То, что при рождении соединенные родителями зародыши передают детям особенности не только рода, но и индивидуумов, — это, по отношению к свойствам физическим (объективным, внешним), показывает самый повседневный опыт, — да и признавали это уже искони:
Naturae sequitur semina quisque suae[1]. |
Имеет ли это силу и по отношению к духовным (субъективным, внутренним) свойствам, наследуются ли и они детьми от родителей, — это вопрос, который уже часто возникал и почти всеми решался в утвердительном смысле. Труднее проблема, можно ли при этом выделить, что́ принадлежит отцу и что́ — матери, в чем, следовательно, заключается то духовное наследие, которое мы получаем от каждого из своих родителей. Если вникнуть в эту проблему при свете нашей основной истины, что воля представляет собою в человеке внутреннее существо, ядро, корень, а интеллект, — нечто производное, постороннее, акциденцию названной субстанции, то, и не справляясь еще с опытом, мы можем признать, по крайней мере, за вероятное, что в акте рождения отец, как sexus potior и начало рождающее, передает детям основу, корень новой жизни, т. е. волю, между тем как мать, в качестве sexus sequior и начала только воспринимающего, передает детям производную долю, интеллект, что, следовательно, человек свой моральный склад, свой характер, свои наклонности, свое сердце наследует от отца, а степень, свойства и направление своей интеллигенции — от матери. Эта гипотеза действительно находит себе подтверждение в опыте; только последние является здесь не в готовом виде, путем физического эксперимента, а вытекает частью из многолетних, тщательных и тонких наблюдений, частью же — из истории.
Личный опыт каждого имеет преимущество полной достоверности и наибольшей детальности; этим искупается тот его недостаток, что сфера его ограничена и примеры его не общеизвестны. Вот почему я прежде всего и отсылаю к этому опыту, Раньше всего обратите внимание на самих себя; откровенно выясните себе, какие у вас наклонности и страсти, какие недостатки и слабости в вашем характере, какие у вас пороки, а также достоинства и добродетели, если таковые имеются; затем вспомните вашего отца, — и вы не замедлите найти все эти черты характера и у него. Напротив, мать часто оказывается совершены иного характера, и моральное сходство с нею встречается в высшей степени редко, — именно, только в тех исключительных случаях, когда характеры обоих родителей одинаковы. Сделайте эту пробу, например, на вспыльчивость или терпение, скупость или расточительность, влечение к разврату, к обжорству или к игре, на жестокосердие или доброту, честность или неискренность, гордость или обходительность, мужество или трусость, миролюбие или сварливость, незлобие или ненависть и т. д. А затем подвергните этому же исследованию всех тех, чей характер и чьи родители вам хорошо известны. Если вы произведете этот анализ внимательно, умно и добросовестно, то в результате наверное получится подтверждение нашей теории. Так например, свойственная некоторым людям особая наклонность ко лжи может оказаться равномерно в двух братьях, ибо они наследуют ее от отца; вот почему и комедия «Лжец и его сын» психологически-верна. Впрочем, здесь надо иметь в виду два неизбежных ограничения, которые только очевидная недобросовестность может истолковывать в свою пользу. Именно: во-первых, pater semper incertus. Только явное физическое сходство с отцом устраняет это ограничение; поверхностного же сходства для этого недостаточно, так как иногда оказываются следы прежнего оплодотворения, благодаря которым дети от второго брака сохраняют еще порою известное сходство с первым супругом, а дети, рожденные от прелюбодеяния, — с законным отцом. Еще яснее наблюдается такое позднее воздействие прежнего оплодотворения у животных. Второе ограничение заключается в том, что хотя в сыне и выступает моральный характер отца, но только этот характер подвергается модификации со стороны другого, часто совершенно несходного интеллекта (наследие матери); вот почему и необходим корректив к нашему наблюдению. Такая модификация, смотря по разнице между материнским и отцовским наследством, может быть значительной или ничтожной, но никогда не может она быть настолько велика, чтобы даже сквозь нее не проступали еще достаточно явно черты отцовского характера: так, мы всегда узнаем человека, который изменил свою наружность необычным костюмом, париком и бородою. Если, например, в силу материнского наследия, человек одарен выдающимся разумом, т. е. способностью к размышлению и вдумчивости, то свои страсти, унаследованные им от отца, он, в силу этого разума, отчасти будет обуздывать, отчасти прятать, и поэтому они найдут себе у него лишь методическое и планомерное или скрытое для других выражение; вот почему от отца, который обладал весьма ограниченным умом, может родиться совершенно иное потомство, как могут быть и противоположные случаи. Что же касается наклонностей и страстей матери, то они безусловно не передаются детям, и последние часто обладают даже противоположными свойствами.
Исторические примеры имеют то преимущество перед примерами из частной жизни, что они общеизвестны; но конечно ценность их ослабляется тем, что они, как и все, что переходит из уст в уста, не совсем достоверны, часто искажены и, кроме того, касаются только общественной, а не частной жизни людей, толкуют о государственных деяниях и не раскрывают поэтому более тонких черт характера. Тем по менее, для уяснения моего тезиса о наследственности я приведу и несколько исторических примеров, к которым лица, специально посвятившие себя изучению истории, несомненно прибавят гораздо большое число столь же красноречивых фактов.
Как известно, П. Деций Мус, благородный герой, пожертвовал своею жизнью для блага родины: торжественно посвятив себя и своих врагов подземным богам, он с покрытой головой бросился в ряды латинян. Почти сорок лет спустя, его одноименный сын сделал то же самое в войне с галлами (Liv., VIII, 6; X, 28). Пред нами, следовательно, — подтверждение горациевского: fortes creantur fortibus et bonis, — обратную сторону чего показывает Шекспир:
Cowards father cowards, ans base things sire base[2]. |
Древнейшая римская история рисует нам целые семьи, члены которых, в длинном ряде поколений, отличались беззаветной любовью к родине и мужеством: таковы gens Fabia и gens Fabricia. Далее, Александр Великий был властолюбив и жаждал побед, как и его отец Филипп. Весьма примечательна генеалогия Нерона, которую Светоний (с. 4 et 5), в моральных целях, предпосылает характеристике этого чудовища. Он описывает gentem Claudiam, которая процветала в Риме в течение шести столетий и выставляла все энергичных, но высокомерных и жестоких мужей. Из этого рода произошли Тиверий, Калигула и, наконец, Нерон. Уже в деде последнего, а еще сильнее в отце, сказались все те ужасные свойства, которые могли достигнуть своего полного развития только в Нероне — отчасти потому, что его высокое положение давало им более свободную арену, отчасти потому, что матерью его была безумная менада Агриппина, которая не способна была одарить его интеллектом, годным для обуздания его страстей. Поэтому совершенно в нашем духе рассказывает Светоний, что при рождении Нерона praesagio fuit etiam Domitii, patris vox, inter gratulationes amicorum, negantis, quidquam ex se et Agrippina, nisi detestabile et malo publico nasci potuisse[3].
С другой стороны, Кимон был сын Мильтиада, Ганнибал был сын Гамилькара, а Сципионы составляли целый род героев и благородных защитников отчизны. По образу и подобию своего отца, папы Александра VI, был создан его гнусный сын Цезарь Борджиа. Сын приснопамятного герцога Альбы был такой же злой и жестокий человек, как и его отец. У коварного, бесчестного, особенно прославившегося жестокими пытками и казнями тамплиеров, Филиппа IV французского была дочь Изабелла, супруга Эдуарда II английского, которая открыла против своего мужа враждебные действия, взяла его в плен и, после того как он подписал акт отречения, а попытка довести его до смерти жестоким обращением не удалась, велела покончить с ним в тюрьме таким способом, который слишком ужасен, для того чтобы рассказать о нем. Кровожадный тиран и defensor fidei Генрих VIII английский имел от первого брака дочь, королеву Марию, отличавшуюся в равной мере ханжеством и жестокостью; за бесчисленные сожжения еретиков она заслужила себе прозвище bloody Mary (Мария Кровавая). Его дочь от второго брака, Елизавета, унаследовала от своей матери, Анны Болейн, выдающийся ум, который не допустил ее до ханжества и обуздал в ней отцовский характер, хотя и не подавил его совсем, так что при случае он все еще просвечивал и явно сказался в ее жестоком обращении с Марией Стюарт. Ван Гейнс[4] рассказывает, по Марку Донату, об одной шотландской девушке, отец которой, когда ей было всего один год от роду, был сожжен за разбой и людоедство; хотя она и выросла потом в совершенно другой среде, но с годами в ней развилась та же страсть к человеческому мясу, и, застигнутая однажды при ее удовлетворении, она была погребена заживо. В журнале Freimüthiger от 13 июля 1821 г. мы находим известие, что в департаменте de l’Aube полиция разыскивала девушку, которая убила двух детей, порученных ей для доставления в воспитательный дом, — убила с целью овладеть бывшей при них незначительной суммой денег. Наконец, полиция набрела на труп этой девушки: она была утоплена но дороге в Париж, при Ромилли; ее убийцей оказался ее же родной отец. — Упомянем еще несколько случаев из новейшего времени, удостоверенных только газетами. В октябре 1836 г. в Венгрии был присужден к смертной казни некий граф Белечнай за убийство одного чиновника и за нанесение тяжких ран своим собственным родственникам; раньше был казнен за отцеубийство его старший брат; отец его тоже был убийцей (Франкфуртская почтовая газета, от 26 окт. 1836). Год спустя, младший брат этого графа, на той самой дороге, где последний убил чиновника, выстрелил из пистолета в фискального агента над своими поместьями, но промахнулся. (Франкфуртский журнал, 16 сент. 1837). Во Франкфуртской почтовой газете от 19 ноября 1857 г., в корреспонденции из Парижа, сообщается об осуждении на смертную казнь одного крайне опасного разбойника Лемера и его сотоварищей, и корреспондент прибавляет: «преступные наклонности, по-видимому, наследственны в его семье и семьях его товарищей: несколько человек из их рода погибли на эшафоте». То, что уже и грекам были известны подобные случаи, явствует из одного места в Законах Платона (Stob. Flor. Vol. 2, р. 213). Летописи криминалистики наверное могли бы указать не на одну подобную же генеалогию. Особенно часто имеет наследственный характер склонность к самоубийству.
Если же, с другой стороны, добрый Марк Аврелий имел сыном злого Коммода, то это нас не смущает, ибо нам известно, что Diva Faustina была uxor infamis. Напротив, мы запомним этот случай, для того чтобы аналогичные ему факты объяснять из аналогичных же причин; например, я никогда не поверю, чтобы Домициан был единокровным братом Тита: я думаю, что Веспасиан был обманутым мужем.
Что касается второй половины предложенного мною принципа, т. е. наследования интеллекта от матери, то она в гораздо большей степени пользуется признанием, чем первая, которой как такой, в ее целости, противостоит liberum arbitrium indifferentiae, а в ее особом понимании — учение о простоте и неделимости души. Уже старое и популярное выражение „Mutterwitz“[5] свидетельствует о давнишнем признании этой второй истины; она имеет в своей основе то проверенное как на мелких, так и на крупных интеллектуальных способностях наблюдение, что люди, одаренные ими, были сыновья таких матерей, которые сравнительно выделялись своей интеллигенцией. Что, наоборот, интеллектуальные качества отца не переходят к сыну, — это доказывают как отцы, так и сыновья людей, выдающихся своими замечательными способностями: сыновья таких людей по большей части — совершенно заурядные умы и не обнаруживают ни малейшего следа отцовской даровитости. Когда же из этого многократно подтвержденного правила является отдельное исключение, каковым, например, служит Питт и его отец лорд Чатам, то мы имеем право и даже обязаны приписывать его случаю, хотя последний, ввиду необыкновенной редкости великих талантов, бесспорно, относится здесь к самым экстраординарным. Но здесь имеет силу известное правило: невероятно, чтобы невероятное никогда не происходило. К тому же, великие государственные люди (как я уже упомянул в 22-ой гл.) велики в одинаковой степени как благодаря своему характеру, т. е. отцовскому наследию, так и благодаря своим умственным качествам. Но ни одного аналогичного случая неизвестно мне из мира художников, поэтов и философов, — а ведь только их творениям собственно и придают эпитет гениальности. Правда, отец Рафаэля был художник, но не великий; отец и сын Моцарта были музыканты, но не великие. Зато не может нас не удивлять, что судьба, которая этим двум величайшим в своей сфере людям уделила очень короткую жизнь, как бы в виде компенсации позаботилась о том, чтобы они, в противоположность большинству других гениев, свои молодые годы не провели бесплодно и уже с детства, пользуясь отцовским примером и руководством, получили необходимую подготовку к тому искусству, для которого они были исключительно предназначены: судьба сделала так, что они родились уже в самой мастерской своих искусств. Эта загадочная и таинственная сила, которая, по-видимому, управляет жизнью индивидуумов, служила для меня предметом особых размышлений, — я поделился ими в своей статье „О кажущейся преднамеренности в судьбе индивидуума“ (Парерга, т. 1). — Следует еще заметить, что есть известные научные занятия, которые хотя и требуют хороших, прирожденных способностей, но все-таки способностей не редких и не чрезвычайных; главными же условиями являются здесь усердная настойчивость, прилежание, терпение, ранняя подготовка, долгое изучение предмета и обширная практика. Этим, а не наследственной передачей интеллекта со стороны отца, объясняется тот факт, что, так как сын повсюду охотно вступает на дорогу, проложенную отцом, и почти все ремесла в известных семьях бывают наследственны, то и в некоторых науках, больше всего требующих прилежания и настойчивости, отдельные семьи дают целую преемственность заслуженных мужей: сюда принадлежат Скалигеры, Бернуильи, Кассини, Гершели.
Число примеров, доказывающих факт наследственной передачи материнского ума, было бы гораздо больше, чем оно теперь, если бы свойства и назначение женского пола не вели к тому, что женщины редко проявляют свои умственные дарования в общественной сфере, отчего последние и не делаются достоянием истории и весть о них не доходит до потомства. Кроме того, так как женская организация вообще слабее мужской, то и самые эти дарования никогда не достигают у женщин такой степени, до какой они потом, при благоприятных обстоятельствах, доходят у сына; но именно потому, взятые сами по себе, дарования женщин, заслуживают более высокой оценки. Вот отчего в настоящую минуту мне припоминаются только следующие факты, которые могут служить подтверждением моего тезиса. Иосиф II был сын Марии Терезии. — Карданус в третьей главе своей De vita propria говорит: «мать моя выдавалась своею памятью и умом» — Ж. Ж. Руссо, в первой книге своих Confessions, выражается так: «красота моей матери, ее ум, ее таланты были слишком блестящи для ее общественного положения» и т. д.; здесь же приводит он одно ее очень милое стихотвореньице. — Д’Аламбер был незаконный сын Клодины фон-Тенсен, женщины выдающегося ума, автора нескольких романов и других беллетристических произведений, которые в свое время имели большой успех, да и теперь еще читаются не без интереса (см. ее биографию в Blätter für litterarische Unterhaltung — (Литературные беседы), март 1845 г., № № 71—73). — Что мать Бюффона была замечательная женщина, доказывает следующее место из Voyage à Montbar, par Hérault de Sèchelles, которое приводит Флуранс в своей Histoire des travaux de Buffon, стр. 288: «Бюффон придерживался того убеждения, что, говоря вообще, дети наследуют от своей матери ее интеллектуальные и моральные свойства; развивая этот принцип в беседах, он применял его к самому себе и воздавал блестящую хвалу своей матери, которая действительно обладала большим умом, широкими познаниями и прекрасно организованной головой“. То, что здесь упоминается и о моральных свойствах, это — ошибка, в которой виноват рассказчик или которая объясняется тем, что мать Бюффона случайно имела такой же характер, как он сам и его отец. Мы знаем множество совершенно иных случаев, когда у матери и сына были противоположные характеры; вот почему величайшие трагики могли в Оресте и Гамлете поставить мать и сына во враждебные отношения друг к другу, причем сын во обеих трагедиях является моральным представителем и мстителем за отца. Обратный же случай, т. е. чтобы сын выступил против своего отца защитником и мстителем за мать, — такой случай был бы возмутителен и в то же время почти смешон. Объясняется это тем, что между отцом и сыном есть действительное тождество внутреннего существа, которым является воля, тогда как между матерью и сыном есть только интеллектуальное тождество, да и то лишь в условном смысле. Между матерью и сыном может существовать величайший моральный контраст; между отцом и сыном возможен контраст только интеллектуальный. И с этой точки зрения можно видеть уже всю необходимость салического закона: женщина не может продолжать рода. — Юм в своей краткой автобиографии говорит: «наша мать была женщиной выдающихся достоинств». — О матери Канта в новейшей биографии Ф. В. Шуберта мы читаем: «по собственному признанию ее сына, это была женщина большого природного ума. Для того времени, когда девушки столь редко имели случай получать образование, она обладала очень хорошими сведениями, да и впоследствии заботилась о дальнейшем самообразовании. Во время прогулок она обращала внимание своего сына на всякие явления природы и старалась объяснять их всемогуществом Божьим». — Какой необыкновенно умной, даровитой и рассудительной женщиной была мать Гете, теперь всем известно. Сколько говорено было о ней в литературе! Об отце же его не было речи: сам Гете рисует его как человека посредственных способностей. — Мать Шиллера была восприимчива к поэзии и сама сочиняла стихи, из которых отрывок можно найти в ее биографии, составленной Швабом. — Бюргер, этот истинный поэтический гений, которому, быть может, после Гете подобает первое место среди немецких поэтов и баллады которого так хороши, что в сравнении с ними шиллеровские кажутся холодными и искусственными, — Бюргер оставил нам очень важные для нас сведения о своих родителях; его друг и врач Альтгоф так передает их в своей биографии, появившейся в 1798 году: «отец Бюргера, хотя и наделен был, по тогдашней методе образования, всякого рода сведениями и был притом добрый, честный человек, но он настолько любил удобство, покой и свою трубку, что, как говаривал мой друг, он должен был хорошенько раскачаться, прежде чем в кои-то веки уделить четверть часа на занятия с сыном. Его жена была женщиной выдающихся умственных задатков, но они были до такой степени не обработаны, что она едва научилась разборчиво писать. Бюргер уверен был, что при надлежащем образовании его мать сделалась бы знаменитейшей представительницей своего пола, хотя порою он и весьма резко отзывался о некоторых чертах ее морального характера. И он считал, что от матери он получил в наследство некоторые умственные особенности, от отца же — известные черты его морального характера». — Мать Вальтер Скотта была поэтесса и находилась в общении с лучшими людьми своего времени, как об этом повествует некролог Вальтер Скотта, напечатанный в английском Globe, от 24 сентября 1832 г. Сведения о том, что ее стихотворения появились в печати в 1789 г., я нахожу в статье, озаглавленной Mutterwitz, в издаваемых Брокаузом „Blätter für litterarische Unterhaltung“ от 4 окт. 1841 г. Эта статья заключает в себе длинный перечень талантливых женщин, у которых были знаменитые сыновья; я возьму оттуда лишь два примера. «Мать Бекона была выдающимся знатоком языков, написала и перевела немало произведений и в каждом из них обнаружила ученость, остроумие и тонкий вкус. — Мать Бергава отличалась своими медицинскими познаниями». С другой стороны, серьезное подтверждение того факта, что от матерей наследуется интеллектуальная слабость, дает нам Галлер. Он говорит: «мы знаем, что от двух патрицианских сестер, которые вышли замуж благодаря своему богатству и несмотря на то, что они были почти глупы, — мы знаем, что от них и теперь, век спустя, на очень знатные семьи распространились семена их болезни, так что в четвертом и даже в пятом поколении среди их потомков еще встречаются некоторые глупцы» (Elementa physiol., lib. XXIX, § 8). И по Эскиролю, безумие чаще наследуется от матери, чем от отца. Если же иногда оно все-таки передается и последним, то я объясняю это как результат душевных предрасположений.
Из нашего принципа, по-видимому, следует, что сыновья одной и той же матери должны обладать одинаковой умственной силой и что если высоко одарен один из них, то должен быть одарен и другой. Иногда так и бывает. Вот примеры: братья Караччи, Иосиф и Михаил Гайдны, Бернгард и Андрей Ромберги, Георг и Фридрих Кювье, — я прибавил бы сюда и братьев Шлегелей, если бы младший из них, Фридрих, своим позорным обскурантизмом, которому он в содружестве с Адамом Мюллером служил в течение последней четверти своей жизни, не лишил себя чести занимать место наряду со своим прекрасным, безупречным и высоко-достойным братом, Августом Вильгельмом. Ибо обскурантизм, это — грех если не против духа святого, то против духа человеческого, и потому никогда не следует его прощать: наоборот, каждого, кто в нем повинен, необходимо всегда и повсюду беспощадно корить, и по всякому поводу надо выказывать ему презрение, покуда он жив, и даже после его смерти. — Но столь же часто упомянутого вывода делать нельзя: так, брат Канта был самый обыкновенный человек. Для того чтобы объяснить это, надо вспомнить сказанное мною в 31-ой главе о физиологических условиях гениальности. Именно: для последней требуется не только необычайно развитой, вполне целесообразно сформированный мозг, (доля матери), но и большая энергия сердечного толка, которая бы этот мозг оживляла, т. е., говоря субъективно, — страстная воля, живой темперамент: в этом — наследие отца. Между тем все это лишь в самые зрелые годы отца находится на высшей точке своего развития, и еще быстрее стареет мать. Вот почему даровитые сыновья обыкновенно — старшие, рожденные в период полной силы обоих родителей: так и брат Канта был моложе его на одиннадцать лет. Даже из двух выдающихся братьев обыкновенно выше стоит старший. Впрочем, не только старость, но и всякий временный отлив жизненной силы и всякое иное расстройство здоровья у родителей в период деторождения может испортить наследие как одного, так и другой, и воспрепятствовать появлению выдающегося таланта, которое именно поэтому и столь редко. Кстати замечу — отсутствие всех, только что названных, моментов различия у близнецов является причиной того, что их внутреннее существо почти совершенно тождественно.
Если и можно указать отдельные случаи, когда даровитый сын не имел умственно одаренной матери, то объясняется это тем, что такая мать сама имела флегматического отца, почему ее необычайно развитой мозг не находил себе надлежащего возбуждения в соответственной энергии кровообращения, — условие, которое я рассмотрел выше, в 31-ой главе. И все-таки ее высоко-совершенная нервная и мозговая система перешла бы в наследие к сыну, если бы он получил в отцы человека живого и страстного, с энергичным сердечным толчком, т. е. если бы появилось другое соматическое условие для крупной умственной силы. Может быть, именно таков был случай Байрона: ведь мы нигде не находим упоминания об интеллектуальных качествах его матери. Это же объяснение применимо и к тому случаю, когда умственно даровитая мать гениального сына сама родилась не от даровитой матери: вероятно, отец последней был флегматиком.
Дисгармонические, неровные, неустойчивые черты в характере большинства людей вероятно объясняются тем, что каждый индивидуум имеет не однородное происхождение, а волю наследует от отца, интеллект же — от матери. Чем разнороднее и несоизмеримее друг с другом были его родители, тем сильнее будет эта дисгармония, этот внутренний разлад. В то время как у одних людей выдается сердце, у других — голова, есть еще и такие, все достоинство которых заключается в известной гармонии и единстве всего их существа; а возникают последние в силу того, что у этих людей сердце и голова так удачно приспособлены друг к другу, что они взаимно поддерживают и выдвигают одно другую; это заставляет предполагать, что родители таких людей особенно соответствовали и подходили друг к другу.
Подходя к физиологической стороне изложенной теории, я укажу только, что Бурдах, который ошибочно принимает, будто одно и то же психическое свойство может быть наследием как отца, так и матери — безразлично, все же прибавляет: «говоря вообще, мужской элемент оказывает больше влияния на характер раздражимости, а элемент женский больше влияет на чувствительность» (Физиология, как опытная наука, т. 1, § 306). Сюда же относится и то, что говорит Линней в своей «Systema naturae» tom. I, р. 8: «Mater prolifera promit, ante generationem, vivum compendium medullare novi animalis, suique simillimi, carinam Malpighianam dictum, tanquam plumulam vegetabilium: hoc ex genitura Cor adscociat ramificandum in corpus. Punctum enim saliens ovi incubantis avis ostendit primum cor micans, cerebrumque cum medulla: corculum hoc, cessans a frigore, excitatur callido hiatu, premitque bulla äerea, sensim dilatata, liquores, secundum canales fluxiles. Punctum vitalitatis itaque in viventibus est tanquam a prima creatione continuata medullaris vitae ranificatio, cum ovum sit gemma medullaris matris a primordio viva, licet non sua ante proprium cor paternum».
Если теперь нашу теорию о том, что характер наследуется от отца, а интеллект от матери, мы приведем в связь с нашей прежней мыслью о той значительной разнице, которую природа, как в моральном, так и в интеллектуальном отношении, установила между человеком и человеком, а также и с нашим взглядом на полную неизменность как характера, так и умственных способностей, то мы придем к тому убеждению, что действительное и глубокое облагорожение человечества может быть достигнуто не столько извне, сколько изнутри, т. е. не просвещением и наукой, а скорее на чисто-физиологическом пути размножения. Нечто подобное имел в виду Платон, когда в пятой книге своей «Республики“ набрасывал свой удивительный план, как усилить и облагородить свою воинскую касту. Если бы можно было кастрировать всех негодяев и запереть в монастырь всех дур, если бы можно было людям благородного характера предоставить целый гарем, а всех умных и даровитых девушек снабдить мужьями, и притом мужьями в полном смысле этого слова, — то скоро народилось бы такое поколение, которое своим блеском затмило бы век Перикла. Но и не углубляясь в подобные утопии, все-таки стоит подумать о том, что если бы в числе наказаний, как самое тяжкое после смертной казни, существовала кастрация (если не ошибаюсь, так это и действительно было у некоторых древних народов), то из мира исчезли бы целые поколения негодяев, — тем более что, как известно, большинство преступлений совершаются уже в возрасте между двадцатью и тридцатью годами[6]. Точно также не мешает подумать и о том, не плодотворнее ли будет, чтобы в известных случаях приданое от общества выдавалось не якобы самым добродетельным девушкам, как это практикуется теперь, а самым умным и даровитым, — тем более что судить о добродетели очень трудно: ведь только один Бог, как говорится, видит в сердцах, да и возможность проявить благородный характер представляется редко и зависит от случая; к тому же добродетель иных девушек находит себе сильную опору в их безобразии; об уме же те, которые сами не лишены его, могут, по некотором испытании, судить с большей уверенностью. Другой практический вывод из нашей теории заключается в следующем. Во многих странах, между прочим и в южной Германии, у женщин существует дурной обычай носить тяжести, и часто весьма значительные, на голове. Это не может не действовать вредно на мозг, и последний, у женщин данного народа, мало-помалу ухудшается; а так как от него получают свой мозг и мужчины, то это и ведет к постепенному оглупению всего народа, — в чем для многих наций едва ли есть большая нужда. От устранения этого обычая возросло бы общее количество интеллигенции в данном народе, — а это, несомненно, больше всего увеличило бы народное богатство.
Но предоставим эти практические выводы другим, а сами вернемся к своей специальной точке зрения, т. е. к этико-метафизической. Сопоставив содержание этой главы с содержанием главы 41-ой, мы придем к следующему результату, который, при всем своем трансцендентном характере, имеет под собою и непосредственную, эмпирическую основу.
Один и тот же характер, т. е. одна и та же индивидуально определенная воля, живет во всех нисходящих поколениях известного рода, начиная от родоначальника и кончая его современными представителями. Но в каждом из последних ей, этой определенной воле, придан другой интеллект, т. е. другая степень и другой склад познания. Вот почему в каждом из этих членов единого рода жизнь представляется воле с иной стороны, в ином свете: в каждом из них она приобретает на жизнь иной взгляд, почерпает из нее иные уроки. Правда, ввиду того, что интеллект погасает вместе с индивидуумом, воля не может непосредственно восполнять мировоззрение одного из этих представителей рода мировоззрением другого. Но самое воление ее, в результате каждого нового понимания жизни, — а такое понимание может приходить к ней только вместе с каждой вновь нарождающейся личностью, — самое воление ее принимает всякий раз другое направление, т. е. подвергается некоторой модификации, и, главное, вместе с последней, пред нею сызнова возникает дилемма: утверждение или отрицание жизни. Таким образом, тот возникающий из необходимости совместного участия обоих полов в акте деторождения естественный закон, в силу которого постоянно соединяются на разные лады какая-нибудь воля с каким-нибудь интеллектом, — этот закон пролагает некий путь спасения. Ибо благодаря этой вечной смене разнообразных сочетаний между волей и интеллектом, жизнь беспрестанно показывает воле (которой отпечатком и отражением она служит) все новые и новые стороны свои, как бы беспрерывно вращается у нее перед глазами, дает ей возможность применять к ней, жизни, все новые и новые точки зрения, для того чтобы она, воля, на каждой из последних решала для себя вопрос об утверждении или отрицании жизни: ведь для нее всегда открыто и то, и другое, но только, однажды отвергнув себя, она в смерти находит для себя конец всего своего феномена. Так как, следовательно, одной и той же воле дорогу к спасению открывает постоянное обновление и полная перемена интеллекта, потому что именно он сообщает ей новое мировоззрение, а интеллект дается матерью, то быть может, здесь и лежит то глубокое основание, в силу которого все народы (за очень немногими и даже сомнительными исключениями) гнушались брачной связью между братьями и сестрами и запрещали ее: в этом же коренится причина и того, что между братом и сестрою не возникает даже половой любви — разве в чрезвычайно редких случаях противоестественной извращенности инстинктов или же когда брат либо сестра — незаконного происхождения. Ибо от брака между родными сестрою и братом не может произойти ничего другого, кроме той же воли в соединении с тем же интеллектом, какие существуют уже в союзе родителей, т. е. ничего другого, кроме безнадежного повторения уже существующего феномена.
Но когда мы ближе и в деталях присматриваемся к невероятно большому и столь очевидному разнообразию людских характеров; когда мы видим, что один так добр и человеколюбив, а другой зол и порою жесток, один справедлив, честен и прямодушен, а другой исполнен лжи, проныра, обманщик, предатель, неисправимый негодяй, — то перед нашей мыслью открывается целая бездна, и мы напрасно будем доискиваться причин такого разнообразия. Индусы и буддисты решают эту проблему тем, что говорят: «это — плоды деяний в предшествующей жизни». Такое решение, правда, самое древнее, самое понятное, и исходит оно от мудрейших из людей; но оно только отодвигает вопрос дальше. Однако более удовлетворительное решение едва ли можно будет найти. С точки зрения всей моей теории, мне остается лишь сказать, что здесь, где речь идет о воле как о вещи в себе, закон основания, будучи только формой явления, уже не находит себе больше применения, — а вместе с ним отпадает и всякое «зачем» и «почему». Абсолютная свобода заключается именно в том, что есть нечто совершенно неподвластное закону основания, как принципу всякой необходимости; такая свобода присуща поэтому одной только вещи в себе, — последняя же это как раз воля и есть. Она таким образом в своем явлении, т. е. в Operari, подчинена необходимости; но в своем Esse, там, где она определила себя как вещь в себе, она свободна. Поэтому, лишь только мы доходим до этого пункта (как это здесь и случилось), сейчас же прекращается всякое объяснение из причин и следствий, и нам не остается ничего другого, как сказать: здесь раскрывается истинная свобода воли, присущая ей, поскольку она вещь в себе; а вещь в себе, именно как такая, беспричинна, т. е. не знает никакого «почему». Но именно потому здесь и прекращается для нас всякое понимание, ибо все наше понимание зиждется на законе основания, — ведь оно ни в чем другом и не состоит, как только в применении этого закона.