Мы тотчасъ же перебрались на Призракъ въ наши прежнія каюты и стали варить обѣдъ въ кухнѣ. Плѣненіе Волка Ларсена пришлось очень кстати, ибо бабье лѣто окончилось и наступилъ дождливый сезонъ. Мы чувствовали себя очень хорошо, а мои неудавшіяся ножницы, съ висѣвщей подъ ними фокъ-мачтой, придавали шхунѣ дѣловой видъ и обѣщали намъ скорый отъѣздъ.
Но теперь, когда Волкъ Ларсенъ былъ въ кандалахъ, мы мало думали объ отъѣздѣ. Второй припадокъ точно такъ же, какъ и первый, сопровождался полнымъ упадкомъ силъ. Это Модъ узнала, когда сдѣлала попытку накормить его. Онъ выказывалъ нѣкоторые признаки сознанія, но когда она обращалась къ нему съ вопросами, то онъ не отвѣчалъ. Онъ лежалъ на лѣвомъ боку и, повидимому, очень страдалъ. Онъ безпокойно ворочалъ головой по подушкѣ и когда его лѣвое ухо открылось, то онъ тотчасъ же услышалъ, что говорила Модъ и отвѣтилъ ей. Она тотчасъ же пришла ко мнѣ.
Прижавъ подушку къ его лѣвому уху, я спросить его, слышитъ ли онъ меня, но онъ ничего не отвѣтилъ. Когда же я снялъ подушку и повторилъ свой вопросъ, то онъ быстро отвѣтилъ, что онъ меня слышитъ.
— Вы знаете, что вы глухи на правое ухо? — спросилъ я.
— Да, — отвѣтилъ онъ тихо. — И не только глухъ. Вся моя правая сторона поражена. Она точно онѣмѣла. Я не могу двинуть ни рукой, ни ногой.
— Опять притворяетесь? — спросилъ я сердито.
Онъ отрицательно покачалъ головой и его суровый губы искривились улыбкой. Это была действительно кривая улыбка, потому что приподнялась только лѣвая половина губъ; правая была парализована.
— Это была послѣдняя штука Волка, — сказалъ онъ. — Я парализованъ и больше никогда ужъ не буду въ состояніи ходить. Это большое несчастіе, — продолжалъ онъ, — потому что я хотѣлъ сперва покончить съ вами Гёмпъ… и я думалъ, что у меня хватить силъ на это.
— Но на что это вамъ? — спросилъ я съ любопытствомъ, но не безъ нѣкотораго ужаса.
Опять его суровый ротъ искривился улыбкой и онъ сказалъ:
— Только для того, чтобы чувствовать, что я живъ, чтобы остаться до конца самымъ большимъ кускомъ фермента и пожрать васъ. Но умирать такимъ образомъ…
Онъ пожалъ плечами или вѣрнѣе попробовалъ пожать ими, потому что только лѣвое плечо его двинулось.
— Но чѣмъ вы объясняете то, что съ вами случилось? — спросилъ я. — Что служить причиной вашей болѣзни?
— Мозгъ, — отвѣтилъ онъ тотчасъ же. — Все произошло отъ этихъ проклятыхъ головныхъ болей.
— Это симптомы, — сказалъ я.
Онъ утвердительно кивнулъ головой.
— Я никогда въ жизни не былъ боленъ. Съ моимъ мозгомъ что-то неладно. Можетъ быть въ немъ образовалась какая-нибудь опухоль, или ракъ, или вообще что-нибудь въ этомъ родѣ, что пожираетъ его и уничтожаетъ. Эта болѣзнь поразила мои нервные центры и пожираетъ ихъ клѣточки одну за другою; отсюда и боль.
— И центры движенія тоже поражены, — сказалъ я.
— Да, кажется; и, что хуже всего, такъ это то, что я долженъ лежать здѣсь въ полномъ сознаніи, умственно совершенно не измѣнившись, сознавая, что точекъ соприкосновенія между мною и міромъ становится все меньше и меньше. Я не могу видѣть, и слухъ тоже измѣняетъ мнѣ; скоро я перестану говорить… Но я буду здѣсь, чувствуя себя живымъ, готовымъ дѣйствовать… и въ то же время совершенно безпомощнымъ.
