Три слѣдующіе дня я исполнялъ не только свои обязанности, но также и обязанности Томаса Могриджа, и могу сказать, что я исполнялъ ихъ хорошо. Я знаю, что моя стряпня заслужила одобреніе Волка Ларсена, а матросы такъ просто сіяли отъ удовольствія во время моего кратковременнаго царствованія въ кухнѣ.
— Въ первый разъ ѣмъ чистый кусокъ на этомъ суднѣ, — сказалъ мнѣ Гэрисонъ, стоя у двери кухни и передавая мнѣ горшки и кастрюли. — Стряпня Томми какъ-то всегда отдавала испорченнымъ саломъ, и я думаю, что онъ не мѣнялъ рубахи съ тѣхъ поръ, какъ мы выѣхали изъ «Фриско».
— Не мѣнялъ, это вѣрно, — отвѣчалъ я.
— И онъ, навѣрное, спить въ ней, — прибавилъ Гэрисонъ.
— Совершенно вѣрно, — подтвердилъ я.
Но Волкъ Ларсенъ даль коку только три дня на поправленіе здоровья. На четвертый день, весь избитый, хромая и съ трудомъ открывая подбитые глаза, кокъ возвратился къ своимъ обязанностямъ, получивъ предварительно хорошій подзатыльникъ. Онъ охалъ и хныкалъ, но Волкъ Ларсенъ былъ неумолимъ.
— И смотрите, больше не подавать къ столу помоевъ, — сказалъ ему Волкъ Ларсенъ, — и чтобы не было больше ни грязи, ни сала; да хоть иногда мѣняйте на себѣ рубаху, иначе васъ придется пополоскать за бортомъ.
Томасъ Могриджъ съ трудомъ двигался по кухнѣ, едва держась на ногахъ; отъ слабаго качанія Призрака онъ покачнулся и хотѣлъ ухватиться за край печи, но попалъ рукою прямо на раскаленную плиту. Послышалось шипѣніе и запахъ горѣлаго мяса.
— О, Боже, Боже, что я надѣлалъ! — причитывалъ онъ, сидя на ящикѣ съ углемъ, поддерживая свою обожженную руку и качаясь взадъ и впередъ. — За что вся эта напасть на меня? Я всю жизнь старался, чтобы меня никто не трогалъ, и самъ никого не трогалъ…
Слезы бѣжали по его распухшему, посинѣвшему, болѣзненно искаженному лицу. Но вдругъ на немъ мелькнуло свирѣпое выраженіе.
— О, какъ я его ненавижу! Какъ я его Ненавижу! — прошепталъ онъ.
— Кого? — спросилъ я; но несчастный уже снова плакалъ надъ своими горестями. Труднѣе было угадать, кого онъ не ненавидѣлъ, чѣмъ кого онъ ненавидѣлъ; иногда мнѣ приходилось видѣть въ его глазахъ такіе злобные огоньки, что нетрудно было угадать, что онъ ненавидитъ весь міръ. Я иногда думалъ, что онъ ненавидитъ даже самого себя. Въ такіе моменты мнѣ было искренно жаль его и было стыдно, что я когда-то радовался его несчастіямъ. Жизнь неблагосклонно обошлась съ нимъ и сыграла надъ нимъ грубую шутку, создавъ его такимъ. Развѣ онъ могъ быть инымъ? И, какъ будто отвѣчая на мой невысказанный вопросъ, онъ жалобно проговорилъ:
— Мнѣ никогда не везло, никогда! Кто посылалъ меня въ школу, или кормилъ меня, когда я былъ голоденъ? Кто утиралъ мнѣ окровавленный носъ, когда меня били мальчики? Кто позаботился обо мнѣ когда-нибудь?
— Ничего, Томми, — сказалъ я, положивъ ему руку на плечо. — Не унывайтеі Все въ концѣ концовъ обойдется. Передъ вами еще долгая жизнь, и отъ васъ зависитъ, чтобы она была хороша.
— Это ложь! Это подлая ложь! — закричалъ онъ вдругъ, отталкивая мою руку. — Это ложь, и вы это сами знаете. Я навсегда останусь такимъ, какимъ я созданъ, а созданъ я изъ отбросовъ и всякой дряни. Другое дѣло вы, Гёмпъ. Вы родились бариномъ. Вы никогда не знали, что значить ложиться спать голоднымъ и засыпать отъ собственнаго крика, когда кишки ходятъ, ходятъ, словно по нимъ продирается крыса. Если бы я завтра сталъ президентомъ Соединенныхъ Штатовъ, я все же не могъ бы наполнить свой желудокъ за то время, когда онъ былъ пустъ… Эхъ, я знаю, что мнѣ уже съ самаго рожденія было суждено только страдать, и я уже настрадался за десятерыхъ. Въ Гаванѣ и въ Нью-Орлеанѣ я схватилъ желтую лихорадку, на Барбадосѣ чуть не умеръ отъ кори, въ Гонолулу — отъ оспы, въ Уналяскѣ — отъ плеврита, въ Шанхаѣ мнѣ переломали обѣ ноги, а въ Санъ-Франциско — три ребра. А теперь я опять чувствую, что всѣ ребра у меня переломаны… Къ вечеру я буду харкать кровью… А вы говорите, что все будетъ хорошо… Кто сдѣлаетъ, чтобы было хорошо? Богъ? Богъ должно быть ненавидѣлъ меня, когда завербовалъ меня для плаванья по этому проклятому свѣту…
Такія тирады противъ судьбы продолжались цѣлый часъ; затѣмъ онъ приступилъ къ своей работѣ, охая и прихрамывая, и въ его глазахъ свѣтилась глубокая ненависть ко всему живущему. Его діагнозъ относительно себя былъ, однако, вѣренъ, потому что ему вдругъ становилось дурно и его рвало кровью; повидимому, онъ жестоко страдалъ. Какъ онъ говорилъ, Богъ слишкомъ его ненавидѣлъ, чтобы дать ему умереть, ибо, въ концѣ концовъ, онъ поправился, хотя сталъ еще болѣе озлобленнымъ.
