залось бы ничем, а ничто — существующим. Но покуда мы сами — воля к жизни, это последнее может быть познаваемо и обозначаемо нами только отрицательно, ибо старое положение Эмпедокла, что равное познается только равным, именно в данном случае лишает нас всякого познания, как и, с другой стороны, именно на нем зиждется в конечном счете возможность всякого нашего действительного познания, — т. е. мир как представление, или объектность воли. Ибо мир — самопознание воли.
Но если бы надо было во что бы то ни стало достигнуть какого-нибудь положительного знания о том, что́ философия в силах выразить только негативно, как отрицание воли, то нам не оставалось бы ничего другого, как указать на то состояние, которое испытали все те, кто возвысился до совершенного отрицания воли, и которое обозначают именами экстаза, восхищения, озарения, единения с Богом и т. д.; однако это состояние нельзя, собственно, назвать познанием, ибо оно уже не имеет формы субъекта и объекта и доступно только личному опыту каждого, далее несообщимому.
Мы же, всецело оставаясь на точке зрения философии, должны здесь удовлетвориться отрицательным знанием, довольные тем, что достигли крайней границы знания положительного. Если мы, таким образом, познали внутреннюю сущность мира как волю и во всех его проявлениях увидели только ее объектность, которую проследили от бессознательного порыва темных сил природы до сознательной деятельности человека, то мы никак не можем избегнуть вывода, что вместе со свободным отрицанием, отменой воли, упраздняются и все те явления, то беспрестанное стремление и искание без цели и без отдыха, на всех ступенях объектности, в которых и через которые существует мир, — упраздняется разнообразие преемственных форм, упраздняются с волей все ее проявление и, наконец, общие формы последнего, время и пространство, как и последняя основная форма его — субъект и объект. Нет воли — нет представления, нет мира.
Пред нами остается, конечно, только ничто. Но ведь то, что противится этому растворению в ничто, наша природа, есть именно только воля к жизни, которою являемся мы сами, как и она является нашим миром. То, что нас так страшит ничто, есть лишь иное выражение того, что мы так сильно хотим жизни и сами не что иное, как эта воля, и не знаем ничего, кроме нее.
Но если мы от нашей личной нужды и зависимости обра-