— Вы говорите, что вы должны оставаться здѣсь; этимъ вы признаете существованіе чего-то въ родѣ души, — сказалъ я.
— Вздоръ, — отвѣтилъ онъ. — Это только значить, что хотя мой мозгъ пораженъ, но высшіе психическіе центры не тронуты. У меня есть память, я могу думать и разсуждать. Когда это уйдетъ, то уйду и я. Душа!…
Онъ презрительно расхохотался и повернулся на лѣвое ухо, въ знакъ того, что не желаетъ больше говорить.
Модъ и я продолжали нашу работу подъ тяжелымъ впечатлѣніемъ его страшной судьбы, хотя насколько она была страшна, мы себѣ плохо представляли. Мы были торжественно настроены и говорили шопотомъ.
— Вы можете снять наручники, — сказалъ онъ вечеромъ того же дня, когда мы стояли надъ нимъ и вполголоса совѣщались. — Я теперь не опасенъ, ибо я паралитикъ. Скоро у меня, вѣроятно, начнутся пролежни.
Онъ улыбнулся своей кривой улыбкой, и Модъ въ ужасѣ отвернулась.
— Вы знаете, что у васъ улыбка выходитъ кривой? — спросилъ я его. Я зналъ, что Модъ будетъ ухаживать за нимъ, и хотѣлъ, по возможности, облегчить ей эту задачу.
— Въ такомъ случаѣ я не буду больше улыбаться, — сказалъ онъ спокойно. — Я только думалъ, что что-нибудь не ладно. Моя правая щека вчера цѣлый день была въ какомъ-то онѣмѣломъ состояніи. Послѣдніе три дня у меня было нѣсколько предостереженій. Временами моя правая сторона, а иногда рука или нога, словно дѣлались чужими.
— Вы говорите, что моя улыбка кривая? — спросилъ онъ, спустя нѣкоторое время. — Ну что же, съ этихъ поръ я буду улыбаться внутренне, въ дущѣ, если вамъ такъ больше нравится. Представьте себѣ, что я улыбаюсь теперь.
Въ продолженіе нѣсколькихъ минуть онъ лежалъ спокойно, тѣшась, вѣроятно, своею странною прихотью.
Ничто въ немъ не измѣнилось. Это былъ все тотъ же неукротимый, страшный Волкъ Ларсенъ, но онъ находился въ плѣну у своего тѣла, когда-то великолѣпнаго и непобѣдимаго. Теперь оно сковало его своими цѣпями, окружило его душу, отдѣлило его отъ міра глухою стѣною. Глаголь «дѣлать» ушелъ изъ его лексикона, оставался только глаголь «быть», но быть только въ полной неподвижности. У него осталась воля, но не было возможности претворить ее въ дѣйствіе. Духъ его остался живымъ и бодрымъ, но плоть совершенно умерла.
Хотя я снялъ съ него наручники, мы никакъ не могли привыкнуть къ мысли, что онъ безпомощенъ. Намъ онъ казался полнымъ силы. Мы не знали, чего намъ ожидать отъ него, какое страшное дѣло онъ могъ еще придумать. Такое настроеніе было результатомъ нашего прежняго опыта съ нимъ, и въ этотъ день мы принялись за работу въ очень тревожномъ состояніи.
Послѣ многихъ трудовъ мнѣ, наконецъ, удалось поднять на бортъ самую длинную рею — длиною въ сорокъ футовъ. При помощи лебедки я поднялъ ее почти перпендикулярно, прикрѣпилъ къ ножницамъ и получилъ такимъ образомъ триножникъ въ сорокъ футовъ высоты. При такихъ условіяхъ я уже могъ поднять нижнія полумачты достаточно высоко, чтобы вставить ихъ на мѣсто. Два дня спустя фокъ-мачта лежала на палубѣ, ея нижній конецъ я обтесалъ — правда, такъ неаккуратно, словно его обгрызла какая-нибудь гигантская мышь — но зато онъ свободно входилъ въ свое отверстіе на палубѣ.
