Если в первой книге мы, с внутренним противодействием, признали собственное тело, подобно всем остальным объектам нашего наглядного мира, только представлением познающего субъекта, то теперь для нас стало ясно, что именно в сознании каждого отличает представление собственного тела от всех других представлений, с ним во всем прочем вполне сходных: это то, что тело появляется в сознании еще в совершенно ином, toto genere отличном виде, который означают словом воля, и что именно это двоякое знание о собственном теле дает нам разгадку самого этого тела, его деятельности и движения по мотивам, а также его страдания от внешних воздействий, — словом, разгадку того, чем оно является не как представление, а сверх того, само в себе, — разгадку, какой мы для существа, деятельности и страдания всех других реальных объектов непосредственно не имеем.
Познающий субъект именно в силу этого особого отношения к одному телу, которое, помимо этого отношения, служит для него только представлением, подобно всем другим, является индивидуумом. Но отношение, в силу которого познающий субъект является индивидуумом, существует поэтому только между ним и единственным из всех его представлений; вот почему лишь это единственное он сознает не только как представление, но в то же время и совершенно иначе — как волю. Но если отвлечься от этого особого отношения, от этого двоякого и совершенно разнородного познания одного и того же, то это одно, тело, является конечно представлением, подобно всем другим; поэтому, для того чтобы ориентироваться здесь, познающий индивидуум должен принять одно из двух: либо отличительная черта этого одного представления заключается лишь в том, что его, индивидуума, познание только к этому одному представлению находится в таком двойном отношении, только в этот один наглядный объект имеет одновременно двойной доступ, — но это объясняется не различием данного объекта от всех других, а только различием отношения его, индивидуума, познания к этому одному объекту сравнительно с отношением его к другим объектам; либо этот один объект по существу отличается от всех других, единственно между всеми служит одновременно и волей, и представлением, тогда как все прочие — только представления, т. е. простые фантомы, и тело человека, следовательно, единственный настоящий индивидуум в мире, т. е. единственное проявление воли и единственный непосредственный объект субъекта.
То, что другие объекты, рассматриваемые как простые представления, подобны телу субъекта, т. е. как и оно наполняют пространство (существующее, может быть, тоже лишь в качестве представления) и как оно действуют в пространстве, — это хотя и бесспорно доказывается из a priori несомненного для представлений закона причинности, не допускающего никакого действия без причины, но (не говоря уже о том, что от действий можно заключать только к причине вообще, а не к одинаковой причине) это не выводит нас еще из области чистого представления, для которой только и имеет силу закон причинности и дальше которой он никогда не может нас повести. Но служат ли объекты, известные индивидууму лишь в качестве представлений, служат ли они все-таки, подобно его собственному телу, явлениями воли, — вот в чем, как уже сказано в предыдущей книге, заключается истинный смысл вопроса о реальности внешнего мира. Отрицательный ответ на этот вопрос составляет сущность теоретического эгоизма, который именно потому и считает все явления, кроме собственного индивидуума, за фантомы, — подобно тому как практический эгоизм поступает точно так же в практическом отношении: он только собственную личность рассматривает как действительную, а во всех остальных видит лишь призраки, — соответственно и обращаясь с ними. Теоретический эгоизм, правда, никогда не может быть опровергнут никакими доказательствами; однако в философии им всегда пользовались исключительно в качестве скептического софизма, т. е. для вида. А как серьезное убеждение, его можно найти только в доме сумасшедших, и тогда оно требует не столько аргументов, сколько лечения. Поэтому мы не станем больше останавливаться на нем, и в наших глазах оно будет только последней цитаделью скептицизма, который всегда имеет полемический характер. Если, таким образом, наше вечно привязанное к индивидуальности и именно этим ограниченное познание необходимо влечет за собою то, что каждый может быть лишь одним, а все другое — познавать (это ограничение и порождает, собственно, потребность в философии), то мы, именно оттого и стремясь расширить философией границы нашего познания, мы будем рассматривать этот выступающий против нас скептический аргумент теоретического эгоизма как маленькую пограничную крепость, которой, правда, никогда нельзя взять, но и гарнизон которой никогда зато не может выйти наружу и которую поэтому можно смело обойти и без всякого опасения оставить в тылу.
Итак, выясненное теперь двоякое, в двух совершенно различных видах данное нам познание о существе и деятельности нашего собственного тела мы будем дальше употреблять в качестве ключа к сущности всякого явления в природе; мы будем все объекты, которые не есть наше собственное тело и потому даны нашему сознанию не двояко, а лишь как представления, — мы будем рассматривать их по аналогии с телом; поэтому мы призна̀ем, что как они, с одной стороны, вполне подобно телу, служат представлениями и в этом однородны с ним, так и, с другой стороны, если устранить их бытие в качестве представлений субъекта, то полученный остаток, по своему внутреннему существу, должен быть тем самым, что мы в себе называем волей. Ибо какой же иной род бытия или реальности можно приписать остальному физическому миру? Откуда взять элементы, чтобы составить такую реальность? Кроме представления и воли, ничто больше нам не известно и для нас не мыслимо. Если мы хотим приписать физическому миру, который непосредственно стоит только в нашем представлении, самую большую известную нам реальность, то мы должны придать ему ту реальность, какой для каждого является его собственное тело: ибо последнее для каждого — самое реальное. Но если мы подвергнем анализу реальность этого тела и его действий, то, сверх того, что оно — наше представление, мы не найдем в нем ничего другого, кроме воли: этим вся его реальность исчерпывается. Таким образом, мы нигде не можем найти для физического мира другой реальности. Следовательно, если мы хотим признать физический мир еще чем-нибудь другим, кроме простого нашего представления, то мы должны сказать, что он, сверх представления, т. е. в себе и по своему внутреннему существу, является тем, что мы в самих себе находим непосредственно как волю. Я говорю — по своему внутреннему существу: но это существо воли мы должны сперва близко познать, для того чтобы уметь отличать то, что относится уже не к нему самому, а к его проявлению, имеющему много степеней: так, например, сопровождение воли познанием и обусловленная этим определяемость ее по мотивам относятся, как мы увидим дальше, не к ее существу, а только к ее ясному проявлению в животном и человеке. Поэтому, если я скажу: сила, влекущая камень к земле, по своему существу, в себе и помимо всякого представления, — воля, то этому суждению не припишут нелепого смысла, будто камень движется по сознательному мотиву, — на том основании, что так проявляется воля в человеке[1].
Изложенное до сих пор предварительно и в общих чертах докажем теперь подробнее, яснее и подвергнем полному развитию и обоснованию[2].