Нѣсколько дней спустя Джонсонъ тоже выползъ на палубу и принялся за свою работу. Онъ былъ еще очень боленъ и только съ большимъ трудомъ взбирался на мачту или устало опирался о штурвалъ, когда ему приходилось стоять у руля. Но хуже всего было то, что его духъ быль, повидимому, сломленъ. Онъ чуть не ползалъ передъ Волкомъ Ларсеномъ и унижался передъ Іогансеномъ. Не таково, однако, было поведеніе Лича. Онъ, какъ тигренокъ, ходилъ по палубѣ, открыто бросалъ взгляды, полные ненависти, на Волка Ларсена и Іогансена.
— Я еще доберусь до васъ, косолапый шведъ, — сказалъ онъ какъ-то вечеромъ Іогансену.
Боцманъ обругалъ его, а мгновеніе спустя какой-то тяжелый предметъ пролетѣлъ въ темнотѣ и съ трескомъ ударился о стѣну кухни. Послышалась еще брань и насмѣшливый смѣхъ, и когда все успокоилось, я осторожно прокрался на палубу и нашелъ въ стѣнѣ кухни тяжелый ножъ, воткнувшійся на цѣлый дюймъ. Нѣсколько минутъ спустя, боцманъ, ругаясь, пришелъ искать его, но я на слѣдующій день потихоньку возвратилъ его Личу. Онъ улыбнулся, когда я ему передалъ ножъ, но эта улыбка содержала въ себѣ гораздо больше искренней благодарности, чѣмъ то множество словъ, какими въ такихъ случаяхъ обмѣниваются люди моего класса.
Оказалось, что я единственный на шхунѣ человѣкъ, у котораго не было никакихъ счетовъ ни съ кѣмъ и къ которому всѣ относились хорошо. Возможно, что охотники только терпѣли меня, но Смокъ и Гендерсонъ, выздоравливавшіе отъ своихъ ранъ, качаясь цѣлые дни и ночи въ своихъ гамакахъ, не разъ увѣряли меня послѣ перевязки, что я знаю это дѣло лучше всякой больничной сидѣлки, и что они меня не забудутъ въ концѣ путешествія, когда получать свою долю изъ добычи. (Точно я нуждался въ ихъ деньгахъ! Вѣдь я могъ двадцать разъ купить ихъ со всѣмъ ихъ имуществомъ и со шхуной.)
У Волка Ларсена былъ второй припадокъ головной боли, который продолжался два дня. Онъ, должно-быть, очень страдалъ, потому что послалъ за мной и покорно исполнялъ всѣ мои приказанія, какъ больной ребенокъ. Но я ничего не могъ сдѣлать, чтобы облегчить ему боль. Однако, по моему настоянію, онъ бросилъ пить и курить; но почему такое могучее животное, какъ онъ, могло страдать отъ головной боли, — было для меня совершенно непонятно.
— Это Божіе возмездіе, повѣрьте, — такъ понималъ это Луисъ. — Это возмездіе за его черныя дѣла и ему будетъ еще хуже или иначе…
— Или иначе? — спросиль я.
— Нѣтъ, ничего… — поспѣшно сказалъ Луисъ.
Впрочемъ, я не совсѣмъ правь, когда говорю, что всѣ ко мнѣ относятся хорошо. Томасъ Могрйджъ не только продолжаетъ ненавидѣть меня, но нашелъ еще новую причину для ненависти; я не сразу открылъ, что онъ ненавидѣлъ меня больше всего за то, что я родился счастливѣе его — «родился джентльмэномъ», какъ онъ говорилъ.
— А все же смерть никого не коснулась, — поддразнилъ я Луиса, когда Смокъ и Гендерсонъ, дружески разговаривая, предприняли свою первую прогулку по палубѣ.
Луисъ посмотрѣлъ на меня своими умными, сѣрыми глазами и зловѣще покачалъ головой.
— Она идетъ, повѣрьте мнѣ, и всѣ запляшемъ, когда она придетъ. Я давно уже чувствую, что она идетъ, а теперь знаю, что она уже совсѣмъ близко.
— Кто же будетъ первымъ? — спросилъ я.
— Только не старый, толстый Луисъ, это ужъ навѣрное, — засмѣялся онъ. — Потому что я увѣренъ, что черезъ годъ я буду смотрѣть въ глаза своей старой матери, которая и безъ того подарила морю пять сыновей.
— Что онъ вамъ говорилъ? — спросилъ послѣ его ухода Могриджъ.
— Что черезъ годъ онъ повстрѣчается со своею матерью, — дипломатически отвѣчалъ я.
— А у меня никогда не было матери, — уныло замѣтилъ онъ.