондонѣ, — и поѣхалъ. Черезъ знакомыхъ я добился разрѣшенія присутствовать при казни въ качествѣ журналиста. Вы бывали въ Лондонѣ? Мнѣ часто приходилось бывать по дѣламъ. Я проходилъ мимо дверей Ньюгетской тюрьмы, — не подозрѣвая даже, что это тюрьма. Господи! Да она такъ стиснута добрыми, честными, обыкновенными домами, — даже дворъ не отдѣляетъ ее отъ сосѣдей. Стѣна объ стѣну. Въ то время, когда въ этой комнатѣ вѣшаютъ, и человѣкъ корчится въ послѣднихъ мукахъ, — за стѣной, быть-можетъ, мать качаетъ ребенка. Кто жъ подумаетъ, что это тюрьма, устроенная спеціально для вѣшанья? Я проходилъ часто мимо этихъ дверей, ничего не подозрѣвая. Надъ ними торчитъ шестъ, — иногда пустой, иногда на немъ висѣлъ черный флагъ. Почемъ я зналъ, что это? У англичанъ такъ много странныхъ обычаевъ. Кто жъ могъ думать, что этотъ выкинутый черный флагъ означаетъ, что минуту тому назадъ за этими дверями повѣсили человѣка? Приговоренный входитъ въ эти двери и идетъ узенькимъ коридорчикомъ. Направо, налѣво по стѣнамъ квадраты съ номерами, — это задѣланы трупы его предшественниковъ. Крошечный дворикъ, — и нѣсколько дверей. Однажды, послѣ прогулки, его вводятъ не въ ту дверь, въ которую его вводили всегда въ его камеру. И тогда надъ главными дверями Ньюгетской тюрьмы появляется черный флагъ. Нѣсколько чиновниковъ, докторъ, палачъ, я, пасторъ, смотритель тюрьмы, — мы забрались въ эту страшную комнату за полчаса.
Осужденный гулялъ на дворѣ. Мы сидѣли и молчали. Какъ вдругъ внизу хлопнула дверь, послышался топотъ шаговъ по лѣстницѣ. И меня охватилъ ужасъ, когда всѣ начали подниматься со стульевъ. Когда осужденнаго ввели, и онъ насъ увидалъ, онъ сталъ не блѣднымъ, — нѣтъ, — бѣлымъ. Какъ будто его ввели въ клѣтку къ дикимъ звѣрямъ. Мнѣ показалось, что я вижу, какъ зашевелились волосы у него на головѣ. Ни онъ ни я не слышали, что говорили эти люди. Какъ вдругъ это страшное лицо мелькнуло передо мной въ послѣдній разъ. На него накинули саванъ. Теперь это былъ не человѣкъ, а какой-то бѣлый мѣшокъ, который шевелился. Привидѣніе! Это привидѣніе отвели на нѣсколько шаговъ. Оно стояло, шаталось, шевелилось. Накинули веревку. Загремѣло. Западня упала. И привидѣніе, по колѣно провалившись подъ полъ, быстро-быстро завертѣлось, закрутилось. Онъ трепыхалъ руками, словно стараясь поднять ихъ къ шеѣ и сорвать петлю. Видно было, какъ онъ часто-часто перебираетъ ногами, весь дергается. Пока, наконецъ, не повисъ, вытянувшись, дрогнувъ нѣсколько разъ. И все еще крутясь. Крутился въ одну сторону, тише, тише, — на секунду останавливался и начиналъ крутиться въ другую, сначала медленно, потомъ все быстрѣе, быстрѣе, потомъ опять стихая, стихая, — до полной остановки. Съ каждымъ разомъ онъ дѣлалъ все меньше и меньше поворотовъ, словно успокоивался. Наконецъ веревка перестала крутиться, и покойникъ въ длинномъ бѣломъ саванѣ повисъ почти неподвижно, дѣлая медленные повороты то въ ту, то въ другую сторону, словно желая насъ оглядѣть всѣхъ еще разъ. Оглядѣть теперь спокойно тѣхъ, на кого онъ нѣсколько минутъ тому назадъ смотрѣлъ съ ужасомъ, какъ на звѣрей, которые вотъ кинутся и растерзаютъ… Съ этой минуты я не могу оставаться одинъ. Мнѣ кажется, что передо мной виситъ длинный бѣлый мѣшокъ и медленно поворачивается въ мою сторону… Я не могу видѣть, когда человѣкъ двигаетъ руками, — мнѣ кажется, что это онъ хочетъ сорвать петлю со своей шеи… Это ужасно. Страшнѣе этого только гаротта…
— Вы видѣли и гаротту?
