Завершая здесь основные черты этики, а с ними и все развитие той единой мысли, изложение которой было моей целью, я вовсе не желаю скрывать упрека, падающего на эту последнюю часть моего труда: напротив, я покажу, что он коренится в самом существе предмета и избежать его решительно невозможно. Он заключается в следующем: после того как мы признали в совершенной святости отрицание и отмену всякого хотения, а потому и искупление от такого мира, все бытие которого выяснилось перед нами как страдание, — именно это состояние оказывается в наших глазах переходом в пустое ничто.
По этому поводу я прежде всего должен заметить, что понятие ничто по своему существу относительно и всегда простирается на что-либо определенное, которое оно отрицает. Это свойство приписали (именно Кант) только nihilo privativo: оно, в противоположность знаку , отмечается знаком , который, с противоположной точки зрения, может превратиться в ; и в противоположность этому nihilo privativo установили nihil negativum, которое будто бы есть во всех отношениях ничто; как пример этого последнего приводили логическое, само себя уничтожающее противоречие. Но при ближайшем рассмотрении мы убеждаемся, что абсолютное ничто, действительное nihil negativum, даже и не мыслимо, а каждое nihil этого рода, рассматриваемое с более высокой точки зрения или подведенное под более общее понятие, всегда оказывается опять-таки лишь nihil privativum. Каждое ничто есть ничто лишь постольку, поскольку оно мыслимо по отношению к чему-нибудь другому и поскольку уже предполагает это отношение, а следовательно — и это другое. Даже логическое противоречие есть лишь относительное ничто. Оно не есть нечто разумно мыслимое, — но это еще не значит, что оно есть абсолютное ничто. Ибо оно есть сопоставление слов, пример немыслимого, необходимый в логике для установления законов мышления; оттого, если для этой цели прибегают к такому примеру, то сохраняют бессмыслицу, как нечто положительное и искомое, а через смысл, как отрицательное, перепрыгивают. Таким образом, всякое nihil negativum, или абсолютное ничто, если его подчинить высшему понятию, является простым nihil privativum, или относительным ничто, которое всегда может обменяться знаками с тем, что́ оно отрицает, так что последнее может мыслиться, как отрицание, само же оно — как положительное. С этим согласуется и результат трудного диалектического исследования, которому Платон в Софисте (стр. 277—287, Bip.) подвергает ничто: «когда мы покажем, что природа другого существует и разделена и попеременно рассеяна во всех существах, тогда часть ее, противоположную тому, что есть чье-либо сущее, мы решимся назвать в действительности не сущим (μη ον)».
То, что всеми принимается как положительное, что мы называем существующим и отрицание чего выражается понятием ничто в самом общем его значении, — это и есть мир представления, который, как я показал, служит объектностью воли, ее зеркалом. Эта воля и этот мир есть и мы сами, и к нему относится представление вообще, как одна из его сторон: формой этого представления являются пространство и время, и потому все существующее для этой точки зрения должно существовать где-нибудь и когда-нибудь. Отрицание, упразднение, переворот воли есть в то же время и упразднение, исчезновение мира, ее зеркала. Если мы не видим ее больше в этом зеркале, то мы тщетно спрашиваем, куда она удалилась, и сетуем, потому что у нее нет уже больше где и когда, — она обратилась в ничто.
Противоположная точка зрения, если бы она была для нас возможна, переменила бы знаки, и существующее для нас оказалось бы ничем, а ничто — существующим. Но покуда мы сами — воля к жизни, это последнее может быть познаваемо и обозначаемо нами только отрицательно, ибо старое положение Эмпедокла, что равное познается только равным, именно в данном случае лишает нас всякого познания, как и, с другой стороны, именно на нем зиждется в конечном счете возможность всякого нашего действительного познания, — т. е. мир как представление, или объектность воли. Ибо мир — самопознание воли.
Но если бы надо было во что бы то ни стало достигнуть какого-нибудь положительного знания о том, что́ философия в силах выразить только негативно, как отрицание воли, то нам не оставалось бы ничего другого, как указать на то состояние, которое испытали все те, кто возвысился до совершенного отрицания воли, и которое обозначают именами экстаза, восхищения, озарения, единения с Богом и т. д.; однако это состояние нельзя, собственно, назвать познанием, ибо оно уже не имеет формы субъекта и объекта и доступно только личному опыту каждого, далее несообщимому.
Мы же, всецело оставаясь на точке зрения философии, должны здесь удовлетвориться отрицательным знанием, довольные тем, что достигли крайней границы знания положительного. Если мы, таким образом, познали внутреннюю сущность мира как волю и во всех его проявлениях увидели только ее объектность, которую проследили от бессознательного порыва темных сил природы до сознательной деятельности человека, то мы никак не можем избегнуть вывода, что вместе со свободным отрицанием, отменой воли, упраздняются и все те явления, то беспрестанное стремление и искание без цели и без отдыха, на всех ступенях объектности, в которых и через которые существует мир, — упраздняется разнообразие преемственных форм, упраздняются с волей все ее проявление и, наконец, общие формы последнего, время и пространство, как и последняя основная форма его — субъект и объект. Нет воли — нет представления, нет мира.
Пред нами остается, конечно, только ничто. Но ведь то, что противится этому растворению в ничто, наша природа, есть именно только воля к жизни, которою являемся мы сами, как и она является нашим миром. То, что нас так страшит ничто, есть лишь иное выражение того, что мы так сильно хотим жизни и сами не что иное, как эта воля, и не знаем ничего, кроме нее.
Но если мы от нашей личной нужды и зависимости обратим свои взоры на тех, которые преодолели мир, в которых воля, достигнув полного самопознания, вновь нашла себя во всем и затем свободно сама себя отринула, и которые ожидают только момента, когда они увидят, как исчезнет ее последняя искра и с нею тело, которое она животворит, — то вместо беспрестанной борьбы и сутолоки, вместо вечного перехода от желания к страху и от радости к страданию, вместо никогда неудовлетворяемой и никогда не замирающей надежды — в чем и проходит сон жизни волящего человека — вместо всего этого, нам предстанет тот мир, который выше всякого разума, та полная тишь духа, тот глубокий покой, несокрушимое упование и ясность, одно только отражение которых на лице, как его воспроизвели Рафаэль и Корреджио, есть полное и надежное Евангелие: осталось только познание, воля исчезла. Мы же взираем тогда с мучительной и глубокой тоской на это состояние, рядом с которым наше положение, горестное и безотрадное, является в силу контраста во всем своем свете. Тем не менее, такое зрелище — единственное, которое может нас надолго успокоить, если мы, с одной стороны, позна̀ем, что неисцелимое страдание и бесконечное горе присущи проявлению воли, миру, и с другой стороны — увидим, как с уничтожением воли испаряется мир и пред нами остается одно только пустое ничто. Вот, следовательно, каким путем, — путем созерцания жизни и подвижничества святых, которых встретить в личном опыте, конечно, редко удается, но которых ставит перед нашими глазами их записанное житие и запечатленное внутренней правдой искусство, — вот чем должны мы рассеивать мрачное впечатление того «ничто», которое, как последняя грань, парит вослед всякой добродетели и святости и которого мы боимся, как дети боятся темноты; и не следует его обходить, как это делают индусы посредством своих мифов и бессодержательных слов, вроде погружения в Браму или Нирваны буддистов. Мы, напротив, открыто исповедуем: то, что остается после окончательного упразднения воли для всех тех, кто еще исполнен воли, есть, конечно, ничто. Но и наоборот: для того, чья воля обратилась назад и отринула себя, этот наш столь реальный мир со всеми его солнцами и млечными путями — ничто[1].