В предыдущей главе я напомнил, что (платоновы) идеи различных ступеней существ, которые представляют собою адекватную объективацию воли к жизни, в познании индивидуума, привязанном к форме времени, являются как роды, т. е. как смена однородных индивидуумов, объединенных между собою узами рождения, и что род поэтому — распространенная во времени идея (εἰδος, species). В силу этого, внутренняя сущность каждого живого существа коренится прежде всего в его роде; последний же в свою очередь имеет свое бытие только в индивидуумах. Хотя воля достигает самосознания только в индивидууме и, следовательно, непосредственно познает себя лишь как индивидуум, — но глубоко заложенное сознание того, что собственно в роде объективируется сущность индивидуума, сказывается в том, что для каждой особи интересы рода, т. е. половые отношения, деторождение и прокормление потомства, несравненно важнее и ближе, чем все другое. Отсюда следовательно ведет свое начало, у животных, течка (энергию которой прекрасно изображает Бурдах в своей Физиологии, т. 1, §§ 247, 257), а у человека — тщательный и прихотливый выбор другого индивидуума для удовлетворения полового инстинкта, — выбор, который иногда поднимается на степень страстной любви (ее подробному анализу я посвящу особую главу); отсюда же, наконец, — необыкновенная любовь родителей к своему потомству.
В дополнениях к своей второй книге я сравнил волю с корнем, а интеллект — с кроною дерева: так это — с внутренней, или психологической стороны. Во внешнем же, или физиологическом отношении, корнем являются половые органы, а кроною — голова. Питающим началом служат, правда, не половые органы, а кишечник, и все-таки корень представляет собою не последний, а гениталии, ибо они осуществляют связь индивидуума с родом, в котором лежат его корни. Физически индивидуум — порождение рода, а метафизически — более или менее несовершенный образ идеи, которая, в форме времени, представляется нам как род. В соответствие с указанным здесь соотношением, наибольшая жизненность, как и одряхление, мозга и половых органов протекают одновременно и находятся между собою в связи. На половой инстинкт надо смотреть как на внутреннее стремление дерева (рода), на котором произрастает жизнь индивидуума, подобно листу, который питается деревом и с своей стороны способствует его питанию: вот почему этот инстинкт так могуч и исходит из глубины нашей природы. Кастрировать какую-нибудь особь — это значит отрезать ее от дерева рода, на котором она произрастает, и в этом одиночестве обречь ее засыханию; отсюда — упадок ее умственных и физических сил. То, что вслед за актом служения роду, т. е. за оплодотворением, у каждого животного индивидуума мгновенно наступает истощение и утомление всех сил, а у большинства насекомых даже немедленная смерть, почему Цельз и сказал: seminis emissio est partis animae jactura; то, что у человека иссякновение производительной силы свидетельствует о начинающемся приближении к смерти; то, что неумеренное пользование этой силой в каждом возрасте сокращает жизнь, а воздержность, напротив, повышает все силы, особенно мускульную, почему ее и соблюдали греческие атлеты; что эта воздержность может продлить жизнь насекомого даже вплоть до следующей весны, — все это указывает на то, что жизнь индивидуума в сущности только заимствована у рода и что всякая жизненная сила — это сила рода, точно задержанная какою-то плотиной. Объяснение этого лежит в том, что метафизический субстрат жизни непосредственно раскрывается в роде и лишь посредством него — в индивидууме. Вот почему в Индии лингам и иони почитаются как символ рода и его бессмертия и, как противовес смерти, они придаются в виде атрибута именно божеству смерти — Шиве.
Но и помимо символа и мифа, напряженность полового инстинкта, живое рвение и глубокая серьезность, с которыми всякое животное, а также и человек осуществляют его требования, — все это свидетельствует, что своею половой функцией животное делается сопричастным тому, в чем собственно и главным образом и лежит его истинное существо, — именно, сопричастным роду, между тем как все другие функции и органы непосредственно служат только индивидууму, существование которого, собственно говоря, только производно. В напряженности полового инстинкта, который представляет собою концентрацию всей животной сущности, выражается, далее, сознание того, что индивидуум недолговечен и что поэтому он должен все свои надежды возлагать на сохранение рода, так как в последнем заключается его истинное бытие.