Онъ сидѣлъ, опустивъ голову, и отвѣчалъ тономъ человѣка, который признается въ преступленіи.
— Я видѣлъ все. Безсонница меня измучила. Я рѣшилъ: «надо привыкнуть. Нѣтъ ничего, къ чему бы человѣкъ не привыкъ! Надо видѣть десять разъ, сто, тысячу, — чтобы привыкнуть, привыкнуть, — и я буду спать!» Я видѣлъ все… Я ѣздилъ въ Америку смотрѣть, какъ казнятъ электричествомъ. Говорятъ, что человѣкъ умираетъ сразу. Можетъ-быть, можетъ-быть… Навѣрное… Можетъ-быть… Но это страшно, когда человѣкъ четверть часа, сидя въ креслѣ, стучитъ зубами, корчится въ судорогахъ, синѣетъ, чернѣетъ на вашихъ глазахъ. Мертвый? Можетъ-быть… Навѣрное… Можетъ-быть… Но онъ бьется какъ живой… И вамъ все время кажется, что онъ живъ, мучится, борется, старается вырваться изъ ремней, которыми пристегнутъ къ креслу, старается сбросить съ головы страшную мѣдную каску. Вамъ кажется, что его сжигаютъ передъ вами живымъ. И что живой, двигающійся человѣкъ обугливается на вашихъ глазахъ… Нѣтъ, изъ Америки я вернулся еще въ большемъ ужасѣ. И вся моя надежда, вся была на то, что я привыкну. Привыкну, наконецъ! Я почти на колѣняхъ стоялъ, умоляя офицера въ Алжирѣ, умоляя хоть изъ-за дерева, спрятавшись, посмотрѣть, какъ будутъ разстрѣливать солдата. Я слышу этотъ трескъ, вижу, какъ вдругъ пошла вся красными пятнами бѣлая рубаха, передо мной, вотъ здѣсь, на полу, вездѣ, всегда лежитъ залитый кровью человѣкъ, дергаясь, трепеща кистями рукъ, шевеля ступнями… Я не видѣлъ лицъ тѣхъ которые убили. Они были закутаны дымомъ. Но солдаты затѣмъ проходили передъ трупомъ, беря на караулъ передъ смертью. Шли стройно, ровно, спокойно, какъ всегда. Только глаза! Одни смотрѣли въ другую сторону, другіе зажмуривались, проходя мимо, блѣдные, готовые, кажется, упасть, третьи въ ужасѣ смотрѣли на трупъ, какъ смотритъ человѣкъ въ пропасть, отъ которой не въ силахъ оторвать глазъ… Но страшнѣе всего все-таки гаротта. Я видѣлъ въ Испаніи. Вы знаете, что такое гаротта? Металлическій обручъ, привинченный къ столбу. Палачъ закручиваетъ винтъ, — и съ каждымъ поворотомъ обручъ все туже притискиваетъ шею къ столбу, — давитъ все сильнѣе. Глаза вылѣзаютъ изъ орбитъ. Длинный-длинный языкъ лѣзетъ изо рта. Словно съ каждымъ поворотомъ все выдавливаютъ изъ человѣка. Трепещущія руки вытягиваются, корчащіяся ноги становятся необычайно длинными. Словно все это вылѣзаетъ изъ туловища. И когда я вижу человѣка, я представляю себѣ: этого, какъ летитъ его голова, этого съ высунутымъ чернымъ языкомъ и вылѣзшими изъ орбитъ глазами, того, какъ онъ перебираетъ ногами и крутится на веревкѣ, того, какъ онъ щелкаетъ зубами и чернѣетъ, стараясь сбросить съ головы мѣдную каску, которая его давитъ, того, какъ онъ лежитъ на землѣ и дергается, залитый кровью. Люди для меня — страшные призраки. Я вижу ихъ всѣхъ-всѣхъ казненными. А ночью меня окружаютъ всѣ обезображенные трупы, которые я видѣлъ, обезображенные, оскверненные казнью! И я боюсь, боюсь сойти съ ума. Если эти образы останутся въ моемъ мозгу и въ больномъ воображеніи примутъ еще болѣе реальную форму?! И жить съ ними, съ ними, ихъ чувствовать, видѣть, осязать ихъ холодъ и липкую густую влагу крови. Нѣтъ! Мнѣ страшно, мнѣ страшно сойти съ ума. Лучше пусть меня похоронятъ живымъ, и меня задушитъ крышка гроба, треснувшая, сломанная надавившей землей. Это вѣдь будетъ длиться только нѣсколько минутъ… Скажите, какъ можетъ спать палачъ! Его совѣсть спокойна, — какъ совѣсть тюремщика, какъ совѣсть судьи. Слѣдователь, прокуроръ, судья, тюремщикъ, палачъ — все это звенья одной и той же цѣпи, которая называется правосудіемъ. И палачъ можетъ спать, совѣсть не подпуститъ къ нему ни одного призрака. Онъ исполнилъ велѣніе закона, онъ совершилъ актъ правосудія. Какъ задушить совѣсть? И за что она меня мучитъ? За то, что я смотрѣлъ, какъ убиваютъ, изъ любопытства. Если это будетъ моею обязанностью? Если я буду исполнять свой долгъ? Палачи спятъ. Я буду, буду тогда спать. И, узнавъ, что въ Англію требуется палачъ, я подалъ заявленіе, что хочу занять эту должность.
— Вамъ не удалось?
Онъ покачалъ головой.
— Въ наше время борьба за существованіе такъ сильна. Оказалось, что раньше меня ужъ записалось три кандидата. Одинъ врачъ, хирургъ безъ практики. У него большая семья. Одинъ поэтъ-декадентъ, ищущій сверхъ-человѣческихъ ощущеній. И журналистъ. По порученію редакціи, онъ леталъ на воздушномъ шарѣ, взвелъ на себя небывалое преступленіе и пробылъ два года на каторгѣ, теперь ищетъ мѣста палача, чтобы снова описать читателямъ свои впечатлѣнія. Конкуренція между газетами велика, какъ и вездѣ.
— И вы?
— Мнѣ остается одно: смотрѣть, смотрѣть и ждать, когда же, — на сотомъ, на двухсотомъ трупѣ, — я привыкну. Я ищу свой сонъ. Я мечусь по всѣмъ странамъ. Съ эшафота на эшафотъ. Гдѣ я, — тамъ, значитъ, предстоитъ казнь.
— Вы ѣдете въ…
— Поѣздъ приходитъ туда въ половинѣ седьмого, а гильотинированье назначено въ семь. Я боюсь, чтобы поѣздъ не опоздалъ. Казни теперь все рѣже и рѣже…
Онъ умолкъ и сидѣлъ въ углу, тщедушный, жалкій, — словно огромная, голодная хищная птица, ожидающая падали.
Стукъ колесъ и покачиваніе поѣзда усыпили меня.
Когда я проснулся, поѣздъ стоялъ въ…
Это крошечная станційка въ полуверстѣ отъ города. Вставало сѣрое, пасмурное утро.
За низенькой изгородью изъ кустарника, въ двухъ шагахъ отъ поѣзда, мой спутникъ нанималъ таратайку, съ отчаяніемъ жестикулируя и что-то объясняя извозчику.
Поѣздъ тронулся.
Я видѣлъ, какъ мой ночной спутникъ вскочилъ въ таратайку, и какъ она, поднимая облака пыли, вскачь поскакала по направленію къ маленькому городку.
И среди этой пыли чернѣла сгорбившаяся спина человѣка, боявшагося опоздать на казнь.
Словно онъ сгорбился, чтобы удобнѣе все время смотрѣть на часы.
И при мысли о томъ, что гдѣ-то тамъ, какому-то неизвѣстному мнѣ человѣку съ каждой секундой все меньше остается жить, — мнѣ стало страшно одному въ купэ.
Я вынулъ часы и съ ужасомъ смотрѣлъ, какъ стрѣлка приближалась, приближалась, приближалась къ семи.
Какъ быстро она шла.
И мнѣ хотѣлось крикнуть ей:
— Стой!
И я чувствовалъ безпомощность, страшную безпомощность, которая меня разбивала.