На ряду съ другими эпическими сказаніями, живущими въ устахъ народа, существуетъ еще цѣлый отдѣлъ небольшихъ повѣстей, запечатлѣнныхъ тѣмъ особеннымъ, отличительнымъ характеромъ, вслѣдствіе котораго получили онѣ названіе легендъ. Для своихъ эпическихъ произведеній народъ, какъ извѣстно, беретъ содержаніе изъ преданій своего прошлаго, вноситъ въ нихъ свои собственныя вѣрованія и нравственныя убѣжденія, присущія ему въ ту или другую эпоху его развитія: и потому если языческая старина служила обильнымъ матеріаломъ для народной поэзіи, то въ свою очередь и христіанскія представленія, воспринятыя юными новообращенными племенами, должны были найти въ ней свой живой отголосокъ. Народная пѣсня и сказка въ самомъ дѣлѣ не разъ обращались къ священному писанію и житіямъ святыхъ, и отсюда почерпали матеріалъ для своихъ повѣствованій: такое заимствованіе событій и лицъ изъ библейской исторіи, самый взглядъ на все житейское, выработавшійся подъ вліяніемъ священныхъ книгъ и отчасти отразившійся въ народныхъ произведеніяхъ, придали этимъ послѣднимъ интересъ болѣе значительный, духовный; пѣсня обратилась въ стихъ, сказка въ легенду. Само собою разумѣется, какъ въ стихахъ, такъ и въ легендахъ заимствованный матеріалъ передается далеко не въ совершенной чистотѣ; напротивъ, онъ болѣе или менѣе подчиняется произволу народной фантазіи, видоизмѣняется сообразно ея требованіямъ и даже связывается съ тѣми преданіями и повѣрьями, которыя уцѣлѣли отъ эпохи доисторической и которыя повидимому такъ противуположны началамъ христіанскаго ученія. Исторія совершаетъ свой путь послѣдовательно, и въ малоразвитыхъ массахъ населенія старое не только надолго уживается съ новымъ, но и взаимно проникаются другъ другомъ, перепутываются, пока истинное просвѣщеніе не укажетъ несостоятельности подобной связи. Такъ возникли многія средневѣковыя апокрифическія сочиненія; такъ возникли и народныя легенды, повѣствующія о созданіи міра, потопѣ и страшномъ судѣ съ примѣсью древнѣйшихъ суевѣрій и окружающія нѣкоторыхъ угодниковъ атрибутами чисто-сказочнаго эпоса. Поэтому хотя простолюдинъ смотритъ на легенду, какъ на что-то священное, хотя въ самомъ разсказѣ слышится иногда библейскій оборотъ, тѣмъ не менѣе странно было бы въ этихъ поэтическихъ произведеніяхъ искать религіозно-догматическаго откровенія народа, въ его современномъ состояніи. Нѣтъ, это все памятники глубокой старины, того давно-прошедшаго времени, когда благочестивый лѣтописецъ, пораженный дѣйствительнымъ смѣшеніемъ въ жизни христіанскихъ идей и обрядовъ съ языческими, назвалъ народъ нашъ двоевѣрнымъ.
Если они и уцѣлѣли въ устахъ народа до нашего времени, если и подвергались въ теченіе многихъ и многихъ лѣтъ различнымъ измѣненіямъ, если наконецъ и замѣтны въ нихъ нѣкоторые яркіе слѣды позднѣйшихъ вліяній, то все-таки главнымъ образомъ они любопытны для насъ, какъ плодъ поэтическаго творчества народа въ древнѣйшій періодъ его исторіи.
Старинный эпосъ, согласно съ воззрѣніемъ первобытнаго человѣка на природу и съ значеніемъ самыхъ миѳовъ язычества, далъ въ своихъ повѣствованіяхъ довольно видное мѣсто различнымъ животнымъ. Конь, быкъ, собака, волкъ, воронъ и другіе звѣри и птицы одарены вѣщимъ характеромъ и принимаютъ въ дѣяніяхъ и судьбахъ людей живое и непосредственное участіе.
Съ водвореніемъ новыхъ, христіанскихъ началъ, народная фантазія не позабыла и не отринула тѣхъ прежнихъ образовъ, въ которыхъ представлялись ей взаимныя отношенія человѣка и природы; она по-старому любила обращаться къ міру животныхъ, любила надѣлять ихъ умомъ и волею, и касаясь событій, описанныхъ въ Ветхомъ и Новомъ завѣтахъ, свободно допустила ихъ въ свои легендарныя сказанія.