Между тѣмъ съ Волкомъ Ларсеномъ случился второй ударь. Онъ начиналъ терять голосъ и только временами могъ еще говорить. Какъ онъ выражался, его фонды то слегка поднимались, то падали. Иногда онъ начиналъ говорить, но вдругъ останавливался посреди фразы, и мы иногда цѣлыми часами ждали, чтобы онъ снова заговорилъ. Онъ жаловался на сильную боль въ головѣ и установилъ систему сношенiя съ нимъ для того времени, когда способность говорить совершенно покинетъ его. Одно слабое пожатіе руки означало «да», два —«нѣтъ. Хорошо еще, что мы такъ условились съ нимъ, потому что къ вечеру того же дня онъ совершенно лишился голоса. Такимъ образомъ пожатіями руки онъ отвѣчалъ на вопросы, а когда хотѣлъ что-нибудь сказать, то лѣвой рукой нацарапывалъ нѣсколько словъ на бумагѣ.
Между тѣмъ наступила суровая зима. Буря слѣдовала за бурей, сопровождаясь снѣгомъ и дождемъ. Котики отправились на югъ и островъ опустѣлъ. Я работалъ съ лихорадочной поспѣшностью. Несмотря на дурную погоду и на вѣтеръ, который мнѣ особенно мѣшалъ, я работалъ на палубѣ съ утра до вечера и моя работа быстро подвигалась впередъ. Фокъ-мачта уже лежала на палубѣ и я прикрѣплялъ къ ней самыя необходимыя снасти и реи; Модъ въ это время зашивала паруса; она довольно удачно примѣняла кожаную ладонь вмѣсто наперстка и толстую трехгранную иглу. Руки ея, при этомъ, покрылись ссадинами и пузырями, но она мужественно продолжала шить, отрываясь только, когда требовалось варить нашу незатѣйливую пишу, ухаживать за больнымъ или помочь мнѣ.
— Долой всѣ суевѣрія! — сказалъ я въ пятницу утромъ. — Я попробую поднять мачту сегодня же.
Все было готово. При помощи лебедки я поднялъ мачту торчкомъ надъ палубой и неподвижно закрѣпилъ лебедку. Модъ захлопала въ ладоши и закричала.
— Идетъ, идетъ! У насъ будетъ-таки мачта!
Но вдругь лицо ея приняло озабоченное выраженіе.
— Только конецъ не надъ отверстіемъ, — сказала она. — Неужели придется опять начать сначала?
Я улыбнулся съ видомъ превосходства; затѣмъ кое-гдѣ ослабилъ тросы, кое-гдѣ подтянулъ ихъ при помощи блоковъ и, наконецъ, конецъ мачты очутился въ дырѣ. Объяснивъ Модъ, какъ отпускать лебедку, я спустился въ трюмъ. Я крикнулъ Модъ, и конецъ мачты сталъ медленно спускаться на свое мѣсто. Онъ нѣсколько разъ поворачивался въ своемъ отверстіи и застревалъ; пришлось нѣсколько разъ поднимать его, поворачивать и затѣмъ снова спускать, но къ вечеру мачта оказалась на мѣстѣ. Я громко вскрикнулъ и Модъ прибѣжала посмотрѣть. При желтомъ свѣтѣ фонаря, мы гордо смотрѣли на дѣло рукъ своихъ. Затѣмъ взглянули другъ на друга и наши руки встрѣтились въ горячемъ пожатіи. Глаза наши увлажнились слезами радости.
— Въ сущности, это было совсѣмъ нетрудно, — сказалъ я. — Вся штука была въ томъ, чтобы все подготовить.
— Мнѣ не вѣрится, что эта большая мачта дѣйствительно стоить; что вы ее подняли изъ воды на воздухъ и затѣмъ водрузили на мѣсто. Это трудъ Титана.
— И титаны сами сдѣлали много открытій, — началъ я весело, но вдругъ остановился и понюхалъ воздухъ.
— Пахнетъ гарью, — сказала Модъ. Мы бросились къ трапу, и я быстро взобрался на палубу. Густой дымъ валилъ изъ «третьяго класса». «Волкъ еще не мертвъ», прошепталъ я и бросился внизъ.
