«Жизнью пользуйся, живущий»… (Брусянин)/ДО

«Жизнью пользуйся, живущій»…^[1]
авторъ Василій Васильевичъ Брусянинъ

Источникъ: Брусянинъ В. В. Опустошенныя души. — М.: «Московское книгоиздательство», 1915. — С. 203.

Какъ все это странно и непостижимо случилось!

Только вчера они вмѣстѣ были въ этой большой комнатѣ съ конторками и столами. Бухгалтеръ Блудовъ сидѣлъ на своемъ высокомъ стульчикѣ передъ конторкой и дѣлалъ подсчетъ «чужихъ» денегъ.

Это занятіе друга — подсчетъ «чужихъ» денегъ — всегда казался Казимірову страннымъ и даже смѣшнымъ занятіемъ. Да и самъ Казиміровъ служилъ около «чужихъ» денегъ и жертвовалъ своими молодыми силами во имя тѣхъ же «чужихъ» денегъ. Особенно ярко онъ чувствовалъ эту странность вчера.

Онъ подошелъ къ Блудову и сказалъ:

— Петръ Иванычъ, идемъ въ буфетъ перекусить.

Блудовъ отмахнулся рукою и сказалъ:

— Иди!.. Я потомъ… Надо закончить мѣсячную отчетность…

Но онъ не закончилъ этой отчетности, не подсчиталъ «чужія» деньги, а утромъ на другой день умеръ.

Умеръ странно-одиноко, точно утонулъ въ какой-то пустотѣ, и никто не замѣтилъ, какъ онъ переселился изъ этого «божьяго свѣта» въ тьму вѣчности.

Лакей «меблировки» пришелъ будить Блудова въ десятомъ часу утра, а въ одиннадцать вызванный полицейскій врачъ уже сказалъ свои страшныя слова:

— Онъ умеръ отъ разрыва сердца…

Казиміровъ ясно представлялъ себѣ эту «меблировку» съ длиннымъ коридоромъ и дверьми по обѣ стороны. Въ одну изъ этихъ дверей входилъ Блудовъ, когда возвращался домой, изъ той же двери выходилъ, когда отправлялся на службу. Какъ-будто эта дверь съ цифрою 46 была родной матерью Блудова; каждое утро она рождала его, чтобы онъ шелъ на службу и подсчитывалъ «чужія» деньги; каждый вечеръ эта же дверь распахивалась передъ Блудовымъ и встрѣчала его, какъ мать родная, съ распростертыми объятіями.

Казиміровъ видѣлъ, какъ изъ той же двери выносили бездыханный трупъ друга, и онъ тогда же подумалъ: «Какъ все это странно»…

А когда трупъ Блудова лежалъ въ гробу, въ покойницкой, онъ опять подумалъ: «Какъ все это странно»…

И только когда глазетовый гробъ съ останками Блудова везли черныя лошади подъ темными попонами, а за темнымъ катафалкомъ шли сослуживцы покойнаго, какія-то новыя чувства и представленія ворвались въ душу и мозгъ Казимірова и точно передѣлали въ немъ что-то: смерть перестала казаться страшной.

Было холодно и вѣтрено. Шелъ мокрый снѣгъ и облѣплялъ и темныя попоны лошадей, и катафалкъ, и ризу батюшки, и цилиндры, шляпы и шапки на головахъ провожавшихъ.

Этотъ холодный мокрый снѣгъ назойливо лѣзъ къ лицу, садился на рѣсницы, орошалъ щеки… И казалось, будто всѣ горько плакали.

А на самомъ дѣлѣ никто не плакалъ. Да отчего было бы и плакать? Блудовъ для всѣхъ и всегда былъ чужой. Въ конторѣ, гдѣ онъ служилъ, его считали своимъ постольку, поскольку онъ умѣлъ считать «чужія» деньги. Жилъ онъ одиноко, родныхъ не имѣлъ, но друзей у него было много.

«У тѣхъ, кто часто бываетъ въ ресторанахъ, друзей много», — думалъ Казиміровъ, бредя за катафалкомъ и отирая платкомъ лицо, залѣпленное мокрымъ снѣгомъ.

Въ тотъ день, когда хоронили Блудова, всѣ идущіе за его гробомъ долго плакали мокрымъ снѣгомъ вмѣсто слезъ, всѣ утомились дальней дорогой до кладбища, всѣмъ хотѣлось отдыха, тепла, рюмки водки, обычной передъ завтракомъ.

А Казиміровъ думалъ: «Умереть недолго, а вотъ до кладбища итти приходится долго… Какая безсмыслица отводить мѣсто подъ кладбище за городомъ… Да вообще — безсмыслица хоронить тухлые трупы людей… Скорѣе бы ввели… эту, какъ ее»…

Казиміровъ вспоминалъ, какъ называется процессъ сжиганія мертвыхъ тѣлъ, но такъ и не вспомнилъ, и все же успокоился на мысли, что было бы лучше, если бы трупы сжигали, а пепелъ хоронили въ вазахъ. А такъ какъ у Блудова родныхъ не было, которые могли взять себѣ вазу съ его останками, то эту вазу можно бы было поставить въ какой-нибудь комнатѣ управленія. Казиміровъ сталъ перебирать въ памяти имена умершихъ сослуживцевъ и насчиталъ ихъ до десяти, и нашелъ свой проектъ не осуществимымъ: тогда пришлось бы отвести для вазъ съ пепломъ покойныхъ сослуживцевъ отдѣльную комнату. А гдѣ она, если и тѣмъ, кто еще живъ и работаетъ въ управленіи, приходится задыхаться въ тѣснотѣ.

Когда схоронили его друга и сослуживцы выпили и закусывали за упокой души покойнаго въ скверной кухмистерской, гдѣ-то у Смоленскаго кладбища, расположеніе духа Казимірова окончательно испортилось.

Его знобило. Онъ пилъ коньякъ, но вино не помогало. Онъ боролся съ новымъ настроеніемъ и думалъ: «Какая безсмыслица — тащиться версты четыре по холоду. Можетъ быть, я простудился, а потомъ захвораю… и умру»…

Съ мыслью о смерти онъ вошелъ въ большую бѣлую комнату, гдѣ три-четыре дня назадъ Блудовъ подсчитывалъ «чужія» деньги, и не могъ сосредоточиться на работѣ.

Его продолжало знобить, и онъ думалъ о своей болѣзни и о смерти.

Вечеромъ онъ выпилъ два стакана настоя изъ сушеной малины и сказалъ матери, что, если ему будетъ хуже, то она непремѣнно должна будетъ послать за самымъ лучшимъ докторомъ.

На другой день утромъ онъ послалъ въ управленіе записку, въ которой писалъ, что заболѣлъ инфлуэнціей, лѣчится потогоннымъ средствомъ, а потому и не можетъ быть на службѣ.

Въ 12 часовъ онъ ощутилъ голодъ, но позавтракалъ легко: съѣлъ два яйца въ смятку и кусочекъ телятины, а выпилъ только одну рюмку мадеры.

До обѣда онъ лежалъ въ постели и читалъ «Ниву». Чтеніе отвлекло его отъ мысли о смерти, а когда позвали обѣдать, онъ ѣлъ за троихъ и думалъ: «Какая безсмыслица — быть мнительнымъ… Это у меня наслѣдственность отъ матери».

И онъ съ негодованіемъ смотрѣлъ въ сморщенное лицо матери, сидѣвшей по другую сторону стола.

Вечеромъ онъ опять читалъ «Ниву», чтобы отвлечь себя отъ мысли о смерти, а потомъ часовъ до двухъ ночи игралъ съ братомъ-гимназистомъ въ шахматы.

Послѣ полуночи мать, спавшая въ сосѣдней конуркѣ, стучала кулакомъ въ перегородку и кричала:

— Дѣти, ложитесь же… первый часъ.

«Дѣти» продолжали игру и входили въ азартъ.

Время шло. Въ дощатую перегородку опять раздался стукъ, и старуха опять крикнула:

— Дѣти, ложитесь… второй часъ. Саша, — обращалась она къ старшему сыну, — тебѣ нездоровится, а ты сидишь до второго часа… Тебѣ надо спать…

— Мама, да вѣдь это — безсмыслица ваша мнительность! Вы и меня ею заразили! Я здоровъ, а вы мнѣ внушили, что я боленъ, «малинку» эту заставили выпить, — сильно повысивъ голосъ, говорилъ Казиміровъ.