Приводимъ изъ этихъ любопытныхъ сказаній тѣ, которыя намъ извѣстны:
a) Собака первоначально была создана голою; но чортъ, желая ее соблазнить, далъ ей шубу, т. е. шерсть. Мышь прогрызаетъ Ноевъ ковчегъ; ужъ затыкаетъ эту дыру своею головою. (Смотри легенду о Ноѣ праведномъ).
b) Въ старину незапамятную рожь была не такая, какъ теперь: снизу солома, а на макушкѣ колосокъ; тогда отъ корня до самаго верху все былъ колосъ. Разъ показалось бабамъ тяжело жать, и давая онѣ бранить Божій хлѣбъ. Одна говоритъ: „чтобъ ты пропала, окаянная рожь!“ Другая: „чтобъ тебѣ ни всходу, ни умолоту!“ Третья: „чтобъ тебя, проклятую, сдернуло снизу до верху!“ Господь, разгнѣванный ихъ неразумнымъ ропотомъ, забралъ колосья и началъ истреблять одинъ за другимъ. Бабы стоятъ да смотрятъ. Когда осталось Богу выдернуть послѣдній колосъ—сухощавый и щедушный, тогда собаки стали молить, чтобы Господь оставилъ на ихъ долю сколько нибудь колоса. Милосердный Господь сжалился надъ ними и оставилъ имъ колосъ, какой теперь видимъ[1].—Другое преданіе говоритъ, что самое зерно было необыкновенной величины:
Былъ-жилъ какой-то царь, ѣздилъ-гулялъ по полямъ съ князьями и боярами, нашелъ житное зерно величиной съ воробьиное яйцо. Удивился царь, собралъ князей и бояръ, сталъ спрашивать: давно ли это жито сѣяно? Никто не вѣдалъ, не зналъ. И придумали взыскать такого человѣка изъ старыхъ людей, который могъ бы про то сказать. Искали-искали и нашли старика—едва ходитъ о двухъ костыляхъ; привели его къ царю и стали спрашивать: кѣмъ сѣяно это жито, и кто пожиналъ?—Не памятую, отвѣчалъ старикъ; такого жита я не сѣвалъ и не знаю; можетъ, отецъ мой помнитъ. Послали за отцомъ, привели къ царю объодномъ костылѣ. Спросили о зернѣ; онъ тожъ говоритъ: „я не сѣвалъ и не пожиналъ; а есть у меня батюшка, у котораго видѣлъ такое зерно въ житницѣ“. Послали за третьимъ старикомъ; будетъ ему отъ роду сто семьдесятъ годовъ, а пришелъ къ царю легко, безъ костыля, безъ вожатыхъ. Началъ его царь спрашивать: „кѣмъ это жито сѣяно?“—Я его сѣялъ, я и пожиналъ,—сказалъ въ отвѣтъ старецъ, и теперь у меня есть въ житницѣ; держу для памяти! Когда былъ я молодъ—жито было большое да крупное, а послѣ стало родиться все мельче да мельче.—Спросилъ еще царь: „скажи мнѣ, старикъ! отчего ты ходишь легче и сына, и внука?“ „Оттого,—сказалъ старецъ, что жилъ по Божьему: своимъ владалъ, чужимъ не корыстовался“. (Записано въ Архангельской губерніи).
c) Ивановскій свѣтящійся жукъ керсница (Kersnica) пользуется у словенцевъ особенною любовью за то, что леталъ по дому родителей Іоанна Предтечи и освѣщалъ колыбель святого младенца[2].
d) Когда архангелъ Гавріилъ возвѣстилъ Пресвятой Дѣвѣ, что отъ нея родится божественный Искупитель,—она сказала, что готова повѣрить истинѣ его словъ, если рыба, одна сторона которой была уже съѣдена, снова оживетъ. И въ ту же минуту рыба ожила и была пущена въ воду: это однобокая камбала. Такое сказаніе живетъ между русскими поселянами[3]; между тѣмъ народы литовскій и самогитскій увѣряютъ, будто камбала потому съ однимъ глазомъ и наружностью своею походитъ на отрѣзанную половину рыбы, что царица Балтійскаго моря Юрата отгрызла у ней одну сторону, а другую пустила въ воду[4]: знакъ, что древне-языческое преданіе получило у насъ подъ вліяніемъ христіанства и другой смыслъ и другую обстановку.
e) Когда родился Христосъ и начались гоненія Ирода, Богоматерь положила божественнаго младенца въ ясли и прикрыла его сѣномъ. Прожорливая лошадь всю ночь ѣла кормъ и безпрерывно открывала убѣжище Спасителя; а волъ не только пересталъ ѣсть, но еще собиралъ разбросанное сѣно рогами и набрасывалъ его на младенца. Богъ проклялъ лошадь за ея жадность, а вола благословилъ; оттого-то лошадь постоянно жретъ и никогда не насыщается; оттого-то волъ употребляется человѣкомъ въ пищу, а лошадь нѣтъ[5].
