Мой дядя (Брусянин)/ДО

Мой дядя
авторъ Василій Васильевичъ Брусянинъ

Источникъ: Брусянинъ В. В. Опустошенныя души. — М.: «Московское книгоиздательство», 1915. — С. 216.

I

Дядя очень любилъ меня и, вѣроятно, благодаря этому, мнѣ такъ скучно и жилось въ его обширномъ господскомъ домѣ. Ужъ очень онъ заботливъ былъ и предупредителенъ, ревностно охранялъ меня отъ всякихъ соблазновъ жизни и даже интересовался тѣмъ, куда я расходую свои карманныя деньги, которыя присылались мнѣ изъ деревни отцомъ.

Но, несмотря на это, я любилъ дядю. Мнѣ нравилось его открытое лицо, съ ясными темно-голубыми глазами, съ темными съ просѣдью усами, слегка закрученными, и съ темной бородкой. И голосъ дяди былъ пріятный, ровный и вкрадчивый, и его улыбка веселая и непринужденная.

Когда-то въ молодости дядя собирался жениться, но этого почему-то не случилось, и онъ остался старымъ холостякомъ. Дядя ничѣмъ не занимался и жилъ, что называется, на широкую ногу барина, получая полную пенсію «дѣйствительнаго статскаго» и изрядную сумму ренты, которая два раза въ годъ привозилась ему изъ деревни управляющимъ. Онъ пользовался хорошей репутаціей среди дворянства, нѣсколько разъ былъ избираемъ въ предводители, но почему-то всегда отказывался отъ этой чести.

Жили мы въ губернскомъ городѣ.

Большой одноэтажный домъ дяди, выстроенный во вкусѣ старины, но отдѣланный внутри и снаружи заново, красовался на главной улицѣ города и своимъ внѣшнимъ видомъ отличался отъ сосѣднихъ домовъ, лицевой фасадъ которыхъ сверху до низу былъ увѣшанъ вывѣсками различныхъ магазиновъ и лавокъ. На воротахъ дома дяди была только одна скромная дощечка, на которой золочеными буквами были пропечатаны: чинъ, имя, отчество и фамилія владѣльца.

Комнаты, гдѣ мы съ нимъ обитали, были прекрасно обставлены, а для губернскаго города даже роскошно.

Не часто бывали у дяди гости, и карточный спортъ не находилъ пріюта въ его домѣ, но все-таки иногда у насъ было и людно, и шумно, особенно, въ дни рожденія и именинъ дяди, или осенью, когда въ губернскій городъ съѣзжались земскіе гласные, въ числѣ которыхъ состоялъ и дядя. Знакомые не любили дядю за его равнодушіе къ картамъ, благодаря чему онъ прослылъ даже за скупого, а Прокофій Андреичъ, старичокъ, проживавшій въ домѣ дяди въ качествѣ «приживальщика», объяснилъ мнѣ, что раньше дядя очень увлекался картами, но, проигравъ въ азартѣ цѣлую деревню, проклялъ «зеленое поле». Многое проклиналъ дядя, начиная съ мужиковъ, которые будто бы вѣчно обманывали его, и кончая земскими гласными, которые, по его словамъ, «собираются, порятъ какую-то чушь и выдумываютъ какую-то мужицкую голодовку, недороды и т. п. вздоръ».

Проклиналъ дядя и женщинъ, хотя, по словамъ того же Прокофія Андреича, большимъ охотникомъ былъ до женскаго пола, особенно въ дни юности, когда еще была на свѣтѣ «дворня».

На улицѣ дядя появлялся не иначе, какъ въ экипажѣ, запряженномъ парою вороныхъ рысаковъ, а для меня имъ была приведена изъ имѣнія сивая пятнадцатилѣтняя опоенная лошадь, на которой я, обыкновенно, очень медленно тащился въ гимназію и потомъ такъ же медленно возвращался домой.

Помнится, на послѣднемъ курсѣ своей Alma mater^[1] я имѣлъ особенныя причины быть недовольнымъ моимъ заботливымъ родственникомъ. Его отношенія ко мнѣ втайнѣ я называлъ гнетомъ, а самого дядю — угнетателемъ. Въ это время я кое-что уже прочелъ, особенно увлекаясь Боклемъ и Прудономъ, Писаревымъ и Шелгуновымъ. Много слышалъ о «принципахъ», о «правѣ человѣка», о «свободѣ», и въ средѣ товарищей у насъ были излюбленныя слова: «прогрессъ» и «эволюція». На этой почвѣ у насъ съ дядей были постоянные споры и несогласія. Онъ проклиналъ и Бокля, и Прудона, Писарева называлъ мальчишкой, а мнѣ совѣтовалъ больше обращать вниманіе на учебники.

Кромѣ меня, дяди и приживальщика Прокофія Андреича, въ домѣ жили: Марѳа Ильинична, экономка, старушка съ косыми глазами и тихимъ голосомъ; кучеръ Степанъ, мужикъ лѣтъ 50, рыжеволосый, съ дряблымъ лицомъ и грубымъ голосомъ; кухарка за повара Василиса, дебелая баба, съ краснымъ лицомъ и руками, курносая и «моргослѣлая», какъ ее называли, и горничная Дуняша.

Дуняша была миловидная дѣвушка лѣтъ 25, высокая и стройная брюнетка, съ темными лукавыми глазками, смуглымъ цвѣтомъ лица, отчего походила на цыганку, съ чуть-чуть вздернутымъ носикомъ и толстенькими губами, всегда полуоткрытыми и всегда алыми. Одѣвалась она опрятно и даже франтовато, что особенно нравилось дядѣ; волосы помадой не мазала, за воротами съ прочей прислугой компаніи не водила и сѣмечекъ не грызла, что дѣлали и Василиса, и Степанъ.

Дуняша была довольно замѣтнымъ членомъ нашей семьи. Она чаще другихъ появлялась въ господскихъ комнатахъ, распоряжалась временемъ обѣда и ужина, и вообще давала тонъ. Правда, и Марѳа Ильинична почти всегда слонялась по комнатамъ и даже жила на чистой половинѣ дома, но я не любилъ эту ворчливую, шамкающую старуху. Отъ нея вѣяло могилой, а Дуняша была сама жизнь, сама молодость. Дядя почти игнорировалъ экономку, но зато всегда былъ въ восторгѣ отъ ея экономическихъ хозяйственныхъ распорядковъ.