Дымъ былъ такъ густъ, что я ничего не видѣлъ и двигался ощупью, а чары Волка Ларсена были такъ сильны, что я ежеминутно ждалъ, что руки безпомощнаго гиганта схватятъ меня за горло и начнутъ душить. Я колебался, мнѣ страстно хотѣлось убѣжать. Но я вспомнилъ о Модъ и почувствовалъ, что уже не могу пойти обратно.
Я почти задыхался отъ дыма, когда подошелъ, наконецъ, къ койкѣ Ларсена; онъ лежалъ неподвижно, но слегка пошевелился, когда я прикоснулся къ нему. Я нащупалъ поверхъ его одѣяла и подъ одѣяломъ, но нигдѣ не было никакихъ признаковъ ни огня, ни жара. Но долженъ же былъ быть источникъ этого дыма, который слѣпилъ меня и заставилъ кашлять и задыхаться. Я потерялъ голову и сталъ метаться по трюму, но пришелъ въ себя, когда ударился о столъ. Я сообразилъ, что безпомощный Ларсенъ могъ зажечь что-нибудь только около себя.
Я вернулся къ его койкѣ и столкнулся съ Модъ. Какъ давно она находилась въ этой удушливой атмосферѣ, я не знаю.
— Ступайте на палубу, — рѣшительно приказалъ я.
— Но, Гёмфри… — начала она страннымъ, хриплымъ голосомъ.
— Идите, идите, — закричалъ я рѣзко. Она послушно пошла, но я вдругъ подумалъ; а что, если она не найдетъ трапа? Я пошелъ за ней и остановился у самаго трапа. Можетъ быть она уже поднялась? Но вдругъ я услышалъ ея слабый голосъ.
— Гёмфри, я заблудилась.
Я нашелъ ее возлѣ стѣны и почти донесъ ее къ трапу и вытащилъ наверхъ. Чистый воздухъ показался мнѣ нектаромъ. У Модъ только кружилась голова и я оставилъ ее на палубѣ, а самъ снова спустился внизъ.
Я принялся шарить подъ его одѣяломъ и вдругъ что-то горячее попало мнѣ въ руку. Тогда я понялъ: Волкъ Ларсенъ зажегъ матрацъ верхней койки сквозь щели въ ея днѣ. Для этого его лѣвая рука была еще достаточно сильна. Сырая солома матраца, зажженная снизу, не имѣя достаточнаго притока воздуха, только дымилась.
Когда я стащилъ матрацъ съ койки, онъ сразу вспыхнулъ. Я выбросилъ горящіе остатки соломы изъ койки и выскочилъ наверхъ, чтобы дохнуть свѣжимъ воздухомъ.
Достаточно было нѣсколькихъ ведеръ воды, чтобы затушить горящій матрацъ; и минуть десять спустя, когда дымъ вышелъ, я позволилъ Модъ спуститься внизъ. Волкъ Ларсенъ былъ въ безсознательномъ состояніи, но черезъ нѣсколько минутъ пришелъ въ себя и попросиль бумаги и карандашъ.
— Пожалуйста не мѣшайте мнѣ, — писалъ онъ. — Я теперь улыбаюсь. Какъ видите, я еще кусокъ фермента.
— Я радъ, что вы теперь все-таки только очень маленькій кусочекъ фермента, — сказалъ я.
— Благодарю васъ, — написалъ онъ. — Но подумайте, что передъ самой смертью я стану еще меньше.
— И все же, Гёмпъ, я еще весь здѣсь, — написалъ онъ подъ конецъ. — Я могу думать яснѣе, чѣмъ когда бы то ни было раньше. Ничто меня не отвлекаетъ. Сосредоточенность полная.
Это было похоже на посланіе изъ могилы; ибо тѣло этого человѣка стало его мавзолеемъ. И въ этомъ странномъ склепѣ его духъ все еще жилъ и боролся. И онъ будетъ жить, пока не исчезнетъ послѣдняя возможность сношенія, а послѣ этого, кто можетъ сказать, какъ долго будетъ еще жить его духъ?