f) У моряковъ есть повѣрье, будто два черныя пятна, видимыя на жабрахъ трески, произошли отъ того, что апостолъ Петръ взялъ ее двумя пальцами, когда вынималъ изо рта рыбы монету для уплаты подати[6].
g) Во время земной своей жизни зашелъ однажды Спаситель въ домъ еврея. Толпа окружала его. Невѣрующій хозяинъ вздумалъ посмѣяться и сказалъ Спасителю: „если ты Богъ, скажи намъ, что подъ этимъ корытомъ?“—Свинья съ тремя поросятами, отвѣчалъ Господь. Какой ужасъ оковалъ предстоящихъ, когда вмѣсто спрятавшихся хозяйки и дѣтей выползла изъ-подъ корыта большая свинья съ тремя поросятами. Вотъ почему евреи не ѣдятъ свинины[7].
h) Медвѣдь, говорятъ поселяне, былъ прежде человѣкомъ; онъ и теперь пьетъ водку, ѣстъ хлѣбъ, ходитъ на заднихъ лапахъ, пляшетъ, и не имѣетъ хвоста.
Когда-то въ старину странствовали по землѣ св. Петръ и св. Павелъ. Случилось имъ проходить черезъ деревню около моста. Злая жена и мужъ согласились испугать святыхъ путниковъ, надѣли на себя вывороченныя шубы, притаились въ укромномъ мѣстѣ, и только апостолы стали сходить съ моста—они выскочили имъ на встрѣчу и заревѣли по-медвѣжьи. Тогда св. Петръ и св. Павелъ сказали: „щобъ же вы ривили отныни и до вика!“ Съ той самой поры и стали они медвѣдями.
Такой разсказъ можно услышать отъ поселянъ Харьковской губерніи; въ Херсонскомъ уѣздѣ онъ передается нѣсколько иначе:
Мужикъ съ женою вздумали испугать Спасителя, стали подъ греблею и принялись кричать: мужикъ заревѣлъ медвѣдемъ, а баба закуковала кукушкою (зозулею). Господь проклялъ ихъ, и съ того времени они навсегда превратились въ медвѣдя и кукушку.
i) Въ Норвегіи существуетъ разсказъ о превращеніи одной женщины въ дятла (Norweg. Volksmärchen, № 2):
Христосъ, странствуя по землѣ вмѣстѣ съ апостоломъ Петромъ, увидѣлъ женщину, которая приготовляла хлѣбы. Ее звали Гертруда. Спаситель попросилъ у нея хлѣба. Гертруда отдѣлила для странниковъ небольшой кусокъ тѣста, и только стала мѣсить его,—какъ онъ тотчасъ-же выросъ и сдѣлался огромнымъ хлѣбомъ. Скупая хозяйка пожалѣла отдать его странникамъ; снова отделила для нихъ небольшой кусокъ тѣста, но и съ этимъ, и со всѣми другими кусками случилось тоже; тогда рѣшилась она лучше вовсе имъ отказать, нежели дать такъ много. За такое жестокосердіе Господь обратилъ ее въ птицу, которая осуждена искать себѣ пищу между древесною корою и пить только дождевую воду. Птица эта всегда чувствуетъ мучительную жажду и называется: Gertrudsvogel[8].
Русскіе поселяне также разсказываютъ о птичкѣ, которая въ сухое время летаетъ всюду и жалко чирикаетъ: пипи-пить! „Когда Богъ создалъ землю и вздумалъ наполнить ее морями, озерами и рѣками, тогда онъ повелѣлъ итти сильному дождю; послѣ дождя собралъ всѣхъ птицъ и приказалъ имъ помогать себѣ въ трудахъ, чтобы онѣ носили воду въ назначенныя ей мѣста. Всѣ птицы повиновались, а эта несчастная—нѣтъ; она сказала Богу: мнѣ не нужны ни озера, ни рѣки; я и на камушкѣ напьюсь! Господь разгнѣвался на нее и запретилъ ей и ея потомству даже приближаться къ озеру, рѣкѣ и ручейку, а позволилъ утолять жажду только той водою, которая послѣ дождя остается на неровныхъ мѣстахъ и между камнями. Съ тѣхъ поръ бѣдная птичка, надоѣдая людямъ, жалобно проситъ пить, пить!“[9]