Ночью онъ спалъ крѣпко, въ одиннадцатомъ часу утра отправился на службу и, къ своему удивленію, не встрѣтилъ въ управленіи того, что ожидалъ. Ему казалось, что на всемъ управленіи теперь должна лежать печать смерти. А въ дѣйствительности, всѣ были настроены жизнерадостно. Сослуживцы не говорили о Блудовѣ, какъ-будто его никогда и не было на свѣтѣ. На томъ мѣстѣ, гдѣ сидѣлъ такъ недавно Блудовъ, теперь помощникъ бухгалтера, старикъ Ширковъ, щелкалъ на счетахъ.

«Все по-старому», — думалъ Казиміровъ и, въ сущности, былъ радъ, что о смерти забыли и не говорили.

Вечеромъ онъ вышелъ на Невскій пофланировать и зашелъ къ Доминику, зная, что въ эти часы, въ дыму собственной сигары, обыкновенно сидитъ въ ресторанѣ его дядюшка.

Казиміровъ пилъ съ дядей пиво, курилъ его дорогую сигару и на прощаніе сказалъ:

— Дядя, я немного поиздержался за эти дни… А тутъ еще сослуживецъ одинъ умеръ, похороны по подпискѣ пришлось устроить, — вралъ онъ. — Не дадите ли до двадцатаго четвертную?..

— Охъ, Александръ!.. Четвертную… Сколько ты вытянулъ у меня этихъ четвертныхъ и все до двадцатаго!.. Вѣдь не отдашь, такъ и не ври!..

Старикъ-нѣмецъ нахмурилъ брови, вынулъ изъ кармана бумажникъ и далъ племяннику четвертную.

На улицѣ моросило. Брели пѣшеходы. Двигались конки. Горѣло электричество.

Онъ шелъ въ толпѣ пѣшеходовъ, всматривался въ лица встрѣчныхъ дамъ и думалъ о красотѣ, о женскихъ ласкахъ и о томъ, какъ хорошо жить, чувствовать себя здоровымъ. «Куда хочу — туда иду».

«Чего захочу — то и сдѣлаю».

И подъ толчкомъ этой мысли онъ вошелъ въ табачную, купилъ папиросъ и размѣнялъ четвертную.

Онъ любилъ золото и искренно разочаровался, получивъ отъ кассира сдачу трехрублевыми бумажками. Скоро, впрочемъ, и это впечатлѣніе изгладилось.

Въ ресторанѣ Лейнера Казиміровъ встрѣтилъ сидящими за отдѣльнымъ столикомъ сослуживца Аркашу, молодого человѣка въ очень модныхъ воротничкахъ, и журналиста Пустошкина.

Къ Аркашѣ Казиміровъ относился съ уваженіемъ и даже подобострастно, потому что у него частенько водились «свободный» деньги. Пустошкинъ же въ большинствѣ случаевъ кутилъ на чужой счетъ и въ глазахъ Казимірова проигрывалъ много.

Когда Казиміровъ подошелъ къ нимъ и поздоровался, Пустошкинъ проговорилъ:

— А вотъ мы здѣсь сидимъ и вспоминаемъ Блудова. Ровно недѣлю тому назадъ онъ сидѣлъ вонъ за тѣмъ столикомъ, — онъ указалъ въ уголъ, — и выпивалъ, а теперь… Странно! Я даже на похоронахъ не былъ!

— А если бы умерла извѣстность, вы, навѣрное, и некрологъ настрочили бы, — зло отвѣтилъ журналисту Казиміровъ.

— Ха-ха-ха! Что вы сердитесь? — разсмѣялся журналистъ.

Казиміровъ передернулъ плечами, и, чтобы перемѣнить разговоръ, обратился къ Аркашѣ:

— Что ты, Аркаша, носъ-то повѣсилъ?

— Денегъ мало, да и такъ… почему-то скверно настроенъ…

— Желудокъ! Желудокъ плохо варитъ! — шутилъ журналистъ.

Они выпивали и закусывали, но никто изъ нихъ не могъ сказать, что вмѣстѣ съ виномъ они заражаютъ себя и весельемъ.

— Какой-то проклятый… скучный сегодня день! — энергично высказался Казиміровъ, выпилъ еще рюмку коньяку и добавилъ. — Поѣдемъ, Аркаша, куда-нибудь, гдѣ повеселѣе… въ «Акваріумъ», что ли…

Они расплатились, распрощались съ Пустошкинымъ и вышли…

— Какая-то ресторанная приживалка этотъ Пустошкинъ, — съ раздраженіемъ въ голосѣ говорилъ Казиміровъ, когда они садились на извозчика.

— Аллахъ съ нимъ, Саша! Я его люблю, онъ умѣетъ развеселить… Ну, и человѣкъ онъ умный, а съ глупыми мнѣ скучно!

Они сидѣли въ извозчичьихъ саняхъ и перебрасывались отрывочными замѣчаніями. Проѣзжая Троицкимъ мостомъ, Казиміровъ смотрѣлъ на матовые электрическіе шары и ему казались они какими-то факелами, какъ-будто навстрѣчу имъ несли громаднаго покойника, прикрытаго темными тучами, нависшими надъ городомъ, а по сторонамъ идутъ факельщики въ темныхъ плащахъ и съ фонарями въ рукахъ.

— Отчего-то скучно мнѣ, Аркаша, — проговорилъ онъ, но его другъ не слышалъ его словъ: рѣзкій холодный вѣтеръ отнесъ въ сторону рѣки его отчаянную жалобу.

Въ общемъ залѣ «Акваріума» было безлюдно, когда они пріѣхали.

Они заняли столикъ у грота, и Казиміровъ, ощутивши холодныя мурашки, пробѣжавшія по спинѣ и груди, сказалъ:

— Ужели я простудился?..

— Ну, какой ты, Саша! — возразилъ Аркадій, — выпей еще коньяку и согрѣешься…

Они снова пили коньякъ, закусывая мятными лепешками, и, какъ люди, мало знающіе другъ друга, говорили о погодѣ, точно имъ не о чемъ было говорить. Потомъ Казиміровъ почему-то увлекся воспоминаніемъ дѣтства и долго говорилъ о Днѣпрѣ, гдѣ онъ росъ. Онъ вспоминалъ школу, учителей, перешелъ къ воспоминаніямъ университетской жизни и закончилъ проклятіемъ по адресу тѣхъ «крикуновъ», которые помѣшали ему кончить курсъ.

— Вѣдь я былъ бы теперь адвокатомъ!.. Понимаешь, Аркаша! Они меня вовлекли… Но я не принесъ имъ пользы…

Онъ хотѣлъ было признаться также и въ томъ, что плохо велъ себя на слѣдствіи у жандармскаго полковника, но сдержался.

Онъ вспоминалъ свою первую «чистую» любовь, говорилъ о темныхъ съ поволокою глазахъ, а потомъ выпилъ коньяку и долго смотрѣлъ въ одну точку пола.

Аркадій слушалъ его молча и не сказалъ ни слова, когда онъ замолчалъ. Что-то властное наталкивало и его на воспоминанія, но онъ сдержалъ себя и старался изгнать изъ памяти образъ, тотъ милый, вѣчно живой образъ, который уже успѣли затушевать промчавшіеся годы.

— Ха-ха! — дѣланно разсмѣялся Аркадій, — это бываетъ…

— Что бываетъ?..

— Да такъ вотъ… вдругъ, почему-то, какъ въ зеркалѣ, увидишь себя въ прошломъ и вдругъ размякнешь…

Когда они очнулись отъ воспоминаній, залъ былъ уже почти переполненъ дамами и кавалерами. На эстрадѣ появились румыны, и скоро въ безпорядочный гулъ голосовъ вплелись стройные звуки струннаго оркестра.

Играли что-то тихое, мелодичное, и казалось, что музыка соотвѣтствовала настроенію собравшихся. Многіе еще только начинали пить, страстно желая избавиться отъ тѣхъ настроеній, которыя загнали ихъ въ пріютъ веселья. По мѣрѣ того, какъ хмелѣли люди, настроеніе ихъ мѣнялось: вино разсѣивало повседневный мысли, музыка увлекала къ прошлому, забытому и вновь воскрешенному, а улыбки дамъ, ихъ прически, костюмы, выемки на груди — отравляли всѣхъ жгучимъ ядомъ, пробуждая испытанныя, но все еще неисчерпанныя желанія.

Столика черезъ три отъ нихъ въ обществѣ офицера и штатскаго сидѣла жгучая брюнетка въ темномъ бархатномъ платьѣ съ вырѣзомъ на груди. Казиміровъ впился взглядомъ въ бѣлизну тѣла и говорилъ:

— Чортъ знаетъ, какъ я люблю смотрѣть на дамъ въ темныхъ бархатныхъ платьяхъ…

— Ха-ха-ха, чудакъ! — разсмѣялся Аркадій, — а я предпочитаю ощущать даму… Эта брюнетка — хороша!..

Они пили не отставая отъ другихъ, а хмель настраивалъ ихъ въ унисонъ съ присутствующими и съ мотивами музыки.

Послѣ румынъ пѣлъ мужской хоръ: пѣвцы были въ русскихъ костюмахъ и гримомъ мало напоминали «пейзанъ»^[2]. Послѣ пѣвцовъ появились дамы въ свѣтлыхъ платьяхъ и со скрипками въ рукахъ. Онѣ играли плохо, но мило улыбались. Почему-то улыбалась и публика.

Потомъ появились цыганки, смѣлыя, развязныя, черноглазыя… Онѣ обжигали молніеносными взорами мужчинъ и сердили ревнивыхъ дамъ. Степнымъ ураганомъ носилась по залу цыганская пѣсня, будила и оживляла заскорузлую тоскующую душу, надламывала скуку, тревожила чувственность и уносилась, — уносилась далеко, въ тѣ незримыя просторныя степи, гдѣ родилась вольной, смѣлой и насмѣшливой.

Но странно… и веселыя цыганскія пѣсни пронеслись надъ головами захмелѣвшихъ, какъ нечаянно ворвавшаяся въ освѣщенный залъ какая-то залетная ночная птица, и разбились о размалеванныя стѣны.

Мимолетное веселье пронеслось, и снова въ говорѣ веселящихся людей почудилось принужденіе, а въ глазахъ свѣтилась скука.

— Чортъ знаетъ, какъ я люблю цыганокъ! Выпьемъ, Аркаша, за здоровье цыганокъ! — заплетавшимся языкомъ говорилъ Казиміровъ.

Они выпили и замолчали.

— Ты знаешь, Аркаша, хорошо ощущать жизнь во всѣхъ жилахъ, во всѣхъ нервахъ, до мозга костей!..

— Еще лучше ощущать деньги! — съ усмѣшкой говорилъ Аркадій.

— Ну, ты… Впрочемъ, деньги вещь — веселая… Скверно, что у насъ низкіе оклады. Не хватаетъ на жизнь, на настоящую жизнь!.. Приходится сердить дядюшку…

— Моя maman^[3] тоже стала скупа… «Аркаша, — говоритъ она часто мнѣ, — я не виновата, что революція. Революція подорвала мое благосостояніе — бумаги пали».

— Это правда!.. Эта революція отозвалась и на насъ: дядя тоже сдѣлался скупымъ и ворчливымъ.

— Саша, оставь! — со складкой на лбу серьезно оборвалъ его Аркадій. — Мы съ тобой меньше всѣхъ имѣемъ право сердиться на революцію… Ну, да не будемъ объ этомъ говорить! Выпьемъ!..

И они снова выпили, точно ожидая новыхъ настроеній и иныхъ ощущеній.

— Ты правду говоришь, что мы… бредемъ… въ хвостѣ жизни, — икая говорилъ Казиміровъ. — Но я не хочу быть въ хвостѣ жизни! Не… хочу!..

— А все же останешься!..

— Не останусь! Ни за что!..

Они чокались, пили и опять ожидали новыхъ настроеній и иныхъ ощущеній.

— Я живой человѣкъ, и хочу жить! — выпивъ стаканъ сельтерской, говорилъ Казиміровъ. — А для этого я долженъ быть богатымъ! И я буду богатымъ! Буду!.. Чортъ съ нею, женюсь на богатой старухѣ, но буду богатымъ!.. Взломаю кассу, буду альфонсомъ, украду, убью кого-нибудь, но буду богатымъ! Я хочу жить!.. Я жить хочу!..

Аркадій внимательно смотрѣлъ въ осоловѣвшіе глаза собесѣдника, и ему было противно слушать хвастовство друга. Онъ былъ увѣренъ, что Казиміровъ никогда не будетъ богатымъ, у него не хватитъ рѣшимости взломать кассу или убить кого-нибудь. «Такая ветошь не устроитъ своей жизни, — думалъ онъ о своемъ другѣ. — Онъ даже и гадости-то большой не сдѣлаетъ. Такъ, какъ мокрая тряпка, прилипнетъ, обмотается, а чуть тряхни — и спадетъ!..»

Они снова чокались, пили и все ждали новыхъ настроеній и иныхъ ощущеній.

— Вонъ, Блудовъ тоже хотѣлъ разбогатѣть, собирался жениться и не успѣлъ… Не успѣлъ даже закончить мѣсячной вѣдомости на «чужія» деньги, — съ глубокой ироніей въ голосѣ говорилъ Аркадій.

— Къ чорту эти разговоры!.. Къ чорту!.. — выкрикнулъ Казиміровъ, и голосъ его, пьяный и рѣзкій, настолько сильно выдѣлился изъ общаго гула голосовъ, что публика обратила на него вниманіе.

— Я жить хочу!.. Слышишь, Аркаша!.. «Жизнью пользуйся, живущій»…^[1] Понимаешь, Аркаша, «жизнью пользуйся, живущій»…^[1] А о смерти и о Блудовѣ нечего говорить!.. Ухъ, какъ жаль, что нѣтъ денегъ… Перепилъ бы я всѣхъ, кто тутъ сидитъ!.. Перецѣловалъ бы всѣхъ этихъ дамъ!.. Чортъ бы ихъ побралъ!.. Канашки мои, раскрасавицы… милыя мои козочки… козявочки…

Онъ говорилъ несвязно, таращилъ глаза и склонялся къ плечу Аркадія.

— Саша, ты пьянъ?.. Это скверно! Идемъ на воздухъ!..

Аркадій подозвалъ лакея, разсчитался и, взявъ Казимірова подъ руку, вывелъ его въ вестибюль.

Сидя на извозчикѣ, Казиміровъ болталъ головой и выкрикивалъ:

— Я жить хочу, Аркаша!.. Другъ мой, я жить хочу!..

Старикъ-швейцаръ довелъ Казимірова до площадки, на которую выходила дверь изъ его квартиры. Въ прихожей его встрѣтилъ братъ-гимназистъ. Стараясь не разбудить матери, юноша провелъ брата въ его комнату, раздѣлъ и уложилъ въ постель.

Окончательно опьянѣвшій Казиміровъ чувствовалъ, что кровать вмѣстѣ съ нимъ носится по воздуху и то падаетъ въ пропасть, то вдругъ поднимается, стремительно двигается въ сторону и крутится, крутится. Его охватываетъ холодомъ и обдаетъ жаромъ. Въ груди чувствуется боль, горло что-то душитъ… Вотъ его охватываетъ страхъ и слышится пѣніе, тягучее, монотонное, какъ тогда, когда хоронили Блудова. Глаза слѣпитъ свѣтъ большого зала. Цыганская пѣсня, вольная и громкая, проносится надъ нимъ… Надъ головою склоняется жгучая брюнетка. Онъ ощущаетъ мягкій и нѣжный бархатъ ея платья. Бѣлое, выхоленное, продушенное тѣло ощущаетъ онъ всѣмъ своимъ существомъ.

И опять кружится и несется вмѣстѣ съ нимъ помятая неопрятная постель.

Онъ проснулся. Его тошнило. Онъ ошаривалъ кругъ ночного столика и искалъ спичекъ. На полъ скатился пустой стаканъ. Какая-то большая книжка свалилась со столика на его руки и съ шумомъ грохнулась подъ кровать.

Весь дрожа, подавленный тишиною ночи, онъ продолжалъ искать коробку со спичками. Голова его кружилась, онъ ощущалъ дурнотное, отвратительное состояніе.

Откинувъ голову за подушку, онъ слышалъ свой кашель, рѣзкій и противный. Онъ отплевывался, снова кашлялъ и это повторялось безпрестанно…

Потомъ онъ снова уснулъ, и въ комнатѣ стало тихо…

И снились ему картины милаго дѣтства, начала жизни, когда такъ рѣдко приходятъ мысли о смерти…

А онъ бормоталъ сквозь сонъ:

— «Жизнью пользуйся, живущій»…^[1]

Примѣчанія

1. В. А. Жуковскій «Торжество побѣдителей». Прим. ред.
2. фр.
3. фр.