Представим себе теперь, для уяснения сказанного, какое-нибудь животное во время течки и в акте деторождения. Мы видим, что его проникают неведомые дотоле серьезность и рвение. Что в нем происходит теперь? Знает ли оно, что ему суждено умереть и что в силу его настоящего акта возникнет новый, но совершенно похожий на него индивидуум, для того чтобы занять его место? Нет, оно ничего подобного не знает, потому что оно не мыслит. Но о продолжении своего рода во времени оно заботится так же ревностно, как если бы оно знало все это. Ибо оно сознает, что оно хочет жить и существовать, и высшую степень этого хотения выражает оно актом деторождения: это все, что происходит при этом в его сознании. И этого вполне достаточно для бытия живых существ, именно потому, что воля представляет собою начало коренное, а познание — производное. Вот почему воля и не нуждается в том, чтобы ею все время руководило познание: нет, как скоро воля определила себя в своей первозданности, это воление само собою уже будет объективироваться в мире представления. Если поэтому та определенная животная организация, которую мы себе представили, хочет жизни и бытия, то она хочет жизни и бытия не вообще, а именно в этой своей организации. Оттого именно волю животного возбуждает к совокуплению зрелище его собственной организации в самке его породы. Это его воление, созерцаемое извне и под формою времени, представляется нам как желание сохранить подобную животную организацию в течение бесконечного времени путем беспрерывной замены одного индивидуума другим, т. е. путем смены смерти и рождения, которые с этой точки зрения являются только пульсом единой, во все времена пребывающей организации, или формы (ιδεα, ὲιδος, species). Их можно сравнить с силами притяжения и отталкивания, благодаря антагонизму которых существует материя.
То, что я сказал о животном, применимо и к человеку. В самом деле: хотя у последнего акт деторождения сопровождается полным сознанием его конечной причины, тем не менее он, данный акт, вытекает не из этого сознания, а непосредственно из воли к жизни, как ее концентрация. Его следует причислить поэтому к инстинктивным действиям. Ибо при деторождении животное настолько же не руководится познанием цели, насколько не руководится оно им и при своих творческих влечениях: и в последних воля, в существенных чертах, раскрывается без посредничества познания, которому здесь, как и там, предоставляются только одни детали. Деторождение в известном смысле является самым замечательным из творческих влечений, а создания его — самыми изумительными.
Из этих соображений выясняется, отчего половая потребность имеет характер, весьма отличный от всякой другой: она не только сильнее всех остальных, но даже и по своему удельному весу более могуча, нежели они. Она везде молчаливо предполагается, как необходимая и неодолимая, и в противоположность другим желаниям, не есть дело вкуса и каприза. Она — такое желание, которое составляет самую сущность человека. В борьбе с нею ни один мотив не бывает настолько силен, чтобы он мог быть уверен в победе. Она настолько главенствует в жизни, что никакие другие утехи не могут заменить ее удовлетворения; и ради нее животное и человек решаются на всякую опасность, на всякую борьбу. Очень наивное выражение этой естественной оценки полового инстинкта представляет собою известная надпись над украшенными phallus’ом дверями fornicis в Помпеях: Heic habitat felicitas; для входящего это было наивно, для выходящего звучало иронией, а само по себе было смешно. Но серьезное и достойное выражение нашла себе необыкновенная мощь полового инстинкта в надписи, которую (по свидетельству Феона из Смирны, De musica, с. 47) сделал Озирис на одной колонне, воздвигнутой им в честь вечных богов: „духу, небу, солнцу, луне, земле, ночи, дню и отцу всего, что есть и что будет, — Эроту“, — а также и в красивой апострофе, которою Лукреций открывает свое произведение:
|
Aeneadum genetrix, hominum divômque voluptas, |
Этому соответствует и та важная роль, какую играют половые отношения в человеческом мире, где они, собственно, представляют собою незримый центр всяческих дел и стремлений и просвечивают везде, несмотря на все покровы, которыми их облекают. Они — причина войны и цель мира, основа серьезности и мишень шутки, неиссякаемый источник острот, ключ ко всем игривостям и смысл всех тайных намеков, всех невысказанных желаний и всех украдчивых взоров; они — ежедневная мечта и мысль юноши, а нередко и старика, ежечасная мысль нецеломудренного и навязчивая греза целомудренного; они — всегда готовый материал для шуток, — именно потому, что в их основе лежит глубочайшая серьезность. Но в том и состоит пикантность и забава мира, что самое важное и интересное для всех людей дело свершается тайком, — а на вид им возможно больше пренебрегают. В действительности же мы во всякую минуту видим, что оно как истинный и наследственный владыка мира, по собственному произволению и полномочию, восседает на свой родовой престол и оттуда саркастически смотрит на те меры, которые принимают для того, чтобы его смирить, ввергнуть в темницу, — по крайней мере, ограничить и, где только можно, совершенно припрятать, или же придать ему характер какого-то второстепенного и побочного дела. — А все это находится в соответствии с тем, что половой инстинкт — ядро воли к жизни, т. е. концентрация всякого воления; вот почему в тексте я и назвал половые органы фокусом воли. Можно сказать даже, что человек, это — воплощенный половой инстинкт, ибо своим происхождением обязан он акту совокупления и акт совокупления составляет желание всех его желаний; только благодаря этому инстинкту, существует и держится он весь, как цельное явление. Хотя воля к жизни раскрывается прежде всего в стремлении к сохранению индивидуума, но это служит лишь ступенью к заботе о сохранении рода, и эта забота должна быть еще напряженнее — в той мере, в какой жизнь рода по своей продолжительности, распространенности и значению превосходит жизнь индивидуума. Вот почему половой инстинкт — самое полное откровение воли к жизни, ее наиболее явственно выраженный тип; и этому совершенно соответствуют как возникновение из него индивидуумов, так и первенство его перед всеми другими желаниями естественного человека.
Сюда же надо отнести еще одно физиологическое наблюдение, которое бросает свет на мою основную теорию, изложенную во второй книге. Подобно тому как половой инстинкт, это — самое могучее вожделение, желание всех желаний, средоточие всего нашего хотения; подобно тому как его удовлетворение, строго соответствуя данному индивидуальному желанию, т. е. желанию, обращенному на определенный индивидуум, является поэтому для каждого вершиной и венцом его счастья, конечной целью его естественных стремлений, с достижением которой, как ему кажется, он достигает всего и с утратой которой утрачивает все, — так, в качестве физиологического коррелята этого, мы находим, что в объективированной воле, т. е. в человеческом организме, семя представляет собою выделение всех выделений, квинтэссенцию всех соков, конечный результат всех органических функций; и это лишний раз подтверждает нам, что тело — только объектность воли, т. е. сама воля под формой представления.