k) Когда жиды преслѣдовали Спасителя, чтобы предать его на распятіе, то всѣ птицы, особенно ласточка, старались отвести ихъ отъ того мѣста, гдѣ укрывался Христосъ. Но воробей указалъ имъ это мѣсто своимъ пискливымъ чириканьемъ; жиды увидали Спасителя и повели его на мученіе. Потому Господь проклялъ воробья, и мясо его запретилъ употреблять въ пищу.—Этотъ разсказъ записанъ въ Харьковской губерніи; въ другихъ мѣстностяхъ увѣряютъ, что въ то время, какъ предали Христа на распятіе, воробьи безпрерывно кричали: живъ-живъ! живъ-живъ!—вызывая чрезъ то враговъ Спасителя на новыя муки. Ласточки напротивъ чирикали: умеръ, умеръ! Онѣ старались похищать приготовленные мучителями гвозди, но воробьи снова находили ихъ и приносили назадъ. Оттого гнѣздо ласточки предвѣщаетъ дому счастіе, убить ее считается за великій грѣхъ; а если воробей влетитъ въ избу—это предвѣстіе большой бѣды. О воробьѣ разсказываютъ, что онъ одинъ не знаетъ праздника Благовѣщенья и вьетъ въ этотъ день гнѣздо, что у него ноги связаны за его предательство невидимыми путами, и потому онъ можетъ только прыгать, а не переступать[10]. l) Въ Галиціи ходитъ въ народѣ такое преданіе: когда воскресъ Христосъ, его увидала жидовская дѣвочка и сказала о томъ своему отцу. Но старый еврей не повѣрилъ и сказалъ: „тогда онъ воскреснетъ, когда этотъ жареный каплунъ полетитъ и запоетъ!“ И въ ту же минуту жареный пѣтухъ сорвался съ вертела, полетѣлъ и закричалъ: кукуреку![11]
Легенды хотя и касаются нѣкоторыхъ дѣйствительныхъ событій и лицъ, тѣмъ не менѣе, подобно всѣмъ другимъ народнымъ произведеніямъ, не знаютъ и не преслѣдуютъ исторической вѣрности. Онѣ даже раскрываютъ передъ нами цѣлый рядъ происшествій, связанныхъ съ именемъ Спасителя, о которыхъ не упоминается въ источникахъ, но которыя справедливо обращаютъ на себя пытливое вниманіе ученыхъ. Въ этихъ разсказахъ не столько важна историческая правда передаваемого событія, сколько правда гуманнаго христіанскаго одушевленія, проникающая собой все поэтическое созданіе. Чувство состраданія къ чужому несчастію, вложенное въ человѣка уже самою природою, подъ вліяніемъ возвышенныхъ идей христіанства, получило новое торжественное освященіе. Вся земная жизнь Спасителя была непрерывною проповѣдью о любви къ ближнему и милосердіи къ нищей братіи: убогимъ, больнымъ, пораженнымъ язвами, заточеннымъ и страждущимъ; по вознесеніи на небо имъ оставилъ Онъ въ наслѣдіе свое святое имя:
Какъ вознесся Христосъ на небеса, |
По народнымъ сказаніямъ Спаситель вмѣстѣ съ апостолами и теперь, какъ нѣкогда—во время земной своей жизни, ходитъ по землѣ, принимая на себя странническій видъ убогаго; испытуя людское милосердіе, онъ наказуетъ жестокосердыхъ, жадныхъ и скупыхъ и награждаетъ сострадательныхъ и добрыхъ.[14] Это убѣжденіе, проникнутое чистѣйшимъ нравственнымъ характеромъ, основано на томъ, что Спаситель о дѣлахъ любви и милосердія къ нищей братіи проповѣдалъ, какъ о дѣлахъ любви и милосердія къ нему самому: „Речетъ Царь сущимъ одесную его: пріидите благословенніи Отца моего, наслѣдуйте уготованное вамъ царствіе отъ сложенія міра. Взалкахся бо—и дасте ми ясти, возжадахся—и напоисте мя, страненъ бѣхъ—и введосте мене, нагъ—и одѣясте мя, боленъ—и посѣтисте мене, въ темницѣ бѣхъ—и пріидосте ко мнѣ. Тогда отвѣщаютъ ему праведницы, глаголюще: Господи, когда тя видѣхомъ алчуща—и напитахомъ, или жаждуща—и напоихомъ, когда же тя видѣхомъ странна—и введохомъ, или нага—и одѣяхомъ, когда же тя видѣхомъ боляща или въ темницѣ—и пріидохомъ къ тебѣ? И отвѣщавъ Царь речетъ имъ: аминь, глаголю вамъ, понеже сотворите единому сихъ братій моихъ меньшихъ—мнѣ сотвористе“. (Евангеліе отъ Матѳѣя, гл. ХХV, ст. 34—40).
Въ настоящемъ сборникѣ довольно приведено народныхъ разсказовъ, въ которыхъ Христосъ является испытующимъ людскія сердца странникомъ, и поэтическое достоинство которыхъ также истинно и цѣльно, какъ и нравственное. Подобные разсказы живутъ и между другими славянскими и германскими племенами. Представляемъ здѣсь нѣкоторые, наиболѣе интересные, въ переводѣ:
