Кладбищенские люди (Брусянин)/ДО
| ← Мой дядя | Кладбищенскіе люди | Кто первый запѣлъ колыбельную пѣсню → |
| Источникъ: Брусянинъ В. В. Опустошенныя души. — М.: «Московское книгоиздательство», 1915. — С. 240. |
I
правитьМы съ сестрой Лидой живемъ на кладбищѣ.
Въ нижнемъ этажѣ размѣщены квартиры кладбищенскаго причта. Здѣсь живутъ дьяконъ о. Иванъ, его жена Анна Ильинична и сынъ Леша, мой ровесникъ; дьячокъ Корнелій Силантьичъ, сѣдой щупленькій старичокъ, вдовый. Рядомъ съ квартирой дьячка въ крошечной комнаткѣ живутъ Гаврила и Епифанъ, сторожа. Оба они безсемейные, угрюмые, и веселыми дѣлаются только когда выпьютъ.
И дьячокъ Корнелій Силантьичъ, и дьяконъ о. Иванъ любятъ выпить, и, когда выпьютъ, тоже становятся веселыми и разговорчивыми. Такъ уже у насъ на кладбищѣ сложилась жизнь. Живутъ угрюмые люди и выпиваютъ, чтобы хоть изрѣдка повеселѣть.
Дьячку Корнелію Силантьичу 60 лѣтъ, а онъ все мечтаетъ о томъ, когда ему позволятъ занять діаконскую вакансію. Никогда, конечно, этого не случится, и Корнелій Силантьичъ не будетъ діакономъ, но мой отецъ и благочинный не разочаровываютъ его. Напротивъ, всѣ увѣряютъ дьячка, что первая же діаконская вакансія за нимъ. Такъ и обманываютъ его нѣсколько лѣтъ и тѣмъ поддерживаютъ его жизнь. Когда года три назадъ кто-то изъ консисторскихъ сказалъ дьячку правду, онъ заперся къ себѣ въ комнату и порѣшилъ удавиться. Его едва отходили, и съ тѣхъ поръ всѣ сговорились врать ради спасенія жизни Корнелія Силантьича.
Вотъ уже нѣсколько лѣтъ мечтаетъ объ іерействѣ и діаконъ о. Иванъ. Но человѣкъ онъ сильный, и ему не нужно спасительной лжи.
— Мечтаю я о священствѣ и знаю… умру дьякономъ, — говоритъ онъ. — Ну, и Господь съ ними!.. Пусть умру дьякономъ…
И слезы выступаютъ у него на глазахъ, а онъ все крѣпится и увѣряетъ насъ, что ему все равно.
Леша, сынъ о. Ивана, учится въ духовномъ училищѣ, учится прекрасно, и отецъ говоритъ:
— Вѣрно, для Леши я уступлю священническое мѣсто. Кончитъ онъ семинарію и будетъ священникомъ… Вотъ нашъ духовный родъ и не прекратится…
О. Иванъ всегда такъ трогательно говоритъ о прекращеніи рода, и я понимаю его радость, когда онъ мечтаетъ о судьбѣ Леши. Онъ часто упрекаетъ меня, зачѣмъ я пошелъ по «свѣтскому» пути и поступилъ въ гимназію.
— Меня папа отдалъ, а я не при чемъ, — поясняю я.
Когда такіе разговоры заходили при отцѣ, послѣдній рѣзко и коротко заявлялъ:
— Не ваше дѣло, отцы мои, почему я Митеньку въ гимназію отдалъ, а не въ семинарію.
И рѣзко обрывалъ разговоръ на неугодную ему тему.
Мой отецъ тоже мечталъ о духовной академіи. Его влекло высшее образованіе, но пришлось отказаться отъ этихъ мечтаній и примириться съ ролью кладбищенскаго батюшки. Когда я задумываюсь о судьбѣ людей, живущихъ въ мрачномъ кладбищенскомъ домѣ, мнѣ представляется мрачная картина человѣческой жизни. Дьячокъ, дьяконъ, священникъ — всѣ мечтали о высшемъ служеніи, а примирились на мрачномъ кладбищенскомъ домѣ.
А Гаврила?.. У него тоже была своя мечта. Отецъ его имѣлъ большіе огороды, — и онъ мечталъ сдѣлаться купцомъ. А Епифанъ?.. Онъ родился въ безземельной семьѣ крестьянъ деревни Письмянки и всю жизнь мечталъ о собственной «земелькѣ».
Мирно живутъ въ мрачномъ кладбищенскомъ домѣ здоровые, крупные, рослые мужчины и въ одиночествѣ лелѣютъ свои мечты… Отецъ мой уже не мечтаетъ объ академіи, Епифанъ тоже говоритъ:
— Теперь мнѣ земли-то надо три аршина…
Гаврила, впрочемъ, давно пересталъ мечтать объ огородѣ и свелъ свою жизнь къ тому, что каждый день роетъ могилы. Если бы отецъ его не разорился, былъ бы онъ хозяиномъ огородовъ, и я представляю Гаврилу взрывающимъ огородныя гряды. Взрывалъ бы онъ гряды, сѣялъ бы картофель, морковь, рѣпу, а по осени собиралъ бы плоды своихъ рукъ. Теперь онъ взрываетъ землю большимъ чернымъ заступомъ и роетъ могилы. Не даромъ какъ-то недавно дьяконъ зло надъ нимъ посмѣялся:
— Вотъ, вѣдь, Гаврила, судьба-то какая!.. Ты все мечталъ объ огородѣ, а вонъ что теперь дѣлаешь, — на Ивановскомъ кладбищѣ кресты сѣешь…
Насупивъ рыжія брови, Гаврила сердито смотритъ на дьякона, а тотъ продолжаетъ:
— Сѣять кресты-то сѣешь, а плодовъ-то тебѣ никогда не дождаться… Да, милъ человѣкъ, никогда!..
— А ты, отецъ Иванъ, мотри-ка, сегодня выпилъ… Статочное ли это дѣло — говорить такъ о крестахъ?.. Съ огородами сравнялъ!..
Присутствовавшій при этомъ разговорѣ дьячокъ Корнелій Силантьичъ зѣвнулъ, перекрестилъ ротъ и сказалъ:
— Все сердятся люди… ссорятся… А для чего?.. Кого вонъ сюда сносятъ, да въ могилки зарываютъ, а кому Господь иную долю предназначаетъ: и живъ человѣкъ, и все равно что мертвъ…
Я часто вдумывался въ глубину этихъ словъ, — и на душѣ становилось темно и холодно. Всѣ мы, собравшіеся подъ кровъ мрачнаго кладбищенскаго дома, — ни живые, ни мертвые…
Жена дьякона, Анна Ильинична, тоже какъ-то разъ говорила, что и ея судьба сложилась не такъ, какъ хотѣлось. Какъ-то разъ въ ссорѣ съ мужемъ она выкрикнула:
— Знала бы, что ты такой деспотъ, ни за что не пошла бы за тебя замужъ!.. До сорока пяти лѣтъ прожилъ, а все въ дьяконахъ… Иванъ Игнатьевичъ Целердовскій вонъ камилавку уже получилъ… А онъ сватался за меня… Дура была… отказалась… была бы, можетъ, скоро и протопопицей.
О. Иванъ молчалъ, а по всему широкому лицу его расплывалась улыбка. Скосивъ глаза, онъ смотрѣлъ на воспаленное гнѣвомъ лицо жены и говорилъ:
— Глупая… глу-у-пая баба!.. А ты мечтай!.. Живи да мечтай!.. «Молъ, — вотъ, наступитъ же время, когда и я выйду замужъ за Ивана Игнатьича Целердовскаго и буду протопопицей»… Вонъ дьячокъ нашъ всю жизнь мечтаетъ, когда его въ дьякона посвятятъ, я тоже мечтаю объ іерействѣ… Да и всѣ мы тутъ живемъ да мечтаемъ о чемъ-нибудь… Лешка вонъ мой все мечтаетъ юнкеромъ сдѣлаться… Митенька вонъ тоже, поди, въ доктора мѣтитъ, либо въ адвокаты… Такъ ужъ человѣкъ устроенъ: живи себѣ да мечтай. Живи себѣ, да и думай о томъ, чего у тебя нѣтъ… И въ этомъ, матушка моя, смыслъ жизни… Вонъ консисторскіе сказали нашему дьячку, чтобы онъ не мечталъ о дьяконствѣ, а онъ взялъ да и пошелъ давиться… Живите, люди милые, всякими мечтаніями, — разлюбезное дѣло! Ха-ха-ха!..
И зачѣмъ я родился на кладбищѣ? Ужели только затѣмъ, чтобы и быть погребеннымъ на немъ же?
II
правитьДьяконъ о. Иванъ всегда представляется мнѣ какой-то черной птицей. Ходитъ онъ, грузный и большой, по кладбищенскимъ дорожкамъ. Идетъ спѣшно, точно летитъ, размахиваетъ руками, какъ крыльями, и полы его полукафтанья или рясы развѣваются вѣтромъ, — и еще больше онъ дѣлается похожимъ на птицу, черный, со своими взлохмаченными волосами и съ темной бородой лопатой.
И всегда онъ много говоритъ и зло шутитъ: точно ѣдкая жидкость какая-то его слова, и смѣхъ похожъ на противный лязгъ ржаваго желѣза.
Всѣмъ явленіямъ жизни, событіямъ изъ жизни близкихъ или дальнихъ онъ даетъ какое-то свое объясненіе.
Какъ-то разъ вечеромъ въ царскій день сидимъ мы всѣ на лавочкѣ у кладбищенскихъ воротъ и смотримъ на домики слободки, въ окнахъ которыхъ мелькаютъ кое-гдѣ зажженныя попарно свѣчи. Прямо видна Бекетовская улица. И на ней кое-гдѣ огоньки, а у дома купца Лыжина ярко пылаютъ громадныя разноцвѣтныя звѣзды съ вензелемъ.
— Иллюминація! — вдругъ выкрикнулъ о. діаконъ. — Ил-лю-ми-на-ція!.. На-ція… Ація… Ха-ха-ха! Зажегся городъ и горитъ… Ликуютъ людишки, а того не поймутъ, что огни-то эти самые надо въ душѣ зажигать! Ужъ если хочешь быть патріотомъ, такъ души своей не жалѣй, — жги ее, стерву, до конца!
— Иванъ, что ты!? Богъ съ тобой! — взмолилась его супруга Анна Ильинична. — О душѣ такъ говоришь.
Мы всѣ притихли.
— А что? О какой я душѣ-то говорю? Развѣ о праведной? Ого! Отецъ Иванъ не дуракъ и по праведной душѣ панихидку споетъ… Я имѣю въ виду души вонъ этихъ проклятыхъ людишекъ, что живутъ въ нашемъ городѣ… Къ намъ, вѣдь, ихъ всѣхъ перенесутъ, людишекъ-то изъ города, а мы съ Гаврилой закопаемъ ихъ въ землю, да и панихидку съ отцомъ іереемъ споемъ… Не такъ ли, Гаврила?
— Закапывать людей въ землю — это одно дѣло, о. дьяконъ, а бросать грязные комья этой земли въ людей — это совсѣмъ наоборотъ…
— Что наоборотъ-то? Дурья ты голова! Наоборотъ… боротъ… оротъ… ротъ… отъ… тъ… И это еры проклятое на концѣ… И какое ты мнѣ слово ни скажи, — сейчасъ я его по косточкамъ разложу, и ничего отъ него не останется, потому — силу имѣю дерзать! А ты что? Гаврила… аврила… рила… и т. д. И… вотъ отъ тебя ничего и не осталось… Понялъ?
— Будетъ ужъ тебѣ, — взмолилась снова дьяконица, — болтаешь, болтаешь…
— Ну, что — будетъ?
— А то и будетъ: разложилъ ты сегодня цѣлую бутылку по рюмочкамъ, — и ничего отъ нея не осталось.
Всѣ засмѣялись.
— Водочку, мать моя дьяконица, я разложилъ на составные элементы, а бутылочка-то осталась невредимой. Завтра, вотъ, мы съ Гаврилой обмѣняемъ ее на новую, запечатанную, и опять будемъ разлагать на составные элементы. Потому у насъ здѣсь, на кладбищѣ-то, и все предназначено на то, чтобы разлагалось на составные элементы. Вонъ сколько подъ крестами разныхъ покойниковъ, и каждый изъ нихъ разлагается. Живъ былъ человѣкъ, царь природы, а потомъ эта же самая природа-то и разлагаетъ своего царя на составные элементы… Вотъ вамъ и вся мудрость жизни!
— Это все такъ-то такъ, — прервалъ дьякона отецъ, — и человѣкъ разложится, и всѣ мы вымремъ, а вотъ что я вамъ, о. Иванъ, скажу…
— Ну, ну, а что, о. Ипатій?
— А то, что духовнымъ-то особамъ порѣже бы надо заниматься разложеніемъ бутылочекъ… вотъ что!..
— Э-эхъ, отецъ іерей! Такъ, вѣдь, если и духовную-то особу разложить на составные элементы, такъ и отъ нея ничего не останется…
— Останется смыслъ нашихъ поученій! Его не разложишь! Книги-то, вонъ, духовныя и свѣтскія писанія цѣлые вѣка существуютъ, — и человѣчество поучается на нихъ и будетъ поучаться во вѣки вѣковъ.
— Книги? Книги — дѣло разумное, а я говорю о матеріи, о прахѣ. Да и для книгъ есть свой законъ: одна книга силится сожрать другую. Наши, вонъ, духовныя книги стараются пожрать книги свѣтскія, а свѣтскія книги ополчаются на духовныя. И тутъ борьба, о. іерей, и кончится тѣмъ, что когда-нибудь либо свѣтскія книги пожрутъ и уничтожатъ духовныя, либо отъ свѣтскихъ книгъ ничего не останется! Не знаемъ мы только, кто кого побѣдитъ-то, а знаемъ, что кому-то не сдобровать! И тутъ опять та же мудрость жизни!..
Какъ-то разъ въ августѣ вечеромъ, часовъ въ девять, надъ городомъ показалось зарево громаднаго пожара: горѣли на базарѣ купеческія лавки. Мы всѣ, живые обитатели кладбища, высыпали на улицу. Гаврила верхомъ на Совѣ слеталъ въ городъ и быстро вернулся.
— Всѣ, мотри-ка, лавки на базарѣ снесетъ полымемъ!..
— Да, ну? Ловко горятъ?..
Мы всѣ засуетились, а мать моя и дьяконица подняли бесѣду о томъ, что вотъ сгорятъ товары въ лавкахъ, а на тѣ, что останутся, купцы накинутъ цѣну.
— А намъ что? Пусть накидываютъ, — сказалъ о. дьяконъ. — А мы на купцовъ накидку тоже сдѣлаемъ: умретъ какой, а мы его по повышенному тарифу. Надо радоваться, когда купцы горятъ: это опять-таки природа мститъ имъ. Собрали они у себя въ лавкахъ богатства, а природа говоритъ: «стой, купецъ, ты къ себѣ стянулъ потъ и кровь человѣческую, дай-ка я богатства-то твои разложу на составные элементы да и пущу искры, гарь да дымъ въ общественное достояніе»…
— Кому же это нуженъ дымъ-то, да и гарь? Только глаза ѣстъ, — вставила мама.
— Анъ, нѣтъ, матушка! Ученые люди говорятъ, что ничего въ природѣ не пропадаетъ: и дымъ, и гарь поступаютъ въ общую сокровищницу — въ воздухъ, а воздухъ-то равно для всѣхъ отпущенъ. Вонъ она гдѣ, мудрость-то жизни! Въ будущемъ, вонъ, пишутъ ученые, и человѣка мертваго будутъ сжигать, а пепелъ-то отъ него пойдетъ на удобреніе полей.
— Ну, ужъ будетъ! — въ одинъ голосъ воскликнули мама и дьяконица.
— А что будетъ? Какой прокъ отъ того, что вонъ у насъ цѣлыя тысячи мертвецовъ зря въ землѣ гніютъ? Сжечь бы ихъ всѣхъ, — сколько бы десятинъ земли удобрили.
— Ты скоро и человѣческія душеньки будешь сжигать да удобрять землю.
— Ну, матушка, нашими душеньками земли не удобришь, а, мотри-ка, еще обезплодишь, какъ онѣ раскинутся по землѣ-то.
III
правитьЖизнь на кладбищѣ невеселая. Соберутся въ компаніи о. дьяконъ, дьячокъ и оба сторожа, купятъ водки и напьются. Изъ нижняго этажа доносятся громкіе голоса подвыпившихъ людей. Иногда они пляшутъ, сильно топоча ногами, и тогда отецъ встанетъ изъ-за стола и скажетъ:
— Пойти унять ихъ?..
Выйдетъ въ сѣни, постоитъ за дверью и вернется.
— Что же не дошелъ-то? — спроситъ мать.
— Кажется, немного призатихли… можетъ, угомонятся… Господь съ ними!
— На кладбищѣ — вдругъ пѣсни затянули… Вотъ тоже безбожники-то! — не воздержится и скажетъ мама.
— Ну, мать моя, люди живые… Пусть ихъ!..
Отецъ при этихъ словахъ долго всматривается въ пламя лампы, думаетъ о чемъ-то, и тихая грусть свѣтится въ его глазахъ.
— Не суди ихъ! — прерывалъ онъ свои грустныя размышленія. — Можетъ, и мы съ тобой запили бы горькую, если бъ къ книжкѣ не пристрастились…
Насколько помню я себя, — чтеніе было культомъ нашей семьи. Про отца можно было сказать, что онъ отпѣваетъ покойниковъ и читаетъ книги. Больше у него не было никакихъ занятій. Читалъ онъ разныя книги, за дешевку скупая въ городѣ у букиниста старые журналы — и толстые, и тонкіе, въ чистенькихъ переплетахъ и трепаные. Пристрастилъ онъ къ чтенію и мать. Отецъ читалъ старые журналы сплошь отъ корочки до корочки, а мама читала только романы. И отецъ любилъ читать романы. Описаніе чужой жизни, чужихъ радостей и печалей, чужихъ страстей было для отца и для матери какой-то второй жизнью. А мы съ сестрой сидимъ за дѣтскими книгами и становимся похожими на взрослыхъ.
Сидимъ, бывало, вечеромъ въ столовой и читаемъ, а къ окнамъ привалилась ночь и смотритъ къ намъ въ комнаты своими молчаливыми, непонятными очами.
Отецъ не любилъ духовныхъ книгъ. Разлюбилъ онъ ихъ послѣ того, какъ отчаялся поступить въ академію. Я помню, не стѣсняясь меня и Лиды, онъ сказалъ какъ-то:
— Чтобы быть кладбищенскимъ батькой довольно съ меня и того, что я въ семинаріи проходилъ. Почитаемъ-ка, мать моя, «Дѣльце».
Старинный журналъ «Дѣло», скупленный отцомъ у букиниста чуть ли не цѣлымъ возомъ, отецъ мой называлъ «Дѣльце». И читалъ онъ старинныя, въ строгихъ переплетахъ, книги и знакомился съ «чужой», былой жизнью.
Какъ-то разъ, когда мы были съ нимъ вдвоемъ, онъ сказалъ мнѣ:
— Попалъ бы я въ академію, Митенька, быть бы и тебѣ въ семинаріи. А теперь, братъ, шабашъ. Иди ты по свѣтской карьерѣ, можетъ, скорѣе свое счастье найдешь. Учись только хорошенько: наука все можетъ превозмочь. Въ доктора выйдешь — будешь человѣчество лѣчить, въ адвокаты — будешь защищать его отъ неправды. А то, видишь, къ чему свелась моя жизнь — мертвецовъ хоронить!..
И онъ опять уставился глазами въ пламя лампочки, и я снова прочелъ въ этихъ глазахъ его безысходную грусть.
Что съ нимъ произошло? Отчего онъ такой сталъ? Я задавалъ самому себѣ эти вопросы и боялся итти за разрѣшеніемъ ихъ къ кому бы то ни было. Мнѣ казалось, что только самъ отецъ могъ бы разрѣшить мнѣ ихъ, а онъ молчалъ…
И было это какое-то особенное — кладбищенское молчаніе…
IV
правитьДомъ нашъ — мрачный кладбищенскій домъ — главнымъ фасадомъ выходитъ на городской выгонъ, а по бокамъ около него и сзади, гдѣ пристроены дощатыя крыльца съ крутыми лѣстницами, растутъ большія старыя березы съ густыми вѣтками. А за густо разросшимися около дома березами тянутся широкія и узкія кладбищенскія аллеи. Тянутся, скрещиваются и расходятся во всѣ стороны аллеи, а по сторонамъ ихъ могилы съ памятниками и крестами; есть и могилы безъ крестовъ, и ихъ зовутъ «забытыми».
Кладбище отгорожено отъ выгона высокимъ дощатымъ заборомъ, ворота высокія, окрашенныя въ бурый цвѣтъ, и наверху воротъ деревянный крестъ, а около узкой калитки, которая замыкается на ночь, часовенка съ «неугасимой» лампадой передъ иконой Іоанна Крестителя.
Двуглавая низенькая ветхая церковь въ глубинѣ «поля мертвыхъ». Церковь съ мрачными кирпичными стѣнами, узенькими темными окнами. Купы цвѣтущей сирени и акаціи окружаютъ церковь; тонетъ она въ зелени кустовъ и кажется крошечной, — и сама походитъ на большой памятникъ надъ чьей-то могилой.
Наша дѣтская помѣщалась въ угловой комнатѣ: два окна выходили на выгонъ и одно — широкое и высокое — въ кладбищенскій садъ подъ сѣнь густыхъ березъ.
По вечерамъ, готовя уроки, мы боялись оставаться въ комнатѣ одни, и дверь въ столовую всегда была раскрыта. Ночью въ дѣтской зажигали ночникъ и отворяли вторую дверь въ спальню родителей. Когда у насъ была няня, она спала съ нами. Гдѣ теперь она, наша няня, милая старушка Акулина? Уѣхала въ деревню на праздники, да такъ и не пріѣхала. Мама говоритъ, что у нея были какія-то непріятности въ деревнѣ, а намъ съ Лидой думается, что Акулина умерла…
Почему мы такъ думаемъ — не знаю… Намъ кажется, что старые люди обязательно умираютъ. Живя на кладбищѣ, почти каждый день слышишь печальный погребальный перезвонъ, видишь, какъ отецъ ежедневно кого-нибудь хоронитъ или служитъ панихиды… Все это похоронное и печальное — можетъ ли оно воспитать мысль о живомъ человѣкѣ? Человѣкъ — смертенъ. Только и есть въ немъ понятнымъ — это смертное.
Гдѣ же мои радости? Гдѣ же мое представленіе о жизни?
Какъ-то разъ мнѣ удалось подслушать такой разговоръ отца и матери. Не знаю, съ чего начался этотъ разговоръ, но когда я вошелъ въ столовую, мой слухъ уловилъ слѣдующія слова отца:
— Вѣдь, вотъ, матушка моя, перестала же ты бояться кладбища и покойниковъ… А бывало… помнишь, какъ поселились-то здѣсь? Изъ-за тебя чуть въ другой приходъ не попалъ.
— Привыклось… Что же подѣлать… — сказала мать.
— Теперь не пожалѣешь, что я тогда уговорилъ?
— Чего же? Живемъ, слава Богу… Достатки есть, ребятъ въ гимназіи обучаемъ.
Отецъ мелькомъ глянулъ на меня и сказалъ:
— Признаться, вначалѣ-то и у меня кошки на душѣ скребли… И если бы вотъ не эти старинная книги, такъ, пожалуй бы, не то было. Много въ этихъ книгахъ жизни, вотъ съ ними и остался жить на кладбищѣ…
Стаканъ, изъ котораго я пилъ воду, ударился о графинъ и рѣзко звякнулъ. Отецъ вздрогнулъ.
— Митенька, нельзя ли осторожнѣй!?.
Я вышелъ изъ столовой, унося съ собой мучительную думу:
«Ужели же можно привыкнуть жить около покойниковъ? И я привыкну?»
Заблаговѣстили ко всенощной въ нашей ветхой кладбищенской церкви, и ровный гулъ колокола расплылся надъ кладбищемъ.
Какой-то странный голосъ у нашего «большого» колокола: тягучій, низкій и сдавленный. Доплываютъ ли его звуковыя волны до города, гдѣ живутъ люди со своими радостями?
Верстахъ въ пяти отъ кладбища, на горѣ, виднѣется село Знаменка. Жители этого села считаются нашими прихожанами. Папа креститъ ихъ и отпѣваетъ, словно замыкаетъ начало и конецъ мужицкой жизни. И на этихъ людей я привыкъ смотрѣть какими-то особенными глазами, какъ-будто у нихъ нѣтъ жизни, а только рожденіе и смерть, начало и конецъ…
Какъ-то разъ въ воскресенье къ нашему кладбищенскому двору подъѣхали двѣ телѣги, и въ каждой телѣгѣ сидѣло по мужику и бабѣ, и у каждой бабы по ребеночку. Внесли бабы дѣтей въ церковь, и — я помню — пока шло богослуженіе, ребята орали на всю церковь, мѣшая взрослымъ, благоговѣйно настроеннымъ. Матери старались успокоить ихъ, совали дѣтямъ въ раскрытыя глотки соски бѣлыхъ грудей, а дѣти продолжали орать.
Когда отецъ креститъ дѣтей, погружая въ купель красненькія маленькія тѣльца, мнѣ кажется, что крестятъ мертвыхъ.
V
правитьПомнится, какъ-то разъ у насъ въ дѣтской разыгралась цѣлая трагедія съ крикомъ и слезами.
Пьяный дьяконъ напугалъ насъ всѣхъ. Что-то свое, пьяное и бредовое, говорилъ онъ о жизни и почему-то увѣрялъ и меня, и сестру Лиду, что, какъ только мы вырастемъ, то непремѣнно сдѣлаемся свиньями.
— А изъ свиней превратитесь въ оборотней. А изъ оборотней ужъ прямо вамъ въ мертвецы попасть, потому — кто душу свою съ измалѣтства предастъ свиньѣ и самъ станетъ свиньей, тому и до мертвеца недалеко!..
Глядѣлъ на насъ посоловѣвшими пьяными глазами и говорилъ:
— Такъ вотъ, милые мои… А души покойниковъ, которыя если не привѣчены въ раю, не находятъ себѣ покоя и на кладбищѣ: холодъ и сырость гонятъ ихъ къ жилью живого человѣка. Особливо вотъ въ этакую ночь, когда зги не видно и холодно. Мотри-ка, и къ вамъ нонѣ ночью пожалуетъ ихъ десятка два…
Мы всѣ переглянулись и притихли. И о. Иванъ притихъ и задумался, а самъ все косится на темное окно.
— Неужели, папа, это правда? — первымъ очнулся дьяконскій сынъ Алеша.
— Отецъ говоритъ — значитъ правда, — сказалъ о. Иванъ тихимъ голосомъ и опять покосился на темное окно.
— О, Господи Іисусе. Упокой души рабовъ твоихъ!..
Лида перекрестилась, и я замѣтилъ, какъ блѣдно было ея лицо.
Когда мы шли темной лѣстницей, Лида цѣпко держалась за рукава моей куртки, и я чувствовалъ, какъ дрожали ея руки.
И мнѣ чудилось — идетъ за нами еще кто-то третій, поднимается по лѣстницѣ, дышитъ тяжело… Хочу оглянуться и боюсь.
— Все вздоръ! — сказалъ я громко.
— Молчи, молчи! — прошептала Лида и крѣпко ухватилась за мою руку, почти повисла на моемъ плечѣ.
Когда я отворилъ дверь въ прихожую нашей квартиры, она бросилась впередъ и крикнула:
— Ай! Боюсь, боюсь!
И былъ страшенъ ея крикъ.
Мама выбѣжала изъ кухни. Лида бросилась ей на грудь, спрятавъ блѣдное личико.
— Что ты, съ ума сошла? — выкрикнула мама сердитымъ голосомъ, стараясь оторвать отъ груди лицо Лиды.
— Боюсь! Боюсь! — кричала Лида.
Изъ кабинета вышелъ отецъ. На немъ былъ свѣтлый подрясникъ, и онъ казался призракомъ. Волосы головы его были зачесаны въ косичку, и онъ казался мнѣ похожимъ на тетю Сашу, которая года два умерла у насъ въ домѣ.
— Чего ты боишься, Лидочка? — спросилъ онъ.
— Боюсь! Боюсь! — кричала Лида и, оторвавшись отъ мамы, бросилась къ отцу и запуталась руками въ длинной серебряной часовой цѣпочкѣ, которая висѣла у него на груди.
— Да чего? Чего боишься?
И въ голосѣ отца я услышалъ нотки неудовольствія, хотя въ глазахъ его была только нѣжность.
Лида отвѣтила не сразу, и въ тишинѣ комнаты мнѣ явственно послышались чьи-то шаги. Чья-то душа шла за нами, когда мы поднимались по лѣстницѣ. Когда мы отворили дверь, она вошла къ намъ вмѣстѣ съ нами, и вотъ теперь ходитъ по залу… Вотъ она проходитъ въ кабинетъ отца, вотъ сейчасъ войдетъ въ столовую…
— Ай, ай! — закричалъ я и бросился къ отцу.
— Боюсь, боюсь, папочка! — кричала Лида.
И всѣ мы четверо — отецъ, мать, Лида и я — сцѣпились руками и дрожали.
— Никакъ они съ ума сошли. Да чего вы боитесь-то? — громко выкрикнула поблѣднѣвшая мама, и я замѣтилъ, что вмѣстѣ съ этими словами изъ ея глазъ исчезли и нѣжность, и любовь къ намъ.
Она рѣзкимъ движеніемъ руки оттолкнула отъ себя Лиду, а папа сжалъ пальцами мои руки повыше локтей и говорилъ:
— Разскажи, кто васъ напугалъ? Чѣмъ?
Заплетающимся языкомъ я разсказалъ все, о чемъ говорилъ о. дьяконъ, и, когда кончилъ свой страшный разсказъ, отецъ засмѣялся и сказалъ:
— Какой дуракъ этотъ дьяконъ!
— Конечно, дуракъ! Дѣтей пугаетъ, — согласилась и мама и принялась ласкать и цѣловать меня и Лиду.
И опять ея лицо сдѣлалось ласковымъ какъ всегда.
VI
правитьЭтотъ странный человѣкъ пришелъ на кладбище часовъ въ пять вечера.
Высокій, въ длиннополомъ пальто и широкой шляпѣ, онъ показался намъ издали похожимъ на священника. Сходство это еще больше добавлялось тѣмъ, что неизвѣстный носилъ длинные темные и слегка вьющіеся волосы, какъ у папы или какъ у отца Ивана. И бородка была у него священническая — не большая, но окладистая.
— Смотри, соборный ключарь пришелъ! — крикнулъ Леша.
Неизвѣстный, дѣйствительно, походилъ на ключаря, но мы скоро убѣдились въ своей ошибкѣ. Когда неизвѣстный распахнулъ пальто, мы увидѣли на немъ темный пиджакъ, жилетъ съ золотой цѣпью и брюки.
— Какой же это ключарь? Ха-ха! Прихожанинъ, — говорилъ Леша.
— Прихожанинъ? — усмѣхнулся я. — На кладбищѣ прихожане — мертвецы.
Это также сказалъ о. дьяконъ. Часто въ рѣчи отца Ивана не было смысла, но на мѣткія слова онъ былъ охочъ.
Строя балаганъ у борта аллеи и мечтая объ осеннемъ уловѣ щегловъ и чижей, мы заняты были своей работой, но все же слѣдили и за тѣмъ, что дѣлалъ неизвѣстный.
Повернувъ въ боковую аллею, онъ все всматривался по сторонамъ, пріостанавливался и опять шелъ впередъ. Иногда наклонялся надъ могильными памятниками и крестами и читалъ надписи — и опять шелъ впередъ и осматривался. Особенное вниманіе онъ останавливалъ на крестахъ.
— Могилу своей невѣсты ищетъ! — сострилъ Леша и нехорошо усмѣхнулся.
— А, можетъ быть, отца, матери или сестры, — сказалъ я, желая смягчить шутку друга.
Мнѣ всегда жаль тѣхъ людей, которые появляются у насъ на кладбищѣ, ходятъ около могилъ и ищутъ крестъ или памятникъ на дорогомъ холмикѣ. Что-то жалкое въ живыхъ людяхъ, когда они ищутъ утѣшенія среди мертвыхъ!..
А неизвѣстный, между тѣмъ, все ходилъ по кладбищу и искалъ какую-то могилу. Судя по его движеніямъ, можно было догадаться, что онъ запомнилъ участокъ кладбища, гдѣ погребенъ кто-то, ему близкій, но онъ не могъ отыскать нужную могилку.
Молодой, красивый, здоровый, въ какомъ-то нездѣшнемъ пальто и нездѣшней шляпѣ, онъ затронулъ мое любопытство, и я не могъ оторвать отъ него глазъ.
— Пойдемъ, Леша, посмотримъ, какую могилку онъ ищетъ, — предложилъ я.
— Вишь, нашелъ!.. Чего ходить-то?.. Нашелъ и шляпу снялъ, перекрестился…
— Вовсе не перекрестился… Очки на носу поправилъ…
— Очки… Развѣ не видишь, что перекрестился?..
Мы съ Лешей заспорили и пошли въ сторону неизвѣстнаго.
— Всѣ люди на могилкахъ крестятся, а ты — очки, — оспаривалъ Леша.
Неизвѣстный, дѣйствительно, сошелъ съ аллеи въ сторону, снялъ шляпу и опустился на скамью… навѣрное, на скамью, а, можетъ быть, и прямо на сосѣднюю могилу. Уставившись печальными слезящимися глазами въ «дорогую» могилку, люди часто садятся на сосѣднія «чужія» могилы, какъ на скамью. Придутъ къ своему близкому, а садятся на чужія могилы!.. Меня всегда сердила эта небрежность людская. Странные люди!..
Неизвѣстный сидѣлъ на скамьѣ за старой оградой. Могилка была обложена дерномъ, но безъ цвѣтовъ. Старая, забытая могилка. И крестъ на ней стоялъ ветхій, покосившійся, и жестяная дощечка на крестѣ стерлась, слиняла и заржавѣла, — и чуть замѣтно темнѣла на ней какая-то надпись.
Тихій вѣтерокъ яснаго лѣтняго дня пошевеливалъ темныя пряди волосъ головы неизвѣстнаго, а онъ, задумавшись, сидѣлъ, скрестивъ на груди руки, и смотрѣлъ куда-то внизъ на могилку… На носу его поблескивало золотое пенснэ съ темнымъ толстымъ шнуромъ, прицѣпленнымъ къ петлицѣ пиджака.
Мы прошли недалеко отъ неизвѣстнаго, но онъ насъ не замѣтилъ: такъ велика была его печаль о близкомъ. Мы прошли за высокую новую ограду купца Лудейникова. Въ этой оградѣ густо разрослась бузина, и частая листва кустовъ скрыла насъ отъ неизвѣстнаго. Мы смотрѣли на его красивое, задумчивое лицо, и безмолвные и подавленные какой-то новой грустью, боялись пошевельнуться… Вотъ неизвѣстный снялъ пенснэ и отеръ платкомъ глаза… Мы съ Лешей глубоко вздохнули, храня молчаніе… Есть что-то глубоко-скорбное въ скупыхъ, сдержанныхъ слезахъ, когда этихъ слезъ хватаетъ только на то, чтобы оросить рѣсницы.
— Пойдемъ тихонько… Пусть онъ плачетъ одинъ, — сказалъ Леша.
И мы пошли…
— Дѣти! Дѣти! — вдругъ окрикнулъ насъ неизвѣстный.
Мы остановились, глядя въ его сторону.
— Дѣти! — повторилъ онъ и всталъ и, всмотрѣвшись въ насъ близорукими глазами, добавилъ. — Господа, не могу ли я попросить васъ зайти сюда?
Нерѣшительно, но мы пошли на его зовъ.
— Пожалуйста, господа, на минутку…
Онъ вышелъ изъ ограды и медленно двигался намъ навстрѣчу. Протянулъ руку, здороваясь, и негромко назвалъ себя.
— Вы, навѣрно, здѣшніе, кладбищенскіе? — спросилъ онъ, одѣвая шляпу. — Я хотѣлъ бы обратить ваше вниманіе вотъ на эту могилку… Идемте-ка.
Мы вошли за нимъ въ ограду забытой, заросшей бурьяномъ могилы съ ветхимъ крестомъ, стояли у входа и молчали, какъ въ гостяхъ, когда не знаешь, какъ приметъ таинственный хозяинъ.
Неизвѣстный посмотрѣлъ на насъ пугающимъ взглядомъ, поднялъ кверху руку и быстро заговорилъ:
— Здѣсь схороненъ мой другъ, поэтъ Иванъ Великорѣцкій… Онъ былъ поэтъ… Ему было только двадцать лѣтъ, когда онъ умеръ.
Неизвѣстный снова опустился на скамью, какъ-будто память о другѣ давила его къ землѣ. Вотъ онъ опять провелъ рукой по лицу, какъ-будто съ желаніемъ убѣдиться — тутъ ли оно, его лицо. И продолжалъ:
— Ровно десять лѣтъ назадъ мы съ нимъ путешествовали по Волгѣ… Тогда студентами мы были… Онъ простудился на пароходѣ, заболѣлъ тифомъ… Насъ обоихъ осадили съ парохода въ вашъ городъ. Въ больницѣ на моихъ рукахъ онъ умеръ…
Онъ провелъ рукой по лицу и продолжалъ прерывающимся голосомъ и тяжело дыша:
— И вотъ, я схоронилъ его здѣсь, на чужомъ кладбищѣ чужого города. Мы никогда съ нимъ не были въ вашемъ городѣ. А вотъ судьба привела, — и онъ умеръ здѣсь, на чужбинѣ… У него никогда не было родныхъ, онъ былъ одинъ… И въ своихъ стихахъ онъ пѣлъ объ одиночествѣ…
— Послѣ смерти мы, его друзья, собрали всѣ стихотворенія и издали въ отдѣльной книжечкѣ и назвали эту книжечку «Искры сердца». Я пришлю вамъ ее, дѣти…
И онъ опять смолкъ и опустилъ лицо…
На кладбищенской церкви ударили въ большой колоколъ. Разлились надъ полемъ смерти печальные звуки стариннаго колокола, а неизвѣстный тихимъ голосомъ сказалъ:
— Поетъ, стонетъ на кладбищѣ старинный колоколъ и вѣщаетъ людямъ о краткости жизни, о вѣчности умиранія…
Стояли мы съ Лешей у могилы поэта и молчали.
VII
правитьВетхую, прогнившую ограду на могилѣ поэта сломали. Нашъ кучеръ Гаврила и могильщикъ Епифанъ обложили могилу новымъ дерномъ. Неизвѣстный привезъ изъ города много цвѣтовъ — голубыхъ, желтыхъ, красныхъ, — и могила утонула въ цвѣтахъ. Плотники обнесли могилу новой изгородью, окрасили ее въ зеленый цвѣтъ. Къ кресту припаяли дощечку, на которой было написано: «Здѣсь покоится прахъ поэта Ивана Великорѣцкаго. Родился 20 августа 1860 г. Скончался 7 іюля 1880 г. Житія его было 20 лѣтъ». А внизу дощечки курсивомъ было добавлено: «Кто тамъ одиноко идетъ въ темномъ полѣ?»
Папа и дьяконъ о. Иванъ отслужили на могилѣ поэта панихиду. Дьячокъ Корнелій Силантьичъ пѣлъ, и тихая грусть слышалась въ его голосѣ. На панихиду собрались всѣ мы, живущіе на кладбищѣ: мама, Анна Степановна, Гаврила, Епифанъ, наша кухарка Марьюшка, кухарка дьяконицы, рябая Аннушка… Горѣли свѣчи, мы съ Лешей стояли рядомъ съ дьячкомъ Силантьичемъ и пѣли: «Со святыми упокой», а сестра Лида рыдала.
Прощаясь, неизвѣстный пожалъ намъ всѣмъ руки и сказалъ:
— Не забывайте могилки моего друга. Не знаю, пріѣду ли я еще когда-нибудь сюда…
И пошелъ, пряча отъ насъ свое печальное лицо.
VIII
правитьИ мы, всѣ, живущіе на кладбищѣ, не забываемъ о могилѣ поэта. По воскресеньямъ мама присылаетъ на могилу цвѣты. И мы съ Лешей и Лидой несемъ по букету цвѣтовъ и кладемъ къ подножію креста, на дощечкѣ котораго написанъ этотъ странный вопросъ:
«Кто тамъ одиноко идетъ въ темномъ полѣ?»
Какъ-то разъ въ августѣ, въ Ивановъ день, когда мы послѣ обѣдни сидѣли въ столовой и ѣли пирогъ съ визигой, вошелъ дьяконъ о. Иванъ. Поздоровался дьяконъ со всѣми, потрепалъ Лиду по волосамъ и, обращаясь къ отцу, сказалъ:
— Отецъ Ипатій… сегодня Ивановъ день… Надо бы отслужить панихидку на могилкѣ нашего поэта…
И какимъ-то особеннымъ голосомъ сказалъ дьяконъ слова: «нашего поэта». Сказалъ и ласково и любовно посмотрѣлъ на меня и на Лиду.
Онъ, дѣйствительно, нашъ — этотъ поэтъ, схороненный на нашемъ уныломъ кладбищѣ. Кто онъ — мы не знаемъ, мы никогда не видѣли его. Мы видѣли только его друга, но и другъ его случайно прошелъ мимо насъ съ именемъ «Неизвѣстный»… Есть тамъ гдѣ-то у нашего поэта книжечка стихотвореній, но мы не видѣли этой книжечки. Другъ поэта обѣщалъ прислать намъ эту книжечку, но не прислалъ… Мы долго ждали. Онъ, вѣрно, забылъ о своемъ обѣщаніи… Но мы всѣ вѣримъ, что послѣ нашего поэта осталась книжечка стихотвореній и что эта книга связываетъ насъ съ вѣчностью… Мы всѣ умремъ, забудется могила поэта, а книжка нашего поэта останется и будетъ связывать насъ съ вѣчной жизнью. Еще вчера объ этомъ долго говорилъ дьяконъ о. Иванъ. Онъ повторялъ то же, что говорилъ и неизвѣстный. Онъ повторялъ чужія слова и вѣрилъ въ нихъ, какъ въ свои собственный…
— Что же, о. Ипатій, отслужимъ, что ли?.. — повторилъ дьяконъ, выводя папу изъ какой-то меланхолической задумчивости.
Отецъ торопливо доѣлъ кусокъ пирога, потомъ оба они одѣли свѣтлыя ризы, — и мы всѣ пошли на могилу служить панихиду. И опять собрались всѣ у могилы. Мама и дьяконица Анна Степановна стояли у самой калитки, за оградой размѣстились Епифанъ и Гаврила и кухарка наша. Я и Леша, мы съ дьячкомъ Корнеліемъ Силантьичемъ пѣли, а Лида плакала. А въ кустахъ сосѣдней могилы купца Лудейникова попискивали синицы.
Вечеромъ, когда на колокольнѣ нашей кладбищенской церкви гудѣлъ колоколъ, сзывая прихожанъ ко всенощной, мы съ Лидой сидѣли у могилы поэта. Лида примолкла и въ глазахъ ея отражалась грусть. Я всматривался въ странныя слова на могилѣ поэта: «Кто тамъ одиноко идетъ въ темномъ полѣ?» и силился разгадать ихъ смыслъ. Загадочной тайной казались эти слова, и душа моя была печальна.
Солнце сѣло за грани лѣсовъ. Синицы смолкли. Хмурилось небо. Я осмотрѣлся, окинулъ глазами пустынный выгонъ, окружавшій наше кладбище. Кто-то шелъ по дорогѣ отъ города къ нашему кладбищу.
Гудитъ, поетъ, стонетъ старинный мѣдный колоколъ на нашей кладбищенской церкви и вѣщаетъ людямъ о краткости жизни, о вѣчности умиранія… И не слышатъ его гула мертвые, и слышатъ его призывъ живые.
Гудитъ, поетъ, стонетъ мѣдный колоколъ…
«Кто тамъ одиноко идетъ въ темномъ полѣ?..»