Мѣсто въ домѣ, которое занималъ Прокофій Андреичъ, было какое-то особенное, какъ-будто сверхштатное. Жилъ онъ на чистой половинѣ, помѣщаясь въ крошечной комнаткѣ, рядомъ съ двумя комнатами Марѳы Ильиничны. Въ столовой, въ кабинетѣ или въ гостиной Прокофій Андреичъ появлялся только по зову дяди. Появляясь, останавливался у притолки и, когда дядя приглашалъ его сѣсть, опускался на кончикъ стула, складывалъ на колѣняхъ руки, слушалъ внимательно и отвѣчалъ почтительно.

Чаще всего дядя и Прокофій Андреичъ бесѣдовали о прошломъ, а вспомянуть имъ было что, потому что они оба были однихъ лѣтъ, родились въ одной и той же усадьбѣ. Съ юныхъ лѣтъ «Бурмистровъ Прошка», какъ звали тогда Прокофія Андреича, и дядя были неразлучны, вмѣстѣ развлекались вольной жизнью, а когда выросли и перебрались въ городъ, одинъ другого также не покидалъ. И дядя всегда говорилъ старику:

— Вмѣстѣ, Прокофій, пожили, вмѣстѣ и умремъ.

На такое замѣчаніе Прокофій Андреичъ, склонный побалагурить, обыкновенно отвѣчалъ одной и той же фразой съ усмѣшечкой:

— Хи-хи!.. Баринъ… Лежать-то только придется въ разныхъ мѣстахъ… У васъ, вонъ, фамильный склепъ на Богородицкомъ кладбищѣ, а ужъ я-то гдѣ-нибудь тамъ, въ заднихъ аллейкахъ-съ…

— Ну, полно, и тебѣ мѣсто будетъ!..

— Нѣтъ ужъ, гдѣ же… Братецъ вашъ, Игнатій Николаичъ, недолюбливаютъ меня, да и сестрица-то Анна Николаевна…

При такихъ разговорахъ Прокофій Андреичъ не на шутку грустилъ, а дядя, не любившій вообще разговоровъ о смерти, задавалъ какой-нибудь вопросъ, относящійся къ прошлому. И изумлявшій всѣхъ своей памятью, Прокофій Андреичъ начиналъ излагать событія въ строгой послѣдовательности, пестря свои разсказы именами умершихъ людей, цифрами лѣтъ и другими подробностями.

Въ такихъ бесѣдахъ они иногда проводили цѣлые часы. Вообще, между дядей и приживальщикомъ была крѣпкая связь и солидарность, и только въ одномъ пунктѣ они не сходились. Прокофій Андреичъ былъ человѣкъ богомольный и почти каждый день бывалъ въ церкви, а дядя, напротивъ, въ церковь не ходилъ, бранилъ духовенство, отчего приживальщикъ впадалъ въ уныніе и старался не затрогивать темъ о духовенствѣ.

Ко мнѣ Прокофій Андреичъ относился съ должнымъ почтеніемъ, за глаза же называлъ «взбалмошнымъ мальчишкой», слѣдилъ за моимъ поведеніемъ и обо всемъ докладывалъ дядѣ. Причину этого надо было искать, конечно, въ томъ обстоятельствѣ, что приживальщикъ не любилъ моего отца, того самаго Игнатія Николаича, который, по увѣренію самого Прокофія Андреича, не допуститъ, чтобы холопскій прахъ «упокоился» въ фамильномъ господскомъ склепѣ.

II

Наблюдая эту жизнь изо-дня въ день въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ и привыкнувъ къ существующимъ взаимоотношеніямъ, я долго не могъ понять многихъ тонкостей нашей жизни и только уже потомъ, лѣтъ въ 16—17, многое стало для меня яснымъ.

Прежде всего, одно важное обстоятельство остановило мое вниманіе. Я сталъ замѣчать, что дядя ужъ особенно тщательно старался разъединить меня и Дуняшу, очевидно, страшась за дурное вліяніе на меня со стороны прислуги. Спаси Богъ, бывало, чтобы Дуняша осмѣлилась войти въ мою комнату, когда я дома, и убирать ее мнѣ приходилось самому, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда этимъ дѣломъ занимался, по приказанію дяди, Прокофій Андреичъ.

Поясняя такое установившееся правило, дядя говорилъ такъ:

— Вотъ что, племяшъ, хотя мы съ тобою и дворяне, и помѣщики, и не нуждаемся, — на рысакахъ ѣздимъ, а все-таки… того… руки у тебя не отвалятся, если ты самъ уберешь свою комнату… Это, знаешь, даже полезно: моціонъ, братъ, упражненіе мышцъ… Засидишься ты за своей латынью, а потомъ возьми въ одну руку тряпку, въ другую щетку, да и примись стирать пыль да подметать, мозги-то и отдохнутъ…

Я былъ вполнѣ согласенъ съ дядей и неукоснительно исполнялъ его завѣтъ, да и самому мнѣ нравилось это невинное физическое упражненіе. По утрамъ, передъ уходомъ въ гимназію, я подметалъ свою комнату, а вечеромъ, между дѣломъ, бралъ въ руку тряпку и принимался перетирать столы, этажерку, книги, окна и свою старинную віолончель, которой я тогда сильно увлекался.

Въ то время, пока я сидѣлъ за уроками, дядя обыкновенно сидѣлъ у себя въ кабинетѣ, занятый провѣркою какихъ-нибудь счетовъ или книгъ по хозяйству, или углубляясь въ свое излюбленное занятіе. Въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ онъ собиралъ коллекцію марокъ, а ихъ у него было безчисленное множество. Онъ собиралъ марки вездѣ, гдѣ могъ: у знакомыхъ, скупалъ въ присутственныхъ мѣстахъ и частныхъ квартирахъ, но главнымъ поставщикомъ марокъ у него былъ репортеръ мѣстной газеты. Мнѣ всегда казалось, что даже и переписку-то свою дядя ведетъ только ради того, чтобы увеличивать свою коллѣкцію, потому что я никакъ не могъ представить, чтобы кому-нибудь изъ заграничныхъ людей было бы интересно переписываться съ моимъ дядей, а переписку онъ имѣлъ обширную.

Дядя любилъ читать романы, отдавая французскимъ романистамъ предпочтеніе передъ всѣми. Русскую беллетристику дядя не признавалъ, называя всѣхъ отечественныхъ писателей «подражателями».

Ни страсть къ маркамъ, ни любовь къ французской беллетристикѣ не ослабляли, однако, бдительности моего дяди. Сидишь, бывало, въ залѣ за роялью, и достаточно Дуняшѣ пройти по коридору или появиться въ залѣ, какъ вслѣдъ за нею появится и дядя и непремѣнно найдетъ дѣвушкѣ какое-нибудь дѣло — или въ гостиной, или въ столовой.

— Дуняша, ты опять плохо полила олеандръ — засохнетъ онъ… Пойди-ка посмотри.

— Что вы, баринъ, каждый день поливаю, — оправдывается та.

— Нѣтъ, а ты посмотри, пальцемъ землю пощупай…

Дуняша съ улыбкой на лицѣ ощупываетъ землю въ цвѣточномъ горшкѣ, а дядя съ поддѣльной суровостью осматриваетъ ее.

Покончивъ съ олеандромъ, дядя проводитъ горничную въ столовую, громко разсуждая съ нею о разныхъ предметахъ, которые необходимо или перетереть, или переставить, или прикрыть. Черезъ столовую дѣвушка проходитъ въ коридоръ и скрывается въ кухнѣ. Дядя возвращается въ залъ и съ озабоченнымъ лицомъ прохаживается изъ угла въ уголъ. Иногда онъ серьезно посмотритъ мнѣ въ лицо, побарабанитъ пальцами по роялю и снова примется ходить по залу. Иногда онъ, впрочемъ, ворчитъ:

— Удивительный народъ, эта прислуга! Все укажи имъ да носомъ ткни, а сами никогда не догадаются досмотрѣть, что не въ порядкѣ.

Послѣ этого серьезно выраженнаго неудовольствія дядя замолкнетъ, продолжая ходить и слушать мою игру. Черезъ нѣсколько времени онъ настраивается иначе, снова подходитъ къ роялю и, когда инструментъ замолкаетъ, восторженно говоритъ:

— А ты того, братъ… У тебя удивительныя музыкальныя способности!.. Ловко ты схватываешь мотивчики-то! Я плохой музыкантъ, но слышу — хорошо у тебя выходитъ, хорошо!..

На минуту пріостановившись, я снова начинаю играть, а дядя попрежнему прохаживается по комнатѣ.

Немного спустя, онъ снова подходитъ ко мнѣ и начинаетъ:

— А знаешь, что я тебѣ скажу!? На віолончели-то у тебя лучше выходитъ! Особенно по вечерамъ, — заиграешь ты тамъ у себя наверху, а я здѣсь притаю дыханіе и слушаю… Чудные, грустные, душевные звуки! Льются они сверху, и душа раскрывается… Съ какимъ восторгомъ я слушаю тебя!

На глазахъ дяди даже слезы выступятъ при этихъ словахъ, но потомъ онъ серьезно закончитъ:

— А заиграй здѣсь — не выйдетъ этого… Ужъ такой инструментъ эта віолончель! Издали, а особенно сверху, точно съ неба!..

Часто послѣ обѣда я проходилъ въ гостиную, бралъ газету или книжку журнала и, развалившись на диванѣ, принимался читать. Дядѣ не нравилось это, а мнѣ не хотѣлось итти къ себѣ, въ мою неуютную комнату, гдѣ даже и мягкой-то мебели не было. Послѣ обѣда дядя имѣлъ склонность отдыхать, что постоянно и дѣлалъ, но покой его нарушался, если я разваливался на диванѣ, а Дуняша неторопливо убирала со стола въ сосѣдней комнатѣ. Въ такихъ случаяхъ дядя садился близъ меня въ кресло, вооружался газетой и старался заняться чтеніемъ, хотя по его глазамъ я видѣлъ, съ какимъ бы удовольствіемъ бросилъ онъ скучную газету и перебрался къ себѣ. Послѣ небольшой паузы иногда онъ говорилъ:

— Ахъ, Анатоль! Анатоль! Какъ ты портишь свой характеръ! Зачѣмъ ты пріучаешь себя къ мягкой мебели: лѣность этимъ поощряется и нѣга, ненужная въ жизни… Ну и на характеръ, знаешь ли, это вліяетъ — мягкость и дряблость прививаются, а это для жизни негодится… Право. Взялъ бы ты журналы и газеты къ себѣ наверхъ, усѣлся бы у письменнаго стола, какъ слѣдуетъ по-ученому, да и занялся бы чтеніемъ. Тутъ бы возлѣ тебя тетрадочка или записная книжечка. Понравится тебѣ въ книгѣ какая-нибудь мысль, — ты ее сейчасъ въ книжечку, на память, молъ, пригодится когда-нибудь…

Дядя смолкнетъ, вздохнетъ и добавитъ:

— Право, другъ мой! Вѣдь я тебя этимъ не хочу стѣснять, а такъ — для тебя же лучше…

Иногда я, конечно, принимался возражать. Всегда внимательно выслушавъ мои возраженія, дядя настаиваетъ на своемъ, и если я поднимаюсь съ намѣреніемъ итти, онъ беретъ меня за талію, близко склоняется къ моему плечу и ласково начинаетъ:

— Ты не сердись, Анатоль! Вѣдь я не стѣсняю тебя, я только совѣтую, что лучше… Ну, скажи, какихъ еще журналовъ и газетъ выписать тебѣ?.. Скажи — все выпишу…

Если же я, несмотря на его наставленія, оставался въ гостиной, онъ хмурился, вздыхалъ и если уходилъ, то ворчалъ, весь вечеръ дулся и потомъ рано ложился спать.

Въ столовой дядя положительно воспрещалъ мнѣ оставаться послѣ обѣда или послѣ чая, говоря, что это негигіенично. Этого, признаться, я уже никакъ не могъ понять: зналъ я, что очень гигіенично сидѣть въ столовой за обѣдомъ или за чаемъ, но никакъ не могъ понять, — почему нельзя быть въ столовой и не ѣсть или не пить!?

За этотъ пунктъ заботъ со стороны дяди я не на шутку сердился на него, потому что любилъ по вечерамъ пить чай съ книгой передъ глазами, оставаясь обыкновенно на мѣстѣ даже и послѣ того, когда Дуняша уберетъ со стола потухшій самоваръ и чайную посуду, оставивъ передо мною стаканъ остывшаго чая…

Вообще, режимъ, которымъ стѣснялась моя жизнь, не нравился мнѣ, и, чѣмъ больше развивалось во мнѣ самосознаніе, тѣмъ чаще я повышалъ голосъ, говоря съ дядей, и онъ, въ свою очередь, становился раздражительнѣй.

Часто я приходилъ къ заключенію, что мой дядя — злой старикашка-холостякъ, озлобленный на жизнь и на людей. Но онъ самъ же своимъ поведеніемъ разувѣрялъ меня въ этомъ, поощряя многія мои желанія и часто расходуя деньги ради моихъ удовольствій…

III

Помнится, какъ-то весною — это было въ послѣдній годъ моего пребыванія въ гимназіи — въ нашей жизни произошли нѣкоторыя перемѣны.

Возвратившись какъ-то изъ гимназіи, я пораженъ былъ одной патетической сценой. Дядя стоялъ посреди столовой, растопыривъ руки и растерянно глядя въ полъ, а на стулѣ около печки сидѣла Дуняша и горько плакала. Лицо ея, раскраснѣвшееся отъ волненія и слезъ, было полузакрыто руками, а грудь, пышная и высокая, вздрагивала.

Я въ недоумѣніи остановился у порога и не зналъ, что мнѣ дѣлать съ собою — пройти ли къ себѣ или остаться и принять участіе въ семейномъ горѣ. Но дядя самъ разрѣшилъ мое недоумѣніе.

— Бѣдняжка, плачетъ! — проговорилъ онъ печальнымъ голосомъ, кивая въ сторону горничной. — Мать у нея въ деревнѣ умерла.

Меня тронула участь Дуняши, и я ближе подошелъ къ ней, рыдающей и жалкой, и что-то сказалъ въ утѣшеніе. Тронутая моимъ участіемъ и давъ волю слезамъ, она зарыдала еще громче.

— Въ деревню ей придется ѣхать, — говорилъ между тѣмъ дядя. — По весеннимъ-то дорогамъ какъ она поѣдетъ, я и не знаю… Уговаривалъ ее остаться, потому, все равно, ужъ не поможетъ же она матери: суждено умереть, ну и умерла…

Дядя говорилъ убѣдительнымъ тономъ, обращая свое взволнованное лицо то на меня, то въ сторону плачущей.

И въ продолженіе всего дня и вечеромъ дядя старался уговорить Дуняшу не ѣздить въ деревню, пугая дѣвушку весенней распутицей. Но, несмотря на это, на другой день, рано утромъ, Дуняша уѣхала.

Въ это печальное утро самоваръ подала въ столовую Василиса, грузно ступая по полу каблуками своихъ громадныхъ башмаковъ, и мнѣ припомнились тихіе шаги уѣхавшей Дуняши. За нею слѣдомъ явилась и Марѳа Ильинична, принеся булку, масло и сыръ. Старуха вздыхала, искренно сожалѣя о случившемся, и долго бормотала:

— Какъ-то она доѣдетъ по этакой дорогѣ?.. Одеженка-то городская, а мятели-то въ лѣсу лютыя, деревенскія…

Не веселымъ явился къ утреннему чаю и дядя, и мнѣ показалось даже, что глаза его были заплаканы, а на лицѣ запечатлѣлись слѣды безсонной ночи. Марѳа Ильинична, приготовившаяся разливать чай, украдкой глянула на него и опустила глаза. Дядя молчалъ, склонившись надъ столомъ, и съ задумчивостью въ глазахъ размѣшивалъ ложечкою въ стаканѣ сахаръ. Я также молчалъ, бѣгло пробѣгая урокъ, и всѣ мы чувствовали какую-то неловкость. Немного спустя, дядя позвонилъ и приказалъ появившейся Василисѣ позвать Прокофія Андреевича, который не замедлилъ явиться.

Старикъ вошелъ съ опущенной головой, какъ всегда, поздоровался съ дядей, молча поклонился мнѣ и остался у двери въ выжидательномъ положеніи.

— Садись, Прокофій Андреичъ, чай пей, — обратился къ нему дядя.

Онъ придвинулъ къ столу стулъ и усѣлся.

Перемѣна въ отношеніи приживальщика со стороны дяди нисколько не удивила меня. Въ случаяхъ семейнаго торжества и семейной печали дядя всегда призывалъ Прокофія Андреича, разрѣшая ему вмѣстѣ съ нами пить чай и обѣдать. Какъ только приживальщикъ почувствуетъ перемѣну въ отношеніяхъ, — дѣлается развязнымъ и пускается въ разговоры, не дожидаясь вступленія со стороны барина. Такъ произошло и въ это утро. Вооружившись стаканомъ чая, онъ началъ:

— Теперь, Марѳа Ильинична, и вамъ потруднѣе будетъ, безъ Дуняши-то…

Та посмотрѣла на барина косыми глазами и промолчала.

— Трудно будетъ ей доѣхать до деревни: рѣчка вскрылись, овраги полны воды, — немного помолчавъ, продолжалъ онъ.

Всѣ молчали. Чѣмъ-то поощряя себя къ разговору, послѣ небольшой паузы, Прокофій Андреичъ снова продолжалъ:

— Ну, да, вѣдь, никто не гналъ — сама надумала!..

— Ну, будетъ тебѣ!.. — рѣзко оборвалъ оратора дядя, и Прокофій Андреичъ осѣкся: голова его ушла въ плечи, и онъ виновато посмотрѣлъ на дядю.

Съ отъѣздомъ Дуняши у насъ въ домѣ многое перемѣнилось. Дядя цѣлыми днями хмурился, замкнувшись въ себя съ своими невеселыми думами. За столомъ во время обѣда или чая онъ больше молчалъ, а потомъ спѣшно уходилъ въ кабинетъ, или углубляясь въ раскладываніе своихъ марокъ, или подолгу бесѣдуя о чемъ-то съ Прокофіемъ Андреичемъ. И я могъ теперь распоряжаться своей особой по собственному усмотрѣнію, свободно располагаясь въ столовой, въ гостиной или въ залѣ.

У дяди образовались даже новыя привычки. Напримѣръ, по вечерамъ, онъ уже не сидѣлъ въ столовой за чаемъ, а уходилъ со стаканомъ въ залъ. Здѣсь подолгу слышались его мѣрные шаги изъ угла въ уголъ. Прогуливаясь по залу или возвращаясь въ столовую за чаемъ, онъ громко вздыхалъ, не скрывая отъ меня этого символа душевной муки, и снова уходилъ, и опять слышались его ровные шаги.

Онъ скучалъ. Это было видно не только по его грустному и задумчивому лицу, съ ввалившимися глазами, но и по характеру всей его жизни послѣ отъѣзда Дуняши.

Теперь комнаты нашего дома освѣщались иначе. Въ залѣ зажигалась большая висячая лампа съ розовымъ абажуромъ, въ гостиной свѣтились стѣнныя лампы, и даже длинный коридоръ, раздѣлявшій домъ на двѣ неравныя половины, теперь освѣщался. Дядя какъ-будто боялся остаться въ потемкахъ… Да и вообще въ домѣ у насъ стало скучно, словно мы схоронили кого-то изъ близкихъ.

Такъ продолжалось недѣли три. Изъ деревни, куда уѣхала Дуняша, были получены свѣдѣнія, окончательно омрачившія дядю. Дуняша наказала съ кѣмъ-то изъ своихъ однодеревенцевъ, пріѣхавшихъ на базаръ, что послѣ смерти матери ей придется остаться въ деревнѣ, потому что отецъ ея также боленъ и на ея попеченіи остались малолѣтніе братья и сестры. Нѣсколько дней спустя, косматый черноволосый и гнусавый мужикъ, дядя Дуняши, увезъ ея вещи: небольшой красный сундукъ, кованый желѣзомъ, постель и узелъ тряпья.

Вечеромъ того же дня и весь слѣдующій день дядя не выходилъ изъ кабинета. Перетрусивъ за его здоровье, я зашелъ къ нему съ предложеніемъ послать за докторомъ. Когда я вошелъ въ комнату больного, онъ сидѣлъ въ креслѣ у стола. Голова его была опущена на грудь, лицо было блѣдное и осунувшееся, а глаза смотрѣли устало и печально.

— Нѣтъ, нѣтъ, голубчикъ! Не безпокойся… Голова что-то разболѣлась, должно быть, простудился… Утромъ постоялъ у открытой форточки и продуло… — запротестовалъ дядя, давъ мнѣ понять, что головная боль скорѣе затихнетъ, если я его оставлю въ одиночествѣ.

И я исполнилъ невзыскательное желаніе больного.

За вечернимъ чаемъ дядя также не появился. Василиса снесла ему въ кабинетъ чай, масло съ сыромъ и коньякъ. Я слышалъ, какъ она уговаривала больного выпить «малинки», но тотъ отклонилъ это предложеніе.

Я сидѣлъ одиноко за чаемъ и, признаться, не радъ былъ тишинѣ нашего дома въ этотъ вечеръ. Комнаты попрежнему были ярко освѣщены, но теперь, пустынныя и беззвучныя, онѣ казались еще больше и неуютнѣе. И я сожалѣлъ, что на нашу мирную жизнь налетѣлъ этотъ безпокойный шквалъ непріятностей.

IV

Дотянулся хмурый и ненастный апрѣль и наступилъ май, веселый и торжествующій, съ ясными долгими днями, съ короткими теплыми ночами и съ ликующей и страстно настроенной природой. Даже всѣ непріятности выпускныхъ экзаменовъ, обыкновенно омрачавшія веселое настроеніе юношества, какъ-будто смягчились, и, несмотря на то, что бо́льшую часть дня приходилось проводить за скучными учебниками, — въ минуты отдыха, душа распахивалась навстрѣчу ласковой природѣ, и дни текли незамѣтно.

Въ гимназіи у меня было человѣкъ пять близкихъ товарищей, и отдыхами во время экзаменовъ мы пользовались вмѣстѣ. По вечерамъ мы сходились, обыкновенно, въ городскомъ паркѣ, забирались въ уединенную аллею и нерѣдко засиживались далеко за-полночь. Всѣ мы прекрасно были настроены, несмотря на зубрежку: съ весной природы начиналась и весна нашей жизни, послѣ долгихъ лѣтъ школьнаго томленья. Всѣ мы уже считали себя студентами, проклиная прошлое, обсуждали будущее и намѣчали пути жизни.

Иногда мы уходили на берегъ рѣки. Съ шумомъ и крикомъ спускались по узкимъ тропинкамъ къ водѣ, садились въ лодку и пускались въ плаваніе подъ мягкими лобзаніями тихаго и благоуханнаго майскаго вѣтерка. Половина ночи проходила незамѣтно, и благодѣтельный сонъ до утра освѣжалъ утомленныя головы для работы предстоящаго дня.

Весенніе дни благотворно повліяли и на дядю: онъ повеселѣлъ и пріободрился. И немудрено, что случилось такъ: весна того года была прямо — необыкновенная весна!

Хорошо было и у насъ въ домѣ, особенно въ тѣхъ комнатахъ, окна которыхъ выходили въ садъ. А садъ, окружавшій домъ съ трехъ сторонъ, былъ большой и тѣнистый, — и много моихъ юныхъ мечтаній и думъ баюкалъ онъ въ своей покойной и тихой колыбели.

Любимымъ занятіемъ дяди весною была работа въ саду. Онъ собственными руками прочищалъ дорожки, посыпалъ ихъ пескомъ, подрѣзывалъ деревья и, вообще, большую часть дня проводилъ въ саду; иногда и я принималъ участіе въ занятіяхъ дяди, что его всегда радовало. По вечерамъ дядя выходилъ на террасу, примыкавшую къ столовой, и проводилъ тамъ цѣлые часы, внимая пѣснямъ соловья. А онъ цѣлыя ночи оглашалъ садъ своими дивными гимнами весны!..

Часто и я оставлялъ книги, садился на подоконникъ и безмолвно просиживалъ подолгу, забывая окружавшую меня дѣйствительность и всматриваясь въ бездонное небо, усыпанное звѣздами. Какія-то новыя, не испытанныя чувства смущали мою душу, и глубоко въ ея тайникахъ прорастало зерно пробудившейся жизни, — и тлѣла въ сердцѣ искорка страсти, робко вспыхивая…

Помню — это было 7 мая. Въ этотъ день у насъ былъ экзаменъ греческаго, — письменный, — котораго мы всѣ страшно боялись.

Утромъ страшнаго дня я проснулся рано, съ тяжелой головой и съ робко настроенною душою. Но увы! Мое настроеніе быстро смѣнилось! Появившись въ столовой, я былъ положительно смущенъ необычайнымъ явленіемъ.

Дядя уже сидѣлъ за столомъ, а обыкновенно онъ всегда появлялся позже меня. Передъ нимъ стоялъ стаканъ чаю, а въ рукахъ была чайная ложка, которою онъ что называется шалилъ, — то побрякивая ею о край стакана, то водя по узору скатерти.

Прямо передъ дядей, по другую сторону стола, стояла бѣлокурая дѣвушка лѣтъ 18-ти. Съ пухлыми розовыми щеками и съ ясными голубыми глазками, она показалась мнѣ дѣвочкой. На дѣвушкѣ было розовое платье и бѣлый передникъ.

Она пристально посмотрѣла на меня при моемъ появленіи и тотчасъ же подала мнѣ стаканъ кофе. Я замѣтилъ, что руки ея были бѣлы какъ сахаръ, который она придвинула ко мнѣ въ фарфоровой сахарницѣ, пальцы тонкіе, а почти на ихъ кончикахъ — розовенькіе.

Должно быть, я очень былъ занятъ изученіемъ внѣшности новой горничной и вздрогнулъ, когда дядя спросилъ меня:

— Что, братъ, судный день насталъ? Греческій?.. Ха-ха-ха!..

И дядя весело разсмѣялся, что съ нимъ за послѣднее время бывало нечасто. Я также разсмѣялся, а щеки дѣвушки расплылись и вспыхнули, алыя губы полуоткрылись, и задорно вспыхнули ея бѣлые зубы. Но потомъ лицо ея стало серьезнымъ, и она скоро вышла.

— Новую горничную нанялъ, — проговорилъ дядя, когда она ушла. — Ничего не сдѣлаешь, безъ прислуги не обойдешься, — добавилъ онъ и взглянулъ на меня очень пристально. Немного помолчавъ, онъ добавилъ. — Ѳеклушей зовутъ… У прокурора раньше служила… Франтиха!..

Въ это время Ѳеклуша снова появилась въ столовой съ тарелками въ рукахъ.

— Ты ужъ, Ѳеклуша, поприбери все въ домѣ, посмотри, чтобы все чисто было, а то мы тутъ послѣ Дуняши совсѣмъ распустились, — обратился къ ней дядя.

— Слушаю-съ, баринъ…

Съ появленіемъ Ѳеклуши въ домѣ многое измѣнилось. Наше обиталище приняло видъ чистыхъ и опрятныхъ комнатъ, въ которыхъ умѣлая рука ежедневно сметала пыль со столовъ, съ цвѣтовъ, съ рояля… Новая горничная, воспитанная прокуроршею, не замедлила показать плоды этого воспитанія: тюлевыя занавѣски на окнахъ и драпри дверей были развѣшаны иначе, съ какими-то особенными складками и буфами, горшки съ цвѣтами также иначе распредѣлились у оконъ, и всегда разбросанные мною книги и журналы по дивану и по столу гостиной, я находилъ ежедневно расположенными въ симметричныхъ группахъ по этажеркамъ. Вообще, дядя былъ въ восторгѣ отъ способностей и стараній новой горничной!

Только моя жизнь стѣснялась попрежнему и даже больше. Дядя положительно не давалъ мнѣ покоя своими заботами, охраняя меня отъ вреднаго «нѣжничанья» на мягкой мебели и отъ напраснаго и «негигіеничнаго» сидѣнья въ столовой. Несмотря на то, что Ѳеклуша съ бо́льшимъ умѣньемъ убирала комнаты, нежели ея предшественница, и невзирая на мое постоянное желаніе, чтобы и моя комната убиралась бѣлыми и нѣжными ручками Ѳеклуши, — мнѣ попрежнему приходилось возиться съ тряпками и щетками. Дядя что называется не отходилъ отъ меня, ревниво слѣдя за мною и отравляя мое спокойствіе своими «отеческими» заботами.

Въ личной жизни дядя также немало измѣнился, начиная съ его наружности.

Возвратясь какъ-то домой съ экзамена, я замѣтилъ, что онъ подстригъ свои сѣдоватые волосы, бородку тоже подравнялъ, а усы пригладилъ и слегка закрутилъ. Въ костюмѣ дяди также наблюдалась бо́льшая опрятность. По утрамъ онъ всегда выходилъ въ столовую въ коротенькомъ сюртучкѣ и въ крахмальной сорочкѣ съ галстукомъ, и я уже никогда не видѣлъ его въ халатѣ… Упоминать о томъ, что дядюшка мой повеселѣлъ и помолодѣлъ душою и проч., конечно, излишне…

V

Я сдалъ послѣдній экзаменъ — и моей радости и блаженству не было границъ! Въ этотъ знаменательный день мы, товарищи по гимназіи, надумали отпраздновать свою свободу.

Послѣ обѣда, часовъ въ шесть чуднаго майскаго дня, мы собрались на берегу рѣки.

Рѣка, тихая и свѣтлая, покойно струилась въ ярко-зеленыхъ беретахъ. Кое-гдѣ на ея глади виднѣлись лодки, тянулись узкіе плоты, а вдали то и дѣло посвистывалъ маленькій пароходикъ, перетаскивающій съ одного берега на другой большой паромъ, переполненный экипажами, телѣгами и людьми.

Насъ было семеро: трое моихъ товарищей по гимназіи, двѣ блондинки, похожія другъ на друга, и брюнетка, юная и стройная, съ чуднымъ звонкимъ голоскомъ, темно-синими матовыми глазами, въ которыхъ порой вспыхивали искорки, и съ удивительно длинной и пышной косой темныхъ немного вьющихся волосъ.

Блондинокъ я встрѣчалъ раньше и былъ съ ними знакомъ. Это были родныя сестры одного изъ присутствовавшихъ товарищей, котораго всѣ мы въ гимназіи называли «Коляской». Онъ, дѣйствительно, странно ходилъ, часто семеня коротенькими ножками и едва поднимая ихъ отъ земли, благодаря чему казалось, что онъ не идетъ, а катится. Сестры «Коляски» были хмурыя дѣвицы, какъ и ихъ братецъ, и, признаться, я недолюбливалъ ихъ. Брюнетку же, которую звали Леной, я встрѣтилъ впервые.

Мы поднимались вверхъ по рѣкѣ. Товарищи сидѣли въ веслахъ и гребли съ большимъ стараніемъ, а моему попеченію былъ врученъ руль. Куртки на нихъ были разстегнуты, фуражки заломлены на затылокъ, а «Коляска» сидѣлъ даже безъ фуражки, и струившійся навстрѣчу намъ вѣтеръ развѣвалъ его рыжіе волосы.

Ближе всѣхъ, спиною ко мнѣ, сидѣла чудная брюнетка. Я разсматривалъ ея тонкую фигуру, съ длинной косой и красивымъ очертаніемъ головы. Когда она смотрѣла въ сторону, я видѣлъ ея красивый профиль и смуглую щеку. Свою шляпу съ пунцовымъ цвѣткомъ она держала въ рукѣ, и я долго наблюдалъ, какъ порою шаловливая струйка воздуха отдувала тонкую прядь волосъ и сбрасывала ее на щеки дѣвушки. Ловкимъ движеніемъ руки она отбрасывала упавшую прядь назадъ, но вѣтеръ снова отдувалъ ее, — и я видѣлъ, какъ часто-часто въ воздухѣ мелькала бѣлая рука моей сосѣдки. Эта незамѣтная для другихъ игра вѣтра такъ понравилась мнѣ, что я невольно воскликнулъ:

— Какъ онъ!.. Не даетъ вамъ покоя…

Многіе услышали мое восклицаніе и посмотрѣли на меня. Сосѣдка моя также обернулась ко мнѣ и подарила меня лукавымъ взглядомъ. По ея веселому лицу я заключилъ, что она поняла, къ чему относится мое замѣчаніе, но я пожалѣлъ почему-то, что мои слова услышали другіе.

Я начиналъ ревновать Лену къ товарищамъ, къ рѣкѣ, которая катила навстрѣчу намъ свои покойныя волны; я ревновалъ ее къ краскамъ красиваго заката, который заливалъ ея лицо ровнымъ розовымъ отблескомъ, къ вѣтру, который игралъ прядями волосъ дѣвушки…

Лодка быстро поднималась вверхъ по рѣкѣ. Насъ обдавало ароматомъ зацвѣтающей черемухи, кусты которой бѣлоснѣжными купами тамъ и тутъ виднѣлись на луговомъ берегу.

Блондинки запѣли что-то по-малорусски, къ ихъ голосамъ началъ пристраиваться «Коляска», но у пѣвцовъ ничего не вышло, и пѣсня оборвалась на первой строфѣ.

Я попрежнему любовался Леной, и въ моей душѣ настраивались иныя пѣсни. Она сидѣла въ полуоборотъ ко мнѣ, съ глазами, устремленными на слободку, крошечные разнообразные домики которой были разбросаны по нагорному берегу. На лицѣ ея запечатлѣлась какая-то тихая дума. Новыя думы волновали и мою голову и новыя, еще неиспытанныя до того, чувства волновали мою юную душу. Мнѣ казалось, что все это принесла съ собою моя сосѣдка, что ея появленіе разбудило меня, и душа распахнулась навстрѣчу новымъ чувствамъ — и хотѣлось забыться въ этихъ чувствахъ и улетѣть куда-то, не отдавая себѣ отчета въ случившемся.

— Хотите править лодкой? Сядьте у руля, — обратился я къ дѣвушкѣ.

Она обернулась ко мнѣ и серьезно проговорила:

— Я не умѣю править… Буду только мѣшать…

— Я буду руководить вами! Я буду учить васъ, — настаивалъ я.

Она поколебалась минуту, потомъ положила на дно свою шляпу и приподнялась. Лодка закачалась, гребцы запротестовали, въ особенности «Коляска», а одна изъ дѣвицъ запищала. Мы съ Леной помѣнялись мѣстами, и я былъ страшно доволенъ, что мое желаніе исполнилось и, главное, послѣ небольшого колебанія со стороны дѣвушки.

Съ какимъ-то ревнивымъ чувствомъ я отдѣлилъ ее отъ прочихъ, усѣвшись лицомъ къ ней. Лена уцѣпилась обѣими руками за веревку, съ помощью которой поворачивался руль, и послѣ неудачныхъ движеній со стороны новаго кормчаго — лодка повернулась носомъ внизъ по теченію, что вызвало цѣлую бурю негодованія, особенно со стороны подругъ дѣвушки.

— Гдѣ же вамъ справиться!? — кричалъ «Коляска», — здѣсь нужна опытность!..

— Сидите… Сидите… Не обращайте на нихъ вниманія… Вотъ такъ, вотъ, — училъ я Лену оправляться съ рулемъ.

Дѣвушка скоро овладѣла рулемъ, и лодка пошла правильно. Я сидѣлъ противъ нея и смотрѣлъ на ея дѣвственно чистое личико, по которому разливалась теперь чуть замѣтная краска волненія. Я разсматривалъ ея тонкіе пальцы, обхватившіе веревку, я любовался ея темными глазами… И странное чувство охватило мою душу. Мнѣ казалось, что мы вдвоемъ съ Леной, что мы давно вдвоемъ, и что только я имѣю на это право, и никто другой не смѣетъ разрушить моего блаженства. На меня смотрѣли веселые темно-синіе глазки, и ихъ взглядъ казался глубокимъ, нѣжнымъ и чарующимъ.

«Я люблю тебя!» — мысленно шепталъ я ей, и въ ея глазахъ искалъ отвѣта на мое признаніе. Прощаясь, я крѣпко пожалъ ея тонкіе пальчики и невольно задержалъ въ своей рукѣ ея теперь дорогую мнѣ руку. Наши взгляды встрѣтились. Я заглянулъ въ ея глаза, томимый желаніемъ что-то прочесть въ нихъ.

Счастливый, торжествующій, съ приподнятымъ чувствомъ шелъ я сонными улицами города, и передо мною носился дорогой мнѣ образъ. Кругомъ меня все спало тихо и безмятежно, было бодро только мое сердце, волнующееся и зовущее меня въ міръ неизвѣданныхъ ощущеній, загадочныхъ и сладкихъ.

VI

Дверь параднаго подъѣзда отперла мнѣ Василиса. Молча и не обративъ на нее вниманія, я прошелъ къ себѣ наверхъ и въ первый разъ въ жизни вошелъ въ свое обиталище счастливымъ и влюбленнымъ.

Я зажегъ свѣчу и широко распахнулъ окна въ садъ. Чѣмъ-то новымъ повѣяло на меня отъ комнаты, гдѣ я провелъ нѣсколько скучныхъ и томительныхъ лѣтъ. Я ненавидѣлъ въ эту минуту все, что было передъ моими глазами: эти свѣтлыя обои съ темно-розовыми цвѣтами, эту высокую этажерку съ книгами, длинный столъ, заваленный ненавистными мнѣ учебниками, тетрадями, лексиконами. Я готовъ былъ разорвать, разметать весь хламъ и проклиналъ ненавистныхъ мнѣ авторовъ, которые всю свою жизнь корпятъ надъ ихъ составленіемъ, забывъ, что есть нѣчто выше учебниковъ, сильнѣе и безцѣннѣе, и полнѣе жизнью и упоительнымъ счастьемъ!..

Въ домѣ было тихо. Дядя, очевидно, спалъ. Гдѣ-то далеко пѣлъ соловей. Нѣжный ароматъ зелени и легкій пахучій вѣтерокъ, врывавшійся въ раскрытое окно, успокаивали мои расходившіеся нервы.

Мнѣ не спалось въ эту дивную ночь! Я хотѣлъ уйти изъ этой комнаты, отъ всего, что мнѣ было теперь противно и ненавистно. Я хотѣлъ уйти отъ самого себя и улетѣть со всѣми своими помыслами и чувствами къ ней, къ моей хорошей Ленѣ!..

Я спустился внизъ, прошелъ темнымъ коридоромъ, прислушиваясь къ собственнымъ шагамъ, добрался до столовой и въ полуотворенную дверь вышелъ на террасу. Въ саду было тихо. Подъ вѣтками деревъ съ распустившейся листвою лежали тѣни. Въ небѣ молчаливо переливались звѣздочки. Не отдавая себѣ отчета, я повернулъ направо и пошелъ вдоль широкой аллеи, усаженной березами. Мнѣ хотѣлось блуждать безъ цѣли и безъ плана, лишь бы забыться отъ какихъ-то новыхъ чувствъ, приподнявшихъ мою душу.

Вдругъ какой-то слабый шопотъ остановилъ мое вниманіе. Я пріостановился и осмотрѣлся прислушиваясь. Шагахъ въ пяти отъ меня за яблоней свѣтлымъ пятномъ на темномъ фонѣ рисовались стѣны бесѣдки. Я скользнулъ въ кусты и снова началъ прислушиваться. Шопотъ доносился со стороны бесѣдки. Скоро я разсмотрѣлъ свѣтъ, тонкой полоской проползавшій сквозь дощатую стѣнку бесѣдки. Я осторожно подкрался и заглянулъ въ эту щелку.

«Дядя! Дядя!» — едва не воскликнулъ я.

Онъ сидѣлъ на диванчикѣ рядомъ съ Ѳеклушей, обвивъ рукою ея тонкую талію. Передъ ними на столѣ стояла свѣча въ фонарикѣ и раскрытая коробка съ конфетами. Дядя что-то нашептывалъ дѣвушкѣ, а та улыбалась и ѣла конфеты.

Я подался назадъ, и подъ ногами у меня хрустнула сухая вѣтка. Я бросился въ глубину сада. Щеки мои горѣли, сердце билось. Какое-то тяжелое чувство сдавило мнѣ душу, въ головѣ была одна мысль: я бранилъ себя за ужасный поступокъ. Какъ сыщикъ, подобрался я къ бесѣдкѣ и высмотрѣлъ, что дѣлаетъ дядя.

— Стой!.. Кто тутъ?.. Стой!.. — услышалъ я сзади себя неистовый крикъ.

Я обернулся и отъ изумленія сталъ какъ вкопанный. Ко мнѣ бѣжалъ дядя, вооруженный палкой.

— А-а… Это ты?.. Зачѣмъ ты здѣсь, мерзкій мальчишка!?. Подсматривать за дядей!?. Гадкій уродъ!..

Дядя замахнулся на меня палкой, но, очевидно, во-время одумался, и его угрожающій жестъ замеръ въ воздухѣ. Голосъ его хрипѣлъ, и его било какъ въ лихорадкѣ.

Я оставилъ его въ этомъ положеніи и скрылся за кустами. Я не могъ ни оправдываться, ни негодовать, только мнѣ было отчего-то и горько, и стыдно, и обидно…

Послѣ этого случая наши отношенія съ дядей измѣнились. Осенью того же года я уѣхалъ въ Москву, поступивъ въ университетъ, и мы разстались съ нимъ врагами.

Примѣчанія

1. лат. Alma mater — Буквально «благая мать», эпитетъ родного учебного заведенія. Прим. ред.