К деторождению присоединяется забота о потомстве, а к половому инстинкту — родительская любовь, и в них таким образом продолжается жизнь рода. Вот почему любовь животного к своему потомству, подобно половому инстинкту, имеет такую силу, которая далеко превосходит силу забот, направляемых на собственную индивидуальность. Это сказывается в том, что даже самые кроткие животные готовы за свое потомство бросаться в самый неравный бой — на жизнь и смерть, и почти во всех животных породах мать для защиты своих детенышей идет на всякую опасность, а в некоторых случаях и на верную смерть. У человека эта инстинктивная родительская любовь посредствуется и направляется разумом, т. е. раздумьем; но иногда разум ее и ослабляет, причем у людей с дурным характером это доходит порою до совершенного уничтожения ее: вот почему проявления материнской любви в самом чистом виде наблюдаются у животных. Но сама по себе родительская любовь не менее сильна и в человеке: и здесь мы знаем отдельные случаи, когда она совершенно побеждает себялюбие и отец или мать не останавливаются даже перед самопожертвованием. Так, например, газеты еще недавно сообщали из Франции, что в Chahars, в департаменте du Lot, отец лишил себя жизни, для того чтобы его сын, которому выпал жребий идти на военную службу, стал старшим сыном у матери-вдовы и как такой был освобожден от службы (Galignani, Messenger, 22 июня 1843). Но у животных, ввиду того, что они неспособны ни к какому раздумью, инстинктивная материнская любовь (самец по большей части не сознает своего отцовства) сказывается непосредственно и неподдельно — и оттого с полной ясностью и во всей своей мощи. В основе своей она выражает собою сознание животного о том, что его истинное существо более непосредственно коренится в роде, чем в индивидууме; вот почему в случае необходимости оно жертвует своею жизнью, лишь бы только в детенышах продолжался его род. Таким образом, и здесь, как и в половом инстинкте, воля к жизни до известной степени делается трансцендентной, потому что ее сознание выходит за пределы индивидуума, которому оно принадлежит, и распространяется на весь род. Для того чтобы об этом втором проявлении родовой жизни не ограничиться одними абстрактными словами, а наглядно представить его читателю во всем его величии и действительности, я приведу несколько примеров, уясняющих необычайную силу инстинктивной материнской любви.
Морская выдра, когда ее преследуют, схватывает своего детеныша и ныряет вместе с ним в воду; когда же она опять выплывает наверх, чтобы подышать воздухом, она покрывает детеныша своим телом и, спасая его, подставляет себя стрелам охотника. — Молодого кита убивают только для того, чтобы приманить его мать, которая спешит к нему и, пока он еще жив, редко покидает его, хотя ее и поражают несколько гарпунов. (Скорсбей, Дневник из путешествия на ловлю китов; перевод с английского Криза, стр. 196). — На Острове трех королей, в Ново-Зеландии, живут колоссальные тюлени, которых зовут морскими слонами (Phoca proboscidea). Стройною толпою плавая вокруг острова, они питаются рыбами, но под водою имеют каких-то неизвестных нам жестоких врагов, которые часто наносят им тяжелые раны, — почему их совместное плавание требует особой тактики. Самки мечут на берегу, и пока они кормят, — а это длится от семи до восьми недель, — все самцы образуют вокруг них цепь, чтобы не пускать их в море, если бы, побуждаемые голодом, они захотели этого, и в случае таких попыток заграждают им дорогу зубами. Так они голодают все вместе от семи до восьми недель и все очень истощаются — только для того, чтобы не пускать детенышей в море, пока те еще не научились как следует плавать и не усвоили себе надлежащей тактики, которая внушается им посредством родительских пинков и укушений. (Freycinet, Voy. aux terres australes, 1826). На этом примере можно видеть и то, как родительская любовь, подобно всякому могучему стремлению воли (см. гл. 19, 6), повышает интеллигенцию. — Дикие утки, малиновки и многие другие птицы, когда охотник приближается к их гнезду, начинают с громким криком летать у него под ногами, порхают туда и сюда, как будто бы у них парализованы крылья, — для того чтобы отвлечь внимание от птенцов на себя. — Жаворонок пытается отвлечь собаку от своего гнезда тем, что отдается ей. Точно также лани и серны манят к охоте на себя, для того чтобы не тронули их детенышей. — Ласточки влетают в горящие дома, чтобы спасти своих птенцов или погибнуть вместе с ними. — В Дельфе, во время одного сильного пожара, сгорел в своем гнезде аист, не желавший покинуть своих птенцов, которые еще не умели летать (Hadr. Junius, Descriptio Hollandiae). — Глухарь и вальдшнеп, когда они выводят детенышей, позволяют себя ловить в гнезде. — Muscicapa tyrannus защищает свое гнездо с особенным мужеством и обороняется даже против орла. — Одного муравья разрезали поперек; оказалось, что передняя половина еще прикрывала свои куколки. — Сука, у которой вырезали из тела ее детенышей, умирая подползла к ним, стала их ласкать и лишь тогда начала сильно визжать, когда их отняли у нее (Бурдах, Физиология как опытная наука, т. 2 и 3).