Послѣдніе двадцать четыре часа представляли собою какую-то оргію звѣрства, которое, какъ зараза, охватило все судно, съ каютъ-компаніи и до бака. Я даже не знаю, съ чего начать. Волкъ Ларсенъ, конечно, былъ главной причиной всего. Отношенія между людьми на шхунѣ, вслѣдствіе постоянныхъ ссоръ, раздоровъ и вражды, были натянуты до послѣдней степени, и злыя страсти вспыхивали такъ же быстро, какъ сухая трава.
Томасъ Могриджъ — шпіонъ, доносчикъ и сплетникъ. Пытаясь возвратить себѣ расположеніе капитана, онъ доносилъ ему обо всемъ, что говорилось матросами въ кубрикѣ. Это онъ, я знаю, донесъ Волкъ Ларсену на Джонсона. Джонсонъ, кажется, купилъ себѣ непромокаемый костюмъ въ судовомъ складѣ и нашелъ, что онъ очень низкаго качества. Онъ не замедлилъ, конечно, разсказать объ этомъ всѣмъ. Судовой складъ представляетъ собою миніатюрный мануфактурный магазинъ; онъ имѣется на всѣхъ промысловыхъ шхунахъ и наполненъ вещами, необходимыми для матросовъ; плата за купленныя матросомъ вещи впослѣдствіи вычитывается изъ его заработка, такъ какъ и охотники и матросы вмѣсто жалованья получаютъ поштучное вознагражденіе за каждаго убитаго ими котика.
Но о недовольствѣ Джонсона судовымъ складомъ я не зналъ ничего, такъ что то, что затѣмъ случилось, было для меня неожиданностью. Я кончалъ мести каюту, разговаривая въ то же время съ Ларсеномъ. Мы спорили о Гамлетѣ, его любимомъ шекспировскомъ героѣ, когда въ каюту вошелъ Іогансенъ въ сопровожденіи Джонсона. Этотъ послѣдній тотчасъ же снялъ съ головы фуражку и остановился въ почтительной позѣ, слегка покачиваясь отъ движеній корабля.
— Заприте дверь и форточку,— сказалъ Волкъ Ларсенъ, обращаясь ко мнѣ.
Когда я исполнялъ приказаніе капитана, я замѣтилъ въ глазахъ Джонсона какую-то непонятную для меня тревогу. Я не зналъ, что будетъ, но онъ зналъ это прекрасно и мужественно готовился къ этому — въ этомъ я видѣлъ полное опроверженіе всего матеріализма Ларсена. У матроса Джонсона были идеи и принципы, онъ вѣрилъ въ правду и въ искренность; онъ былъ правъ, зналъ это и потому не боялся. За правду онъ готовъ былъ даже умереть. Это была побѣда духа надъ плотью; это было торжество непобѣдимой, великой, свободной души, вѣрующей въ вѣчность и въ безсмертіе.
Тревожный взглядъ Джонсона я принялъ за простую застѣнчивость. Боцманъ Іогансенъ стоялъ въ сторонѣ въ, нѣсколькихъ футахъ отъ него, а Ларсенъ сидѣлъ на маленькомъ табуретѣ въ трехъ ярдахъ отъ него и какъ разъ противъ него. Наступила продолжительная пауза. Ее прервалъ Волкъ Ларсенъ.
— Іонсонъ, — началъ онъ.
— Меня зовутъ Джонсономъ, сэръ, — смѣло отвѣчалъ матросъ.
— Ну, Джонсонъ, чортъ бы васъ взялъ! Вы догадываетесь, зачѣмъ я васъ позвалъ?
— И да, и нѣтъ, сэръ, — медленно отвѣтилъ Джонсонъ. — Я исполняю свои обязанности хорошо; боцманъ знаетъ это и вы это тоже знаете, сэръ. Такъ что я думаю, что на меня нельзя пожаловаться.
— И это все? — спросилъ Волкъ Ларсенъ низкимъ, мягкимъ голосомъ.
— Я знаю, что вы имѣете что-то противъ меня, — продолжалъ Джонсонъ со своей неизмѣнной вдумчивой медленностью. — Вы меня не любите. Вы... вы...
— Ничего, ничего, говорите, — быстро сказалъ Волкъ Ларсенъ. — Можете не бояться.
— Я не боюсь, — отвѣтилъ матросъ, слегка покраснѣвъ отъ гнѣва.
— Если я не говорю скоро, то это потому, что я не такъ давно съ родины, какъ вы. Вы не пюбите меня, потому что я слишкомъ смѣлъ, сэръ.
— Вы слишкомъ смѣлы для судовой дисциплины, это ли вы хотите сказать?
— Я знаю англійскій языкъ и выразился вполнѣ точно, сэръ, — отвѣтилъ Джонсонъ и еще больше покраснѣлъ, обидѣвшись на то, что усомнились въ его знаніи англійскаго языка.
— Джонсонъ, — сказалъ Волкъ Ларсенъ такимъ тономъ, какъ будто все, что говорилось, было только вступленіемъ къ главному дѣлу; — я слышалъ, что вы недовольны своимъ непромокаемымъ костюмомъ?
— Да, сэръ, я недоволенъ. Онъ никуда не годится, сэръ.
— И вы наболтали объ этомъ всѣмъ?
— Я говорилъ то, что думалъ, сэръ. Въ этотъ моментъ я случайно взглянулъ на Іогансена. Его огромные кулаки сжимались и разжимались; и его лицо было положительно страшно: съ такой злобой смотрѣлъ онъ на Джонсона. Я замѣтилъ синякъ у него подъ глазомъ; это былъ знакъ, оставшійся послѣ встрепки, которую задалъ ему Джонсонъ нѣсколько дней тому назадъ. Тутъ только у меня мелькнула мысль, что сейчасъ должно случиться что-то ужасное, но что именно, — я не могъ себѣ представить.
— Вы знаете, что бываетъ тѣмъ, кто говоритъ то, что вы говорите о моемъ судовомъ складѣ и обо мнѣ? — спросилъ Волкъ Ларсенъ.
— Знаю, сэръ, — послыщался отвѣтъ.
— Что? — спросилъ Волкъ Ларсенъ рѣэко и повелительно.
— То, что вы сдѣлали съ юнгой, то вы сдѣлаете и со мною.
— Вотъ посмотрите на него, Гёмпъ, — сказалъ Волкъ Ларсенъ, обращаясь ко мнѣ, — посмотрите на эту частицу живого праха, на этотъ кусочекъ матеріи, который движется и дышитъ и бросаетъ мнѣ вызовъ, будучи вполнѣ увѣреннымъ, что онъ дѣлаетъ что-то хорошее; онъ вѣритъ въ такія человѣческія фикціи, какъ право и честь, и упорно хочетъ придерживаться ихъ, несмотря на то, что это приноситъ ему всякія неудобства и даже угрожаетъ его жизни. Что вы о немъ думаете, Гёмпъ?
— Я думаю, что онъ гораздо лучше васъ, — отвѣтилъ я, желая навлечь на себя часть того гнѣва, который, я чувствовалъ, долженъ былъ разразиться надъ головой Джонсона. — Его фикціи, какъ вамъ угодно ихъ называть, — принадлежность всѣхъ благородныхъ и мужественныхъ людей. У васъ нѣтъ ни фикцій, ни мечтаній, ни идеаловъ. Вы — нищій.
Онъ кивнулъ головой съ какимъ-то дикимъ удовольствіемъ. — Совершенно вѣрно, Гёмпъ, совершенно вѣрно. Мнѣ чужды такія фикціи, какъ благородство и сентиментальность. Живой песъ лучше мертваго льва — говорю и я. Я вѣрю только въ цѣлесообразность, т.-е. въ то, что помогаетъ мнѣ жить. Этотъ кусокъ фермента, который мы называемъ Джонсономъ, когда перестанетъ быть ферментомъ и превратится въ прахъ и пепелъ, будетъ имѣть столько же благородства, сколько любой прахъ, въ то время какъ я буду жить и бушевать. Знаете ли вы, что я сейчаеъ сдѣлаю? Я хочу воспользоваться моимъ правомъ бушевать во всю и покажу вамъ, что бываетъ съ благородными людьми. Смотрите.
Онъ находился въ трехъ ярдахъ отъ Джонсона, но вдругъ подпрыгнулъ и, какъ дикое животное, какъ тигръ, перепрыгнулъ разстояніе, отдѣлявшее его отъ Джонсона. Это была лавина ярости, отъ которой Джонсонъ тщетно старался защититься. Онъ одной рукой прикрылъ свой животъ, другую поднялъ въ защиту своей головы, но Волкъ Ларсенъ ударилъ его какъ разъ по срединѣ, въ грудь, сильнымъ, звучнымъ ударомъ. У Джонсона дыханіе моментально сперлось; онъ отшатнулся назадъ и сталъ дѣлать отчаянныя усилія, чтобы сохранить равновѣсіе.
Я не могу описывать дальнѣйшія подробности этой ужасной сцены. Онѣ были слишкомъ возмутительны. Мнѣ становится дурно даже теперь, когда я думаю о нихъ. Джонсонъ храбро боролся, но ему было не подъ силу справиться съ Волкомъ Ларсеномъ, а въ особенности съ Волкомъ Ларсеномъ и боцманомъ вмѣстѣ. Это было нѣчто ужасное. Я не могъ себѣ представить, чтобы человѣческое существо могло вынести такія истязанія и продолжать жить и бороться. Но Джонсонъ боролся. Конечно, для него не было никакой надежды, ни малѣйшей, и онъ это такъ же хорошо зналъ, какъ и я; но его мужское достоинство не позволяло ему сдаваться безъ борьбы.
Я больще не въ силахъ былъ смотрѣть на это. Я чувствовалъ, что сойду съ ума и побѣжалъ къ лѣстницѣ, чтобы открыть дверь и убѣжать на палубу. Но Волкъ Ларсенъ, оставивъ свою жертву, сдѣлалъ прыжокъ ко мнѣ, схватилъ меня и бросилъ въ самый дальній уголъ катоты.
— Это проявленіе жизни, Гёмпъ, — насмѣшливо бросилъ онъ мнѣ. — Стойте и смотрите. Вы можете собрать данныя по вопросу о безсмертіи души. Къ тому же вы знаете, что мы не можемъ сдѣлать никакого зла душѣ Джонсона; мы можемъ разрушить только ея преходящую, внѣшнюю форму.
Мнѣ казалось, что прошли цѣлые вѣка, между тѣмъ, какъ они били его не больше десяти минутъ. Они били его кулаками, своими тяжелыми сапогами, сваливали его на полъ, потомъ снова поднимали, чтобы снова свалить его; и такъ безъ конца. По лицу несчастнаго кровь текла ручьями, залѣпляя ему глаза; она текта изъ его ушей, рта и носа, заливая каюту и превративъ ее въ мясную лавку. И когда онъ не могъ ужъ больше подняться, то они продолжали бить лежачаго...
— Будетъ, Іогансенъ, будетъ, — сказалъ, наконецъ, Ларсенъ.
Но звѣрь, сидѣвшій въ боцмаңѣ, не моrъ успокоиться, и Волкъ Ларсенъ принужденъ былъ отстранить его самъ, что онъ и сдѣлалъ, повидимому, легко и мягко; но Іогансенъ при этомъ отскочилъ назадъ, какъ пробка и съ трескомъ стукнулся головой о стѣну. Онъ упалъ на полъ, orлущенный, тяжело дыша и глупо моргая глазами.
— Откройте дверь, Гёмаъ, — приказалъ мнѣ Ларсенъ.
Я повиновался, и эти два звѣри подняли безчувственное тѣло и потащили его, какъ куль съ пескомъ, по лѣстницѣ на палубу. Кровь изъ его носа потекла красными ручьями къ ногамъ рулевого, который былъ никто иной, какъ Луисъ, его товарищъ по лодкѣ. Но Луисъ какъ будто ничего не замѣчалъ и невозмутимо смотрѣлъ на компасъ. Не таково было поведеніе Джоржа Лича, бывшаго юнги. Оно всѣхъ удивило. Онъ первый явился на корму, не ожидая приказанія, и потащилъ Джонсона въ кубрикъ, гдѣ сталъ перевязывать ему раны, какъ умѣлъ, и всячески ухаживать за ними. Джонсонъ былъ теперь неузнаваемъ. Лицо ero за нѣсколько минутъ пытки такъ распухло и посинѣло, что въ немъ трудно было признать лицо человѣческаго существа. Но я возвращаюсь къ поведенію Лича. Въ то время, какъ я мылъ полъ въ каютѣ, онъ ухаживалъ за Джонсономъ. Окончивъ уборку каюты, я вышелъ ва палубу, чтобы подышать свѣжимъ воздухомъ и по возможности успокоить свои нервы; Волкъ Ларсенъ курилъ сигару и разсматривалъ лотъ, который обыкновенно висѣлъ съ кормы, но теперь почему-то былъ поднятъ на палубу.
Вдругъ я услышалъ голосъ Лича, напряженный и хриплый отъ ярости. Я повернулся и увидѣлъ Лича; онъ стоялъ у трапа, ведущаго на ютъ. Лицо его было блѣдно и искажено, глаза сверкали; онъ грозилъ кулакомъ Ларсену и кричалъ.
— Будьте вы трижды прокляты, Волкъ Ларсенъ. Пусть Богъ пошлетъ вашу душу въ самое пекло. Только и адъ слишкомъ хорошъ для нея... Подлецъ! Убійца! Свинья!
Я былъ пораженъ какъ громомъ; я ждалъ, что Волкъ Ларсенъ сейчасъ прихлопнетъ его на мѣстѣ. Но у того, повидимому, не было соотвѣтствующаго настроенія. Онъ медленно приблизился къ Личу, облокотился на уголъ крыши каюты и съ большимъ вниманіемъ и любопытствомъ сталъ смотрѣть на него.
А тотъ продолжалъ отчитывать Волка Ларсена, и такъ, какъ его никто никогда не отчитывалъ. Матросы со страхомъ толпились кругомъ и слушали. Охотники складывали какія-то вещи и выносили ихъ изъ «третьяго класса», но по мѣрѣ того, какъ Личъ говорилъ, равнодушіе покидало и ихъ. Они тоже испугались, но не ужасныхъ словъ Лича, а его отчаянной смѣлости. Всѣмъ казалось просто невозможнымъ, чтобы живое существо могло такъ поносить Ларсена. Я помню, что я тогда пришелъ въ восхищеніе отъ этого парня, ибо я видѣлъ въ немъ великолѣпное проявленіе непобѣдимой, безсмертной души, которая, побѣдивъ плоть и страхъ, какъ древніе пророки, громила неправду.
И какъ онъ его обличалъ! Онъ обнажалъ душу Волка Ларсена и выставлялъ ее на посмѣшище. Онъ сыпалъ на нее такія проклятія, какія и не снились средневѣковой католической церкви. Онъ поднимался на самыя высокія вершины гнѣва, и только усталость заставляла его спускаться до обыкновенныхъ, площадныхъ ругательствъ.
Его бѣшенство походило на сумасшествіе; на губахъ его показалась пѣна; онъ задыхался, и по временамъ изъ его горла вырывались нечленораздѣльные звуки. А Волкъ Ларсенъ попрежнему спокойно стоялъ, опираясь на локоть, и смотрѣлъ на него, повидимому, съ большимъ любопытствомъ. Эта дикая вспышка ферментной жизни, это страстное возмущеніе движущейся матеріи изумляло и забавляло его.
Личъ пришелъ въ настоящій экстазъ бѣшенства.
— Свинья! Свинья! Свинья! — оралъ онъ во все горло. — Почему же вы не убиваете меня, убійца? Вы можете это сдѣлать, я нисколько не боюсь! Васъ никто не остановитъ. Лучше быть убитымъ, чѣмъ находиться въ вашихъ гнусныхъ лапахъ. Ну же, мерзавецъ! Убейте меня!
Въ этотъ моментъ появился на сцену Томасъ Могриджъ. Онъ до сихъ поръ слушалъ изъ дверей кухни, но теперь вышелъ, какъ будто для того, чтобы выбросить что-то за бортъ, но на самомъ дѣлѣ для того, чтобы увидѣть поближе убійство, которое, по его мнѣнію, было неизбѣжно. Онъ улыбнулся Волку Ларсену своей подхалимской улыбкой, но тотъ, повидимому, не замѣтилъ его. Но кокъ не былъ обезкураженъ, хотя и разозлился на него; онъ обернулся къ Личу и сказалъ:
— Какъ онъ ругается! Это возмутительно!
Вся ярость Лича тотчасъ же обратилась противъ него. Кокъ въ первый разъ появился изъ кухни безъ ножа съ тѣхъ поръ, какъ ранилъ Лича. Не успѣлъ онъ произнести свои слова, какъ Личъ бросился на него и сбилъ его съ ногъ. Три раза пытался кокъ подняться на ноги и улизнуть въ кухню, но каждый разъ Личъ его снова сшибалъ съ ногъ.
— О, Господи, — кричалъ поваръ. — Помогите, помогите! Возьмите его отъ меня! Возьмите его!
Всѣ почувствовали облегченіе: охотники гоготали. Трагедія, повидимому, кончилась и начинался фарсъ. Матросы теперь смѣло подвигались все ближе впередъ и, весело скаля зубы, смотрѣли, какъ колотили ненавистнаго имъ кока. Даже я обрадовался. Я сознаюсь, что мнѣ ужасно нравилось, какъ Личъ колотилъ кока, хотя онъ билъ его такъ же ужасно, какъ по винѣ этого самаго кока избили Джонсона. Но выраженіе лица Волка Ларсена совершенно не измѣнилось. Онъ даже не перемѣнилъ своей позы и продолжалъ смотрѣть попрежнему, съ большимъ любопытствомъ. Несмотря на всю его прагматическую увѣренность, онъ все же съ интересомъ наблюдалъ игру и движеніе жизни, въ надеждѣ открыть что-нибудь новое, увидѣть въ самыхъ безумныхъ ея кривляніяхъ что-нибудь такое, что раньше ускользало отъ него, — найти ключъ къ тайнѣ, благодаря которому все стало бы яснымъ и простымъ.
Но что это было за избіеніе! Оно нисколько не уступало тому, что я видѣлъ въ каютѣ. Поваръ напрасно старался защитить себя отъ разъяреннаго парня и тщетно пытался убѣжать въ кухню. Онъ катился по направленію къ ней, ползъ къ ней, падаль возлѣ нея, когда его сбивали на полъ. Но ударъ сдѣдовалъ за ударомъ съ невѣроятной быстротой. Его бросали, какъ мячикъ, пока, наконецъ, онъ, какъ Джонсонъ, не былъ избить до такой степени, что лежалъ безъ всякаго движенія. И никто не вмѣшивался. Личъ могъ бы убить его, если бы захотѣлъ; но онъ, повидимому, удовлетворилъ свою жажду мести и, наконецъ, бросилъ своего, распростертаго на полу, врага и пошелъ на бакъ.
Но эти два событія только открыли собою программу дня. Послѣ обѣда произошла схватка между Смокомъ и Гендерсономъ и вскорѣ изъ «третьяго класса» послышались выстрѣлы, которые обратили въ бѣгство остальныхъ четырехъ охотниковъ. Столбъ густого, ѣдкаго дыма поднялся изъ открытаго люка, и Волкъ Ларсенъ тотчасъ же бросился туда. До насъ донеслись звуки ударовъ и брань. Оба охотника были ранены, и онъ билъ ихъ обоихъ за то, что они не исполнили его приказанія и изувѣчили другъ друга передъ самымъ началомъ охотничьяго сезона. Они были ранены очень серьезно, и, основательно поколотивши ихъ, онъ началъ грубо перевязывать ихъ раны. Я изображалъ собою ассистента, когда онъ прочищалъ и промывалъ ихъ сквозныя пулевыя раны, и я изумлялся, какъ стойко они переносили эту жестокую перевязку безъ всякой анестетики, если не считать за нее большого стакана водки.
Затѣмъ во время первой вахты произошла новая драка на бакѣ. Возникла она изъ-за тѣхъ же сплетенъ, который были причиной избіенія Джонсона, и по шуму, который доносился до насъ, и по виду матросовъ на слѣдующій день, было очевидно, что одна половина изъ нихъ порядочно-таки избила другую.
Вторая вахта ознаменовалась столкновеніемъ между Іогансеномъ и худымъ, похожимъ на янки, охотникомъ Латимеромъ. Причиной ея было замѣчаніе Латимера по поводу неспокойного поведенія Іогансена во снѣ: онъ такъ кричалъ во снѣ и храпѣлъ, что никому не давалъ спать.
Что касается меня, то меня всю ночь душили кошмары. День былъ похожъ на страшный сонъ. Звѣрство слѣдовало за звѣрствомъ, и разгорѣвшіяся страсти и жестокость довели всѣхъ до такого возбужденія, что всѣмъ хотѣлось бить другъ друга, убивать, увѣчить. Мои нервы были потрясены. Мой разумъ тоже. Я прожилъ всю свою жизнь, даже не подозрѣвая о томъ, какой страшный звѣрь человѣкъ. Я зналъ жизнь только съ ея интеллектуальной стороны. Я зналъ жестокость, но это была жестокость интеллекта — ѣдкіе сарказмы Чарли Фурусета, жестокія эпиграммы и злыя шутки товарищей по университету, да злобныя замѣчанія профессоровъ во времена моего студенчества.
И это было все. Но чтобы люди могли срывать свой гнѣвъ на другихъ, причиняя имъ увѣчья и проливая ихъ кровь, было для меня и странно и страшно. Недаромъ меня прозвали «Сисси» (дѣвочкой), Ванъ-Вейденомъ, думалъ я, безпокойно мечась по подушкѣ въ промежуткѣ между кошмарами. Мнѣ казалось, что до сихъ поръ моя невинность въ отношеніи реальной жизни была дѣйствительно невѣроятная. Я горько смѣялся надъ самимъ собою и, кажется, находилъ въ отвратительной философіи Волка Ларсена болѣе удовлетворительное объясненіе жизни, чѣмъ въ своей собственной.
Я испугался, когда созналъ направленіе своихъ мыслей. Безпрерывное звѣрство, окружавшее меня, имѣло развращающее вліяніе. Оно стремилось уничтожить все, что было самаго лучшаго и свѣтлаго въ моей жизни. Мой разумъ говорилъ мнѣ, что избіеніе Томаса Могриджа было дурнымъ поступкомъ, но я никакъ не могъ запретить своей душѣ радоваться. И даже тогда, когда я быль подавленъ огромностью своего грѣха — ибо это быль грѣхъ, — я въ то же время почти захлебывался отъ нездороваго восторга. Я не былъ больше Ванъ-Вейденомъ. Я былъ Гёмпомъ, — юнгой на шхунѣ Призракъ; Волкъ Ларсенъ былъ моимъ капитаномъ, Томасъ Могриджъ и остальные были моими товарищами и меня безпрестанно окунали въ ту самую окраску, которою были выкрашены они